Поющие барханы (сборник)

* * *

Окот закончился. Девушки были в сборах — готовились разъезжаться по домам. Жумагуль приуныла: улетали три лебедушки, нежданно-негаданно опустившиеся на песчаное море; должны были исчезнуть три родничка, ненадолго забившие в пустыне. Их присутствие вдохнуло жизнь в сиротливо стоявшую в степи, на безлюдье, зимовку. Девушки наполнили дом Бархана и Жумагуль весельем, шутками, щебетом. Хозяева лишались трех полюбившихся им, молодых по возрасту, да умных и дельных не по годам, помощниц и друзей.

Эти девушки утвердили, возродили веру обитателей неприхотливого дома в то, что жизнь неоднозначна, что на свете много добра и что люди — все разные и большая их часть делает хорошее, справедливое дело. Девушки наполнили смыслом однообразные, а оттого и скучные, серые дни Бархана и Жумагуль.

Бакшагуль, Шолпан и Роушан привязались к этим бесхитростным простым людям, прониклись их заботами, буднями, открыли их чистые сердца, тянущиеся к добру.

"Да, скоро они, как белый парус в песчаном море, будут удаляться и удаляться от нас, пока совсем не скроются", — грустил Бархан. Он боялся, что опять наступит одинокая, замкнутая, до мелочей знакомая жизнь — будни. И не станет в этих буднях беззаботного смеха, замечательных песен, шаловливых шуток девушек. "Ну хватит, довольно, а то еще и слезу пущу. Я их больше никогда не увижу, а как жаль! Жаль, что человеку даны лишь мгновения, короткие мгновения, о которых он потому сожалеет так долго! Да, радость приходит, к кому поздно, к кому рано, но на миг; за краткость, видно, так мы ее и ценим… А может быть, мы сами проходим мимо радости, не замечаем ее часто. Идет человек исхоженной тропой, долго идет и вдруг находит на ней что-то; может, он эту вещь на дню сто раз видел, просто не замечал ее раньше и лишь сейчас осознал, открыл всю ее ценность. И хлопает в ладоши от радости… Да, жизнь вмещает в себя так много! Нужно уметь только понять, что самое ценное ее сокровище — это человеческая жизнь! Со всеми ее скорбями и бедами, радостями и потерями.

Ребенок приходит в мир с закрытыми глазами; может, уже он с рождения инстинктивно не хочет взирать на этот трудный, сложный, запутанный, непостижимый мир. А со временем этот же ребенок, став взрослым человеком, привыкает, притерпевается ко всему на свете — и к радостям и к бедам. Он не может, не хочет оставить жизнь, расстаться с нею, ибо знает: она у него одна. Единственная! И он переступает порог иного мира, прощаясь с жизнью, с открытыми глазами, чтоб видеть ее до конца.

Одна земля, служащая колыбелью и для живого и для мертвого, способна примирить, успокоить человека".

Порой Бархан, выгнав отару в степь, пристально всматривался в исходящую влагой степь и думал-думал. Что может быть несправедливее природы? Одни места на земле она наделяет всеми своими богатствами: водой, лесами, горами, живностью; другие она оставляет без воды, без единого хилого деревца; одних людей она щедро осыпает и красотой, и талантом, и удачей, а другим… Другие всю жизнь ходят за овцами, мира не видят, кроме степи да загонов для скота. И все же… и все же, в каждой судьбе, в каждой жизни главная радость и смысл — быть честным, быть зрячим на справедливость и подлость, быть человеком, который уважал бы себя и пользовался уважением других людей по праву дел своих…

К отъезду девушек накрыли прощальный дастархан. Жумагуль не поскупилась — выставила на стол вкусное обильное угощение, все лучшее, что было в доме. Черноголового валуха, который с самого начала окота содержался на домашнем корме, Бархан прирезал еще часов в шесть утра. Когда на стол взгромоздили блюда с дымящимся на нем мясом, все заулыбались, закивали.

"И в нашем скромном доме могут быть свои радости", — думал Бархан, принявшийся резать мясо. Он отделил от головы два уха и протянул их Шолпан и Роушан, а нежное нёбо подал Бакшагуль:

— Бери, милая, нёбо тебе даю, уж больно складно ты говоришь, протягивай-ка руку!

Бакшагуль протянула ладонь. Бархан сказал:

— На, держи! — и девушка перехватила мясо с первого же раза.

— Ничего себе, чуть руку агаю не оторвала, — пошутила Шолпан.

— Руку нашего агая не то что Бакшагуль, а самому трактору оторвать не под силу, — заметила Роушан.

Бакшагуль, пережевывая нёбо, воскликнула:

— Ой, агай, а ведь в нашем совхозе "Теренозек" не найдется чабана, который повторил бы ваши показатели. Если этот хвастун Сейткул от каждой сотни по сто сорок ягнят иметь будет — и то, считайте, это для него подвиг.

В вашей отаре, ей-богу, от каждой сотни по сто пятьдесят будет и больше. Вот это и есть рекорд!

— С вашей помощью, милые, — откликнулся Бархан, передавая разделанную баранью голову жене. — Пожаловали ко мне везучие да славные девушки, и овцы мои двойнями разрешились. Жумагуль довольна, и я доволен.

— Если не сможем поступить в институт, на следующий год мы снова к вам нагрянем, — искренне вырвалось у Шолпан.

— Дай бог вам поступить учиться. Что я… я… Вас не будет, других пришлют, не оставят без помощниц. Мой вам совет: учитесь, учитесь во что бы то ни стало. Учитесь — а мы будем радоваться за вас, гордиться вами.

— Ой, агай! — воскликнула Бакшагуль. — Разве есть человек, который хотел бы, чтобы гора, на которую он взобрался, оказалась невысокой? Просто не повезло нам пока что. В школе на четверки и пятерки учились. Вот мои подружки мечтают учительницами стать, а я хочу на исторический факультет КазГУ поступить. Потом — Высшую партийную школу закончить и вернуться в этот район секретарем. Если все сбудется, как я загадываю, я в первую очередь поддержу вот таких тружеников, как вы. Которые работают не ради своей выгоды и славы, а честно, сознательно, как оно и положено.

Все одобрительно засмеялись, но Бакшагуль нахмурилась и продолжала:

— Сейчас вот много говорят и пишут про государственный Знак качества. Мне кажется, что начинать это дело полезнее всего знаете с чего? С того, чтобы на людях его ставить. Вот вы смеетесь, хватит вам, девчонки, ну не в буквальном смысле ставить… Я ведь сказала правду, над которой порядком помучилась. Если бы мне позволено было, я проделала бы такой опыт. Всем людям я выдала бы "Человеческие права", ну, книжку такую. Если, скажем, человек нарушал бы нормы человеческого поведения, то есть совершал бы действия, чуждые и вредные для нашего общества, я бы прокалывала ему эту книжечку, а затем и вовсе лишила бы ее. А социалистические обязательства, которые висят у вас на стене, начала бы так: "Обязуюсь не обманывать народ, государство и товарищей, которые рядом; буду бороться за справедливость, честность — во всем и всегда". Если бы моя воля, я, — Бакшагуль от волнения перешла на русский язык, — я… никогда не выдумывала бы героев, не тащила бы в Герои людей недостойных, а искала и находила бы героев подлинных, благо они есть, только оглянись вокруг, какие люди есть рядом! — Немножко смутившись, продолжила по-казахски: — Ну да ладно уж… Давайте будем есть мясо, — и потянулась к блюду, — а потом, с богатырскими силами осуществлять мечты. И далекие по времени, и близкие — тоже.

Бархан с восхищением вглядывался в одухотворенное лицо девушки, мысленно благодарил ее: "Будь здорова, милая!"

Роушан, помедлив немного, сказала с теплой иронией:

— Не выйдет из тебя партийного работника, он дела должен делать, а не мечтать.

— По-твоему, это разные понятия — мечты и дела? А по-моему, очень близкие, если они произрастают на хорошей почве.

— Я согласна! Давай, Бакшагуль, скорей учись, выберем мы тебя секретарем райкома и вместе будем порядок наводить, где его нет, — заключила Шолпан. — Правда, правда, поможем тебе, подставим плечо!

На следующее утро девушки садились в машину, присланную за ними совхозом.

Жумагуль расцеловала каждую по очереди, прослезилась. Бархан после ночного разговора не раскрывал рта, ходил рассеянный, задумчивый, силился удержать в себе то дорогое, что, казалось, давным-давно забыл, утратил. Только веселый огонек манил его, манил, потом исчезал, оставив на полдороге, опять загорался, опять призывал отыскать его.

Машина уже тронулась с места, когда Бакшагуль, забарабанив по кабине, заставила шофера остановиться; прыгнув через борт на землю, она ласточкой подлетела к Бархану, обняла его, поцеловала в одну щеку, в другую и сказала: "Мы свидимся еще, агай, в радости свидимся!" — Расплакалась и с улыбкой сквозь слезы бросилась назад. Вон… все дальше и дальше ее платок, а вот и растворился вовсе, исчез вдали…

Бархан, все еще под впечатлением прощания с девушками, порыва Бакшагуль, размышлял: "В этом мире есть всего лишь одна-единственная загадка, которая никогда не получит разгадку. Человеческая душа. Человек все-таки несовершенен. Мечется, забывает прошлое, живет в основном завтрашним днем, надеждами на него. Игнорирует сегодняшний день, упускает его, не ценит. Почему мы так устроены? И куда это мы все спешим, несемся, кричим-надрываемся "завтра, завтра!"? Ну а пришло это завтра, мы опять забываем остановиться, оглядеться, разобраться в нем — и вновь ждем завтра. Тогда как может ли быть счастье больше, чем счастье жить каждый день, ценить его, трудиться самозабвенно с утра до вечера, встречать в здравии и благополучии новые рассветы? Испытывать ответственность за каждый прожитый день? И что вообще такое счастье? Слава, богатство, кругосветное путешествие на самолете? По-моему, не это. Почему мы не решаемся тем, кто выпячивает грудь — меня-де все знают, я прославленный и знаменитый, — объявить громогласно и спокойно: "А меня мало кто знает, я простой, незаметный чабан, такой же, как тысячи других. Но я не хочу пустой славы, я хочу, чтобы меня уважали и ценили по заслугам, чтобы совесть моя была чиста и людское уважение и понимание не обходили меня стороной. Вот и все, что мне нужно. И в этом мое счастье, во мне оно, а не в том, чтобы демонстрировать его как новую шубу всем подряд…" Бархану очень хотелось оказаться сейчас в самолете, полететь к большим людям и рассказать обо всем, что он пережил и передумал, живя в этой безводной глуши. Интересно, поверили бы ему, поняли бы? А еще интереснее — решился бы он сам на такое? А потом пришла мысль: "То, что для меня открытие, наверняка давно известная истина и для больших людей, и для людей рядовых. И вообще — что значит: "большой", "простой", "заметный", "незаметный"? Значительность человека зависит от него самого, она есть или ее нет независимо от того, на каком стуле ты сидишь".

Спустя неделю Бархан увидел сон: лежит он в глубокой темнице, сделанной из песка. Хочет выбраться он из этой холодной могилы, но как ни тщится — все понапрасну. При каждой его новой попытке высвободится куцая одежда, будто тонкий волосяной аркан вокруг шеи, затягивается все туже. Он царапает ногтями землю, они уже кровоточат, он продвигается немного кверху по серым обледенелым стенам, потом снова сползает вниз; он стучит кулаками, ногами о землю, кричит во весь голос, пытается прогрызть зубами эти проклятущие стены — все напрасно. И вдруг сверху в далекое-далекое от него отверстие заглядывают Сейткул с Аликулом; они закидывают его камнями, смеются самодовольно; сколько они ни обрушивают камней на его голову, они не достают до цели. Бархан неуязвим для них. Ему страшно, он втянул голову в плечи, ожидая, что окажется погребенным под градом камней. В этот миг он слышит знакомый гул самолета. У самого входа в темницу опускается вертолет, из него выходит человек, бросает лестницу. Бархан хватает ее и отчаянно, из последних сил карабкается наверх. Выбравшись, он открывает дверцу вертолета и видит — о боже! — перед ним отец. "Устал, сынок?" — спрашивает он. "Устал, отец". — "Тогда летим, теперь тебя никто не сможет засадить в темницу". Вертолет набирает высоту и летит, паря над землей. Бархан с немым удивлением взирает на синее-синее бездонное небо, на бесконечно дорогую Землю, простиравшуюся там, под ними. "С высоты-то все кажется таким безупречным, таким прекрасным, — думает он. — О боже, но отсюда, поди, я и не различим даже, незаметен! Как я до сих пор не догадывался об этом? Чтобы тебя видели с этакой высоты, надо и самому быть высоким?"