Идеалист

3

Как-то в поздний, ещё светлый час не угасшего летнего дня, зашла к ним Васёнушка. Присела у стола без привычной улыбчивости, сидела, разглаживала в задумчивости загнувшийся уголок клеёнки. Намолчавшись, вздохнула тяжко, проговорила:

− Вечор вышла на волю – тишина кругом. По всему селу тишина! Будто вымерло село: ни голоса, ни смеха. Одни окна голубятся от этих самых телевизоров. А бывало-то, в самое это время стукоток по всем дворам, мужики косы отбивают. Девки с парнями свиданки загадывают.

Песни, смех, переклик, гармошки молодость сзывают. Ребятишки от дома к дому перебегают, суматошатся, чуя луговое раздолье. А ныне – ни единой души в улице! Дворы пусты. Будто все крестьянские заботы отошли!.. В конце села углядела – вроде стоит кто-то. Подхожу, а это баба Дуня, Авдотья Ильинишна. Вся в чёрном, и на голове чёрный плат.

− Ты, что это, баба Дуня? – спрашиваю, глазам не веря.

Она в ответ:

«Всё, Васёнушка, жизни конец. Люди от земли отворотились. Помирает село. До поминок не доживу. Теперича вот прощаюсь…»

− Господи, что с сёлами-то стало?... Что с матушкой-Россией сотворилось?!

Зоя занималась самоваром, услышала, громыхнула трубой, предостерегая Васёнку от мрачных откровений. Васёна поняла, усмехнулась горестно. Посмотрела на Алексея Ивановича, посмотрела так, что увиделась в скорбном её взгляде вся беспросветность жизни нынешней, от берегов Невских до скал Камчатских. Поник седой головой Алексей Иванович, накрепко сцепил руки, будто в руках и свои скорбные мысли зажал. А мысли из под рук вырывались, душу истязали: «Годков бы сорок с плеч скинуть, - думал, - не иначе б на баррикадах оказался! Лучше бы уж там, чем вот, так, в себе пересиливать. Да куда уж на моих-то ходулях?!. Ум ярится. Ум ещё ярится. Да что людям одинокий мой ум?!.».

А Васёнка в поникшем Алексее Ивановиче углядела свою вину, повинилась:

− Прости, Алёшенька. Долю твою напасти и теперь не оставляют. А я ещё своих добавляю!

Алексей Иванович несогласно качнул головой:

− Нет, Васёнушка, себя не кори. Напастей и на твою долю сверх возможного досталось. Вы же с Макаром Константиновичем устояли? И мы с Зойченькой устояли. Значит, есть что-то выше всех мерзостей, что вброшены в нашу жизнь!

Зоя, встревожено вслушивающаяся в разговор, принесла самовар, выставила на стол чашки, как-то даже жалобно попросила:

− Васён, можешь ты о чём-нибудь хорошем?

Васёнка, глянула понятливо, улыбнулась, сказала по-матерински мягко:

− Могу, сеструшечка. Могу. Бывает и из худого доброе глянет. Такое и у нас случилось. Когда новая власть призвала людей бежать из общей жизни, из четырёх сотен семигорцев, веришь ли, Алёша, только двум мужикам в отдельности жить захотелось!..

Как думаешь, сеструшечка, хорошее это или плохое? Горестно, ой, горестно порой бывает. А всё верится: уму людскому не век в паутине быть. Люди – не мухи. Птаха и та паутину рвёт. А тут – люди!.. Алёшенька, прости ещё раз, но спросить хочу: ты и впрямь насовсем отошёл от общих делзабот? – Боль была в глазах Васёнки – не могла поверить тому, о чём спросила.

Алексей Иванович, долго молчал, смотрел на разросшуюся под окнами, притемнившуюся к ночи зелень, мысли далеко ушли. Чувствовал он настороженное ожидание Васёнки, и как страдальчески напряглась Зоя в болезненном старании оградить его от уже непосильных для него забот, - всё чувствовал. И сказал вроде бы сам себя спрашивая:

− Не знаю, Васёнушка, общее ли это дело. Но старался, и поныне стараюсь умы людские к жизни человеческой побуждать. Другого не было. Да и не будет.

Васёнка, всё также напряжённо глядя на Алексея Ивановича, что-то обдумывала, вроде бы приноравливала услышанное к своим мыслям, согласилась:

− Наверное, твоя правда, Алёша. Что хлебушек сеять, что умы наставлять. Только дума не уходит: стараемся из последних сил, сеем. Но скажи, Алёшенька, кто урожай-то соберёт?!.