Повести, рассказы

— Мама, что такое аминь? — спросила Эстер Шифру.

— Аминь, дочка, означает, чтобы все добрые пожелания исполнились.

Гилел снял с себя талес и подал его Матушу, мигнув при этом Йоне, чтобы тот позвал сюда Алексея.

Накинув на себя талес, Матуш стал против памятника на место Гилела и спросил:

— Реб Гилел, что я должен сказать?

— Вы же слышали?

— Да, слышал, но все же подсказывайте мне.

— Начните с того, с чего я начал, с клятвы.

Матуш, высунув голову из-под талеса, начал повторять вслед за Гилелем:

— Я, Матуш, сын Арона, призываю вас, святые души, в свидетели, что я ничем не прегрешил против вас, ни в чем перед вами не виноват...

— Что руки мои чисты и не осквернены...

— Что руки мои чисты и не осквернены...

— Ни разбоем... — подсказал ему вернувшийся Йона.

И Матуш за ним повторил:

— Ни разбоем...

— Ни насилием...

— Ни насилием...

— Не запятнаны кровью ближнего...

Между деревьями показался Алексей и остановился перед Матушем. Увидев его, Матуш съежился и спрятал голову под талес.

— Мои руки не запятнаны кровью ближнего... — громко повторил Йона.

Матуш молчал.

— Ой, злодей здесь! — вскрикнула Шифра. — Гилел, смотри, злодей здесь!

— Вижу, Шифра, вижу. — И Гилел, не двигаясь с места, словно врос в землю, сказал замолчавшему Матушу: — Вы же просили, чтобы вам подсказывали, так повторяйте: «Мои руки не запятнаны кровью ближнего...»

Но Матуш стоял, низко опустив голову, и по-прежнему молчал.

— Мама, это тот полицай, что гнался за тобой? — спросил Либер и бросился было к Алексею.

Но Гилел загородил сыну дорогу:

— Стой, сын мой! К нему нельзя приближаться — он отверженный.

— Так пусть немедленно уберется отсюда! — крикнула Шифра.

— Шифра, я сам за ним послал. — Йона указал на Гилела.

— Да, это я его позвал. — И, как судья, дающий последнее слово подсудимому, Гилел обратился к Матушу: — Вы молчите?! Значит, это правда? Я вас спрашиваю: это правда?

— Что правда? — Эстер испуганно посмотрела на Гилела.

— Его спроси, отца своего!

— Папа!

— Я не виновен, дочка, — пробормотал Матуш.

— Бедняга, возвели напраслину на человека...

— Кого это вы, реб Йона, называете человеком? — Гилел в гневе прищурил глаза. — Кого назвали вы человеком?

Тем временем Матуш пришел в себя и накинулся на Гилела и на Йону:

— А вы на моем месте? Что сделали бы вы на моем месте? Теперь все стали судьями. Умирать никому не хочется, а надо мной уже занесли топор: или — или...

— Хотите сказать, что вас принудили? — перебил его Йона.

— А что же, по-вашему, я пошел по своей доброй воле?

— А разве не было таких, что шли на это по доброй воле? — продолжал Гилел, как судья, которому еще хорошо надо подумать, прежде чем вынести приговор. — Почему фашисты пристали именно к вам, а не к другому?

Но Матуш не считал себя обвиняемым, обязанным все выслушивать и отвечать на все вопросы.

— Что вы спрашиваете меня? Немцы отчитывались передо мной, что ли? Приказали, и все! — Встретившись взглядом с Алексеем, Матуш, как бы желая вызвать к себе сочувствие, добавил упавшим голосом: — Что мне оставалось делать? Другого выхода не было...

— Кроме злодейства? — вскричал Гилел.

— Ложь, клевета! Еврейская полиция не злодействовала и никого не...

— Истые праведники, — вставил свое слово Йона.

— Праведники не праведники, но наши руки не запятнаны кровью.

— Как вы сказали — не запятнаны кровью? — прогремел голос Гилела на весь лес. — Ну да, вы только вязали свои жертвы, а убивали их другие. Вы только помогали загонять жертвы в вагоны, а душили и сжигали другие. Вы только помогали отнимать у матерей малюток, а разбивали им головки другие. Вы только...

— Мы не знали, куда их высылают...

Алексей, молча стоявший меж деревьев, приблизился к Матушу:

— Ты не знал? А кто помогал нам искать в гетто спрятанных детей? Ты и твои полицаи!

— Боже мой, я этого не выдержу! Вы были полицаем?!

— Он был начальником полиции, Шифра.

— Папа, ты?! Ты был начальником полиции?!

— Не будь полиция в гетто еврейскою, евреям было бы лучше? В тысячу раз хуже! Да, я был в гетто начальником полиции, но еврейской полиции, и гитлеровцы обошлись с ней, как со всеми евреями. Я случайно остался жив. Мне чудом удалось бежать.

— Ну и что? Может, в награду за это простить вам ваши злодеяния?!

— Я все же хотел бы знать, — вмешался Йона, — почему изверги выбрали именно вас, а не другого? Ну, скажите, почему?

— Потому, что мой отец не был ни портным, ни веревочником. Вы удовлетворены?

— Что ваш отец не был ни портным, ни веревочником, можно себе вполне представить. Но кто вы были, — не унимался Йона, — что немец выбрал именно вас? Не из тех ли вы, что сами спешили выслужиться?

— Кто вы такой, что допрашиваете меня, словно следователь?

— Мы — судьи, — отозвался Гилел. — Мы — судьи над вами!

— Меня никто не может судить. Они гнали меня на смерть наравне со всеми.

— И поэтому вы лучше полицая Алешки? Вы хуже его! Да, хуже. — Гилел сорвал с Матуша талес и передал его Йоне. — Смотрите, Йона, не кладите его среди священных книг — талес этот осквернен. — Гилел обернулся к Матушу с поднятыми кулаками: — Прочь со святой земли! Будь проклят! Будь проклят, как Алешка! Чтоб ты не ночевал там, где дневал, и не дневал там, где ночевал! Чтоб ты вечно скитался, не находя пристанища! Чтоб ты, как собака, стоял под дверью и тщетно молил о куске хлеба! Как жаждущий в пустыне...

— Меджибожские дикари! Пойдем, дочка, отсюда!

— Прочь с глаз моих! Я тебе больше не дочь! Одно только скажи: мама знала?

— Мама ничего не знала и не знает. И хватит! Новые судьи нашлись. Идем, Эстерка!

— Не смей подходить ко мне!

— Не ближе чем на четыре шага, — напомнил ему Алексей. — Вот так-то, батя. Послушай друга, мы вместе с тобой служили у гитлеровцев, вместе отбывали срок, нас обоих предали проклятию, так давай и дальше держаться вместе. Помнишь молдаванина из нашей бригады? Око за око! Вот так-то оно, батя.

— Не слушай его, дочка. Я не служил немцам. Я был полицаем, но еврейским полицаем, еврейским... — И Матуш поплелся, не оглядываясь, заросшей тропинкой, в сторону, противоположную той, куда направился Алексей.

— Пошел, наверно, к могиле Балшема помолиться, — заметил Йона. — Пошел каяться.

— Зачем замаливать грехи, если можно и так искупить их, и не очень дорогой ценой. У людей мягкое сердце и короткая память. Ну, что скажешь теперь, Шифра? Можем себя поздравить? Веселую свадьбу справили, нечего сказать. Иди передай музыкантам, что они могут ехать домой.

Закрыв лицо руками, Эстер с плачем побежала к лесу. Либер кинулся за ней. При виде этого Йона не выдержал:

— Все верно, реб Гилел, но дети, дети ведь не виноваты.

— Ты же сам слышал, — поддержала Шифра Йону, — что этот выродок сказал. Даже сватья ничего не знала и не знает...

— Какая она тебе сватья? Иди рассчитайся с музыкантами, и пусть едут себе домой.

— Бог с тобой, Гилел!

— Хочешь, чтобы наш сын женился на дочери злодея, предателя?

— Все верно, реб Гилел, но чем дети виноваты? Вы хотите, чтобы дети страдали за грехи родителей? Но тогда мир изошел бы кровью. Слишком много берете на себя, реб Гилел, слишком много.

Из лесу выбежал Либер.

— Папа, — обратился он, запыхавшись, к отцу, — я пойду на почту, протелеграфирую Бэле Натановне, чтобы она вылетела сюда.

Гилел с недоумением глянул на сына:

— Какая Бэла Натановна?

— Мать Эстерки. Кто-то же из ее родных должен присутствовать на свадьбе.

— Какая Эстер, какая Бэла, какая свадьба? Тот, кто служил нашим смертельным врагам, не будет моим сватом, а его дочь моей невесткой, ее ребенок моим внуком.

— Папа, Эстер же не виновата в том, что ее отец был таким...

— То же самое и мы говорим ему.

— Папа, ведь мы с Эстер уже...

— Иди, Шифра, рассчитайся с музыкантами, говорят тебе!

— Реб Гилел, — сказал Йона, — расстроить свадьбу молодых — самый большой грех.

— Беру этот грех на себя.