Повести, рассказы

9

В начале двенадцатого Лина вышла из приютившей ее квартиры, нашла телефон-автомат и, сдерживая дыхание, позвонила домой — никто там не отзывался. Позвонила еще и еще раз, долго прислушивалась к однотонным, равномерно-отрывистым гудкам и наконец оставила будку. Предположить, что Генрих догадывается, кто звонит, и поэтому не снимает трубку, конечно, глупо. Но, может, он не слышит звонков? Нет, по ночам телефон звонит тревожно и громко, прямо дом разносит. Лина страшно боится ночных телефонных звонков. Значит, Генрих еще не вернулся из гостиницы. Или уехал к «той», в другой город. Лина все же подъедет к дому, посмотрит, и если в окнах снова будет темно и никто по-прежнему не подойдет к телефону, тогда... Но пока она сама не знает, что будет тогда...

Дом у них большой, восьмиэтажный, и длинный, окон много, но света нигде уже не было. Давно прошел и скрылся последний троллейбус. Выплывшая из-за соседнего дома луна волочила за собой зыбкий серебряный шлейф и остановилась, как нарочно, возле крайних окон на седьмом этаже, точно желая показать Лине, что дома никого нет.

Скоро два. Теперь Лина уже уверена, что Генрих уехал к «той». Наверно, и «та», «его дорогая и необыкновенная», получила письмо, адресованное Лине, и конечно, ему показала. Генрих тут же вернется обратно домой. Он ведь понимает, что после такого письма Лина не усидит на месте и тоже примчится. И все-таки она в квартиру к себе не поднимется. Ее могут увидеть соседи по лестничной площадке и передать потом ему, что она приходила домой. А она, Лина, ведь хочет, чтобы удар, который собирается ему нанести, был для него неожиданным. Но перед тем как нанести ему этот удар, она должна посмотреть, как поведет он себя, когда увидит ее на пороге с чемоданом в руке. Она ничем не покажет, что получила письмо. Как это все глупо! Ей уже тридцать семь лет, а ведет себя, как девчонка. Лина понимала это, знала, но ничего с собой поделать не могла.

Постояв так еще немного, она все же поднялась домой пешком, без лифта, чтоб не услышали соседи.

Пыль на мебели, открытое пианино, неприбранные вещи говорили о том, что Генрих очень спешил. Лина ни к чему не притронулась — оставила все, как было, только пересмотрела на серванте корреспонденцию, нет ли писем от Иры? И от «той»?..

Спускаясь по лестнице, Лина напряженно прислушивалась: не идут ли снизу? Его легкие медленные шаги она бы сразу узнала. Она бы поднялась на последний этаж и подождала там, пока он не вошел бы в квартиру.

Лина пыталась взять такси, но безуспешно: одни не останавливались, другие не желали везти. Таксисты, словно сговорившись, ссылались на то, что закончили работу и едут в парк. Но Лине казалось, что они просто ее избегают, как избегают, вероятно, любую женщину, бродящую по ночным спящим улицам. Уж очень как-то странно смотрели на нее водители. Лина, увидев такси, не бежала больше навстречу с поднятыми руками, чтобы. остановить его, но продолжала устало брести по пустым, словно вымершим улицам.

Утром, когда она проснулась, Лидии Андреевны уже не было в комнате.

— Соседка ваша еще на рассвете уехала в гомеопатическую поликлинику, — доложила Лине хозяйка. — Там, говорят, страшно большие очереди... Вы, наверно, поздно вернулись? Я не слышала, как вы вошли.

Что с ней произошло? Она, кажется, перестала всем верить. Вот она не поверила хозяйке, что та не слышала, когда она, Лина, пришла. И Лидии Андреевне, рассказавшей вчера вечером о своем муже, о том, какой он хороший и преданный, она тоже не поверила. И не пыталась вчера скрыть свое неверие от Лидии Андреевны, как не скрывает это сейчас от хозяйки. Она дала ей ясно это понять своим резким ответом:

— Нет, не поздно. — Ответ ее должен был означать: кто не верит другому, тому тоже не верят, и хозяйке нечего удивляться, что она так ответила ей. Хозяйка ведь знает, когда она, Лина, вернулась. Зачем спрашивать? — Может быть, немного попозже уберете здесь?

— Скоро десять часов.

— Я эти дни буду работать дома. Простите, — и, повернувшись к стене, закрылась с головой одеялом.

Больничный лист кончается завтра. Надо будет пойти в поликлинику продлить его. Кто бы из врачей ни принял ее, он продлит ей больничный. У нее ничего не болит, но она очень ослабла, двоится в глазах...

Ближе к вечеру Лина вышла на улицу. Снова позвонила домой, но услышала в трубке те же равномерно-отрывистые гудки, зашла в ближайшее кафе перекусить — есть не хотелось, но надо было.

Вернувшись, она застала дома соседку. Лидия Андреевна обрадовалась Лине, словно давно с ней дружила. До мельчайших подробностей рассказала о сегодняшнем дне: где она была, что успела, была довольна, что ей так повезло: рассчитывала пробыть здесь не меньше недели, а возможно, и больше, а попадет к врачу, к которому приехала, через три дня. Она уже телеграфировала об этом мужу.

Из вежливости и Лина должна была, конечно, рассказать, как прошел у нее сегодняшний день, но ей нечего было рассказывать. Технический справочник на столе раскрыт на той же странице, что вчера. Хозяйка, которой все надо было знать и видеть, наверно, это заметила. Хорошо еще, что Лидия Андреевна не проявляет такого любопытства, иначе Лина не могла бы с ней и полдня пробыть. Но соседка ни о чем ее не спрашивает, рассказывает только о себе. Из всего того, что она ей рассказала, до Лины дошло лишь одно: ее, кажется, ничто не трогает, ни чужая радость, ни чужая беда, — и это Лину испугало. Она почувствовала себя вдруг такой виноватой перед этой милой, тяжело больной женщиной, что намного раньше, чем собиралась, поехала посмотреть, не засветились ли окна ее квартиры.

Теперь Лине уже нечего прятаться от соседей при выходе из лифта. Не может ведь быть, чтобы Генрих был здесь и ни разу его не застать дома, ни днем, ни ночью. Но не может также быть, чтобы Генрих, узнав о перепутанных письмах, не помчался сразу домой, хотя бы затем, чтобы скрыть свою поездку.

«Я был все время дома!» — конечно, скажет он. А письмо? Наверно, что-нибудь уже придумал. И она вспомнила историю, которую сам Генрих недавно ей рассказал. Один его приятель, скрипач, случайно обнаружил у жены письмо, написанное неизвестному мужчине. Когда скрипач показал письмо жене, она рассмеялась и сказала, что написала его для приятельницы. Та должна его переписать и подбросить своему мужу с тем, чтобы он начал ее ревновать, как она все время ревнует его. Сказав это, жена еще сделала скрипачу выговор за то, что читает чужие письма и что вообще гадко и низко рыться в сумочке жены.

Может быть, Лине поступить так же? Не говорить Генриху о полученном ею письме, а сделать так, чтобы он нашел у нее записочку к кому-то. Она бы уж не стала отрицать, как жена скрипача, придумав какую-то запутанную историю с ревнивой приятельницей. Она бы в ответ просто показала ему письмо, посланное им его «дорогой и необыкновенной».

Если Генрих и сегодня не вернется домой, то его «дорогая и необыкновенная» скрыла от него, что он перепутал письма.

Что, если б Лидия Андреевна увидела ее сейчас? Лина чувствует, что теперь она выглядит намного старше своих неполных тридцати семи лет, и ей кажется, что если б Лида сейчас увидела ее, то, наверно, удивилась бы, что лишь вчера вечером признала ее, Лину, намного моложе себя, и, сочувственно глядя на нее своими кроткими глазами, возможно, спросила бы Лину, не заболела ли.

Нет, Лидии Андреевне она бы не посмела сказать, что с ней произошло и что с ней сейчас происходит, хотя из всех ее близких знакомых в этом городе Лида, возможно, единственный человек, с которым она хотела бы поделиться. Интересно, что она бы ей ответила, сравнила бы ее, Лину, с собой? Она не знает, бедная, милая Лидия Андреевна, что в эту минуту она, Лина, с ней поменялась бы. Лидия Андреевна может хотя бы на час, хоть на полчаса заглушить свою боль, забыть и забыться, а она, Лина, не может. Если бы Лина рассказала о себе, то Лидия Андреевна, вероятно, принесла бы ей сюда чемодан, посадила бы в лифт... И тут Лина вдруг увидела свет в окнах своей квартиры. От неожиданности она покачнулась, и у нее перехватило дыхание. Как это она не заметила входящего в подъезд Генриха? А он ее заметил? Может, он нарочно не подошел к ней, поспешил в дом, надеясь скрыть от нее, что ездил куда-то и только что вернулся?

Лина вошла в телефонную будку, сняла трубку, начала набирать номер и, не набрав, повесила ее. Теперь звонить нельзя. Звонок покажется ему подозрительным. И вообще зачем ей звонить? Узнать, он ли это приехал? Ира приехать не могла. Она еще пробудет на стройке не меньше двух недель. А если б она и вернулась раньше, то все равно не могла бы войти в дом, не взяла ключей. Но что ключи! Лина их взяла, а войти к себе не может. Без чемодана ей возвращаться нельзя. Она себя сразу выдаст.

А что она скажет Лидии Андреевне? Как ей объяснить неожиданный свой отъезд? Сказать, что переезжает в гостиницу, что ей для работы необходим телефон? Или сказать, что случайно встретила здесь свою давнишнюю знакомую и переезжает к ней? А если ей, Лине, вдруг придется посреди ночи вернуться обратно сюда?

Лидии Андреевны дома не было, и Лина весьма удивилась, узнав от хозяйки, что соседка ушла в театр, что билет достала ей сама хозяйка, простояв несколько часов в очереди. Но еще больше удивило Лину, что хозяйка вернула ей задаток, раз неизвестно, будет ли она, Лина, дальше квартировать у нее. Она примет Лину и без задатка, если ей не удастся устроиться в гостинице. А о Лидии Андреевне пусть Лина не беспокоится, — эта комната на двоих, но двойной платы она с Лиды не возьмет, если даже она будет ее занимать одна. Лина, вероятно, думает, что хозяйка не видит и не знает, что происходит с Лидией Андреевной? И с ней, Линой, тоже что-то происходит?.. Так что и Лине не мешало бы сходить в театр, рассеяться немного. Билет она и ей достанет.

Стоя уже с чемоданом в руке, Лина сказала:

— Как легко можно иногда ошибиться в людях.

И если б Лина немного задержалась, она бросилась бы на шею этой старой женщине с морщинистым напудренным лицом. Но Лина должна сейчас быть сильной-сильной, как могут быть сильны только женщины.