Идеалист

2

Жизнь Алексея Ивановича Полянина изменила свой ход после неожиданного письма Васёнки. Будто не зная о злосчастьях, постигших дорогого ей Алёшу, со свойственной ей мягкостью и настойчивостью, она звала его угнездиться хоть половинкой своей жизни в Семигорье. Приглядела уже и свободный спокойный дом на малом хуторе, почти на самом берегу издавна любимой им, Алёшей, Нёмды, в котором пока можно по-хозяйски жить, а полюбится – и выкупить, чтобы закорениться не где-нибудь, а опять же в своём родове. Звала приехать, глянуть, - всего-то две сотни километров от городского бестолочья! Если всё хорошо сложится, как верит она, Алёша и осилится силой родной землицы!..

Алексей Иванович, хотя и понимал, что это Зойченька через Васёну дует в его паруса, всё же был благодарен целительному зову милой свояченицы.

… Четыре ещё жилых дома хуторка с трёх сторон окружали леса, четвёртая сторона маняще распахнута была в заречные дали, и близкая Нёмда в весеннюю водополь подступала вплотную к двум, едва ли не столетним липам, росшим у самого дома. В эту буйную пору из окон можно было видеть вздутую, несущуюся мутным потоком саму реку и неоглядные разливы вод, сверкающие на солнце слепящей рябью. Над разливами тянули косяки гогочущих гусей, сновали быстрые утиные стайки, с дальних незатопленных бугров доносилось по утрам булькающее бормотание тетеревов. В сумраке вечерних зорь, через раскрытые окна, слышалось шварканье селезней, кряканье, всполошно шлёпанье крыл брачных утиных игрищ.

Когда-то всё это бодряще входило в жизнь Алексея Ивановича. Теперь же редко, в какие-то особо тоскливые дни, брался он за ружьё. Да и угнездившись в шалашике, на разливах, отстранялся от былой охотничьей страсти, не разрушал тишину вечереющих разливов выстрелами.

Всё больше смотрел, вглядывался в озабоченную весенней суетой жизнь вод, земли, близкого леса, вникал в жизнь всего, что летало, плескалось, пело, свистало, бормотало, оглашало с небес трубными звуками землю. Мысли от как бы заново приоткрывающихся таинств природы, будто сами собой сливались с раздумьями о человеческой жизни.

Зоя ревностно следила за душевным состоянием Алексея Ивановича, ещё не оправившегося от свалившихся на него бед. Предугадывая перемены к лучшему, заботилась, чтобы наверху, где была маленькая, отдельная от всего дома комнатка, каждая мелочь располагала его к работе.

Прежде другого повесила над столом трогательный плакатик, составленный из вырезанных газетных заголовков: «В несчастьях не уныть!» На стенах закрепила небольшие репродукции «Сикстинской Мадонны», трогательной деревенской «Весны» Пластова, яснополянский портрет Толстого с пронзительно мыслящим взглядом, журнальную фотографию молодого улыбающегося Хемингуэя, - то, что близко было уму и сердцу Алексея Ивановича. Раскладывая по столу листочки его рукописей, она верила, что под взглядами великих творцов Духа и Красоты Алёша, наконецто, завершит мучительное сотворение своего художественного мира.

Алексей Иванович смотрел с каким старанием обустраивает она новую для него трудовую обитель, понимал, какой душевный надрыв скрывался за, казалось бы, радостной её озабоченностью, и всплывало почему-то перед глазами знакомое видение железнодорожной платформы, как-то неотделимо вошедшей в их судьбу. Не той, залитой щедрым майским солнцем, по которой неслась ему навстречу сквозь людское столпотворение ещё девчонистая Зойка, в белой кофточке, с охапкой багровых пионов, вся озарённая вновь пробудившейся любовью. Видел он другую, открытую небу и ветрам платформу неказистого городского их вокзальчика, к которой прибывал московский поезд в глухую сонную рань, когда ещё не выходили в улицы ни автобусы. Ни троллейбусы, - на этом поезде обычно возвращался он из частых в то время поездок на пленумы, на редакционные советы, на приёмные комиссии. И когда, несколько отяжелённый бессонной дорожной ночью, уже одетый, вставал у окна, он видел на почти безлюдной платформе маленькую фигурку Зойки, как-то сиротно ожидающую его под деревьями у низкого палисада. Она ждала всегда: и под осенними дождями среди напавших на платформу мокрых листьев, и в зябкой заснеженности вьюжных ночей, и когда в морозной дымке стыли дома и дымы заводских труб.

Не однажды уговаривал он её не подниматься в такую рань, ждать его дома, не бежать по ночным улицам к вокзалу – сумеет сам добраться до такси! – Зоя будто не слышала его. Даже когда он не предупреждал телеграммой о своём возвращении, она, и за сотни километров соединённая с ним чуткой телепатической связью, безошибочно определяла день его приезда. Ищущие его глаза уже привычно находили на избранном ею месте одинокую родную фигурку, застывшую в терпеливом ожидании, и от непреклонной её верности будто омывало его волной тёплого благодарного чувства. Пусть не было в этих встречах того первого нетерпеливого романтического порыва, словно ветром несущего к нему Зойку сквозь людские толпы, - годы близости научили их сдержанности. И когда по ступенькам он осторожно спускался на платформу, она, завидя его, подходила, прижималась к нему, как бы даже зачужавшему в сторонних делах и разлуке, радуясь и укоряя, говорила: «Пять дней, пять ночей, ещё семь часов, и ещё двадцать минут ты был где-то там, не со мной!...». И ощутив, наконец, ласковое повинное прикосновение его губ к своим губам, освобождала его от сумок и портфеля, озабоченно подставляла согнутую руку, вела на привокзальную площадь к стоянке такси.

Что крылось за данным видением? Почему именно сейчас, наблюдая, как старается Зоя вернуть его к работе, он вспоминает почти безлюдный ночной перрон, сиротно её фигурку под мокрыми облетающими деревьями, ласково укоряющий за разлуку её взгляд? И посему так щемит сердце от этой её заботы?..

Обиходив для Алексея Ивановича его комнатку, Зоя, придав голосу таинственность и значительность, сказала:

− А для того, чтобы ты не смел и помыслить отступить, ставлю перед тобой вот это… - Зоя развернула, установила на подоконник где-то раздобытую копию скульптуры, когда-то, при посещении Третьяковки, привлёкшую их взор и мысль, - мужская фигура, напряжённая в упорном усилии, перековывающая меч на орало.

− Начнёт слабеть твоя воля, взглянешь и… Ну, ты знаешь, что делать, когда даже нет сил!.. – Зоя обняла, прижалась щекой к сплошь поседевшим его волосам, ушла тихонечко, оставив Алексея Ивановича обживать в раздумьях новое место работы и жизни.

Маленький телевизор, привезённый Зоей из города, Алексей Иванович плотно накрыл стареньким одеялом, как укрывают до срока вещь, ставшую ненужной.

Но привычку читать перед сном они сохранили. Только теперь Зоя читала вслух. Читала Пушкина, Гоголя, Толстого, Чехова, стараясь их мыслями и художественным величием возвратить Алексея Ивановича к своим творческим усилиям.

Как-то отложив читаемую книгу, Зоя осторожно спросила:

− Алёша, ты не забыл четыре принципа Камю? – и перечислила: - Первое: жить среди природы. Второе: быть любимым. Третье: отказаться от честолюбивых замыслов. Четвёртое: творить. Не кажется ли, что они очень, очень близки тебе?..

Зоя, как всегда, угадала его мысли. Он промолчал, только благодарно погладил тёплую, и теперь отзывчивую на ласку её руку.

Среди неба, лесов и вод Алексей Иванович постепенно освобождался от тяготивших его мыслей. Суетные вопросы прошлой жизни какое-то время томили размышляющий его ум. Потом как-то сами собой отпали. Как отпадает в подступившую осень листва дерев, готовящихся к иной поре жизни. Здесь, в уединении, в спокойной череде дней и ночей, изменяющих всегда, казалось, в лучшую сторону, зримое лицо земли, Алексей Иванович всё настойчивее искал в себе и в окружающей его жизни ответы на главные вопросы человеческого бытия.

Изо дня в день, упрямо, с душой, будто стиснутой присохшими к ранам бинтами, сидел он за столом, исписывал ещё неясными мыслями страницу за страницей, - возвращал себя к сотворению зримого им мира, в котором человек шаг за шагом возвышал себя до Человека.