Идеалист

2

От Степанова Алексей Иванович возвращался в своё временное гостиничное пристанище знакомой с отрочества улицей, теперь неуютно чужой, словно разбухшей от слепящего многоцветья реклам, подмаргивающих вывесок, непонятных обозначений, от толп, бездеятельно бродящих взад-вперёд по мёртвенно-оранжевым тротуарам, от тусующихся у дверей ресторанов и гостиниц макияжных девиц в ожидании валютных покупателей. Отжимая к стенам домов людские вереницы, нескончаемо неслись, взблёскивая стёклами широких подфарников и выпуклыми боками, по - акульи удлинённые «Мерседесы», куцые, со злым собачьим выражением «Тойоты», «Волги», и «Лады», поблёкшие среди их блеска и мощи. Вся эта что-то выискивающая для себя ночная уличная жизнь, в её какой-то бледнолиловой покорности, вызывала ощущение последнего пиршества в подступающей вселенской погибели.

И Алексей Иванович, помня ту, прежнюю московскую улицу, которая прежде одаривала его особой уютной теплотой, ту улицу, где смех, весёлые голоса и песни звучали чаще, чем гудки машин и звенящие трели трамваев, пытался отстраниться от надоедливо слепящих неоновых потоков, блеска машин, угнетающей тесноты людей, в какой-то маниакальности бредущих встречь и в ход ему, и не мог не чувствовать, как всё плотнее обступает его телесная плоть улицы, равнодушная ко всему, кроме зазывных неоновых всполохов.

Когда случалось оглянуться, взгляд его улавливал в прогале высоких домов бетонно-металлическое тело Останкинской башни с округлым пузом «Седьмого неба». Сгустившаяся к ночи мутная наволочь скрывала антенную иглу, потому башня теряла обычно лёгкие свои очертания, казалась тяжёлой, насупленной, хмуро проглядывающей из-под косматости бровей всё пространство столичных улиц, крыш, домов. Алексей Иванович порой даже поёживался от чувствуемого следящего её взгляда, ловил себя на мысли, что есть какая-то связь между этой, высящейся над столицей дозорной башней и маниакальными толпами, бредущими улицей, в которую так неосторожно он вступил. Он торопился выбраться из удушающих уличных объятий. Но налитые багровостью глаза башни, как будто следили за каждым его шагом, за каждым взглядом. Казалось, сама башня движется за ним в неотступном старании удержать его в этом слепящем одурманивающем неоновом коридоре. Алексею Ивановичу пришлось сделать усилие, чтобы добраться до ближайшего перекрёстка. Наконец, он свернул в полутёмный, тихий переулок, пошёл, удлиняя себе дорогу, но чувствуя облегчение от сброшенного с себя бутафорского кошмара. С ожившим интересом вглядывался он в ещё сохранённую здесь прежнюю московскую жизнь. Редкие прохожие, как в отроческие его времена, шли в озабоченности, входили в подъезды, в арки дворов, на верхних и нижних этажах как-то подомашнему освещались квадраты окон, - люди готовились к недолгому ночному отдохновению. На одном из балконов бабушка терпеливо уговаривала капризничавшую перед сном внучку. На другом, обнявшись, стояли влюблённые, стеснительно смеялись после каждого поцелуя. Внизу, по тротуару, прогуливался в пиджаке старого покроя и соломенной шляпе кто-то из дедушек, держа на поводке лопоухого спаниеля. Девушка в лёгком летнем плащике спешила куда-то, постукивая каблуками туфель, на ходу поправляя распущенные по плечам волосы.

Была здесь другая, обычная жизнь, в чём-то созвучная настроению Алексея Ивановича, и шёл он по переулку, хотя и опираясь утомлённо на незаменимую свою палочку, тёплое чувство сопереживания людям, живущим за стенами этих крепких довоенных домов, не оставляло его.

Вдруг он остановился, не сразу поверив тому, что услышал: в раскрытом на втором этаже окне звучала песня, которую он нёс в себе, уходя от Арсения Георгиевича. Кто-то и здесь, в тихом переулке, в незнакомом доме, внимал голосу трагичного тысяча девятьсот сорок первого года:

Вставай, страна огромная
Вставай на смертный бой…

Алексей Иванович стоял в сумеречном московском переулке, слушал, думал: «Вот, дорогой Арсений Георгиевич! Не одни мы помним о войне! Кто-то и здесь тревожится о победе!»..

В почувственной обеспокоенности, с неясным ощущением вины перед людьми, по-разному живущими за этими окнами и одинаково ожидающими счастья даже от нынешней несуразно извернувшейся жизни, шёл он по ночному, с давних времён знакомому переулку. Шёл, всё ускоряя тяжёлые свои шаги. И беспокойство от неясной вины своей перед людьми с каждым шагом ощущал всё острее.