Поющие барханы (сборник)

Они понимали друг друга без слов; молча, взявшись за руки, бродили по зеленому лугу, бродили, как во сне. И пели, пели о себе, выражая мелодией все, что носили, чем жили, чем бились их чистые сердца; изливая печаль о несбывшихся мечтах, о миновавших годах, выражая надежду, что они встретят вместе еще много-много зорь, что будут счастливыми и они сами, и их дети и что земля их будет вечной и прекрасной всегда-всегда. Скупые на слова, супруги были щедры, откровенны в песне. Ее, летящую как на крыльях, слушали все цветы, все травы, все жайляу, плененные красотой и страстностью мелодии…

На жайляу Бархан и Жумагуль вспоминали о поре, когда впервые встретились в этой зеленой колыбели, встретились, чтобы стать до конца дней своих неразлучными, верными супругами. Бархан заглядывал в усталые глаза Жумагуль, в самую глубину их, примечал там и радость и печаль и, смахивая с них пальцем слезу, говаривал: "Жумагуль, о чем я еще могу мечтать, когда у меня такая жена!" Эти слова Бархана, столь редкие в его устах, доставляли Жумагуль столько радости, столько счастья, что им не было границ. Вот когда она вновь ощущала, что живет не напрасно, что родилась, чтобы быть опорой этому большому, нескладному, доброму мужчине — отцу ее детей. Потом весь год она жила этими словами, ожидала повторения их. Весь год эти слова поддерживали ее, наделяли силой… Приходилось ей встречать супругов, что на людях миловались, а у себя дома грызлись. Она осуждала таких людей и, конечно же не без снисходительности думала: "И они, поди, считают, что у него есть жена, а у нее — муж…"

Редкие звезды, выглядывающие из-за рваных лохматых туч, едва-едва освещают небо. Бархан взял керосиновую лампу и, как всегда, пошел обходить двор, запирать своих овец и ягнят. Почти все овцы разрешились приплодом, запаздывали лишь девять-десять маток. Нынче, к его радости, у него было много маток, принесших двойни. Бархан не отлеживал бока дома, дескать, отара обеспечена кормами. В ясные дни он выгонял ее на пастбище на тебеневку. Скотина, она тоже любит прогуляться на свежем воздухе. В прошлые годы сена ему едва хватало на зиму, сена, которое он заготавливал сам. А когда этой зимой Бархану привезли целых две копны, он радовался так, что даже постарался забыть, не вспоминать, что это цена за его "гениальный" совет. Не мало переживаний, угрызений совести испытал он после истории с овцами Сейткула. Он, но не Сейткул и не Аликул. По молчаливому договору, они ни разу не возвращались к этой теме. И все же… и все же сердце Бархана не раз щемило — от собственной невольной нечестности, от легкости, с какой нечестно поступают другие и притом так же легко об этом забывают…

Теперь природа подобрела — весна на дворе, тепло. Вчера вечером он запер отдельно неразродившихся маток; сейчас, когда он вошел к ним, они испуганно заблеяли, но быстро признали хозяина и успокоились. Около одной из них Бархан увидел двух черных, исходивших паром ягнят. Он взял на руки мокрых крохотных младенцев, сжал им мордочки, подул в уши; потом снова положил их рядом с матерью: пусть ласкает их, ставит на ноги. Потушив керосинку, Бархан оставил ее в углу сарая и вышел наружу.

В обложенном тучами небе послышался рокот самолета…

Бархан направился к песчаному косогору за домом. Он часто вспоминал ту страшную ночь, когда грозной лавиной двинулись по степи пески. "Почему, почему они вдруг решили явить свой нрав? — не раз задумывался Бархан. — Годами лежали неподвижно, наращивая слой за слоем, а тут взбунтовались, закружили невообразимый смерч!"

Зазеленевшая степь лежала сейчас гладкая, точно коровье нёбо; она манила, звала вдаль. "Да, пески показали свой нрав… Вряд ли когда-нибудь они еще соберутся с силами и явят гнев такой мощи… Степь, похоже, навечно сомкнула глаза, умерла".

"Что значит умерла? — Бархан испугался своих мыслей. — Разве пески могут быть мертвыми? И чего это дурные мысли лезут в голову!.. Что значит умерла? Ведь эти золотые пески тоже живут своей жизнью, такой, что неведома пока людям!.."

Бархан стоял на косогоре и думал о переменчивой жизни песков, об утре, которое займется завтра и, чувствует он, принесет ему покой и радость. Позади остались тяжелые дни, тяжелый труд, который принес отрадные, весомые плоды. Через неделю будут переписывать результаты окота. Сдаст он ягнят совхозу, а потом, как перелетные птицы, умчатся по своим домам и девушки-сакменщицы… Три умницы! Бархану хотелось поцеловать их как дочек. Особенно Бакшагуль! Всегда свежая и румяная, прямо-таки кровь с молоком, семь суток она трудилась на совесть, а энергии, сил в ней хоть отбавляй, как огонь, так и горит. Ну, а Шолпан? Очень исполнительная… Роушан поначалу кажется робкой, как детеныш косули, все молчит, все в себе, видно, носит, а потом понимаешь, что не робкая она, а очень серьезная, не по годам даже.

"О, ягнятки мои, и что с вами будет завтра?.."

Когда Аликул привез их на своей громыхающей машине, Бархан даже расстроился.

— Не спеши, — сказал ему тогда Аликул, заметив, что он насупился. — Не хмурься. Увидишь, они самыми лучшими окажутся… Погляди-ка сам… на всех на них государственный знак качества. Понимаешь, а? — и раскатисто расхохотался…

Перед Барханом появилась косуля, на расстоянии учуявшая своего спасителя. Она ткнулась мордочкой ему в руку, обнюхивала и лизала его заскорузлые пальцы.

— О мой добрый гость, мой маленький! — растроганно протянул Бархан. — Жив ты, значит, жив!.. Не забываешь про меня, а? — он погладил косулю, привычным жестом прижал ее к себе. — Спаси тебя господь от беды! Будешь жить на этом свете, буду радоваться за тебя… Человеческие руки не крылья, на них не полетишь, и, однако, говорят, созданы они на то, чтобы отстреливать тех, что летают; так что остерегайся случайной пули бродячего охотника. Будь осторожна!

Со стороны Талдыозека, распоров ночную темноту, показалась звезда и понеслась-покатилась к зимовке. Косуля увидела этот слепящий свет раньше Бархана и стремглав снялась с места. "Кого это несет в ночи?" — выругался про себя Бархан. На полной скорости машина подлетела к косогору и остановилась. Бархан признал машину Сейткула. Передовой чабан, неожиданно увидев соседа, почувствовал раздражение: "Ишь, и у нас объявилась сова", — процедил он сквозь зубы. Но раздражения не показал, рассмеялся даже приветливо.

— Уважаемый мой Баке, что это вы тут стоите, людей пугаете? Ни дать ни взять мумия из песка! Или сон от вас улетел, как появились в доме эти красотки сакманщицы, эти райские гурии, а? — Протянув руку, он энергично поздоровался.

Бархан спокойно ответил:

— Да уж, что верно, то верно, девушки украсили мой дом. Сам-то ты откуда, из каких краев в этакую познынь возвращаешься?

— Из района. А попадешь туда — то да сё, всем интересуются, а то и голову морочат всякой Чепухой. Перед избирателями, говорят, надо отчет держать. Ну я им заявил — сначала ягнят пересчитать надо…

От Сейткула попахивало вином.

— Уважаемый, — обратился он к Бархаку, — сколько нынче приплода получаете с каждой сотни? Слышал я, что двоен у вас много?

— Рано пока говорить, вон они лежат, блеют. Посмотрим.

— Ох и осторожный вы, хуже сороки! От соседа правду скрываете. Но я не в обиде. Я вам вовек благодарен за мудрый совет насчет тех двадцати пяти овец. Сохранить помогли, так сказать, мне честь.

— Пора бы забыть об этом. Я-то уж забыл, постарался, — с вновь поднявшимся в нем чувством стыда пробормотал Бархан. А про себя подумал: "Сколько я ему добра сделал — он все забыл, а принял недобрую, злую шутку всерьез, сделал пакость — так считает меня благодетелем".

Из "Москвича" донеслось блеяние ягненка. Сейткул вздрогнул.

— Браток, — рассмеялся Бархан,'— у тебя что, и "Москвич" ягнят приносит, а?

— Нет, уважаемый, видно, овца на выгоне окотилась, по дороге ее подобрал: бабы, которых Мне выделили в сакманщицы, уж такие недотепы да лентяйки, привыкли дрыхнуть с утра до вечера… Они отару сегодня на выгон отправляли, вот и не уследили, значит; ну ладно, ночь на дворе, пора и по домам, — Сейткул поспешил к машине.

Это посеяло в Бархане подозрение. Он знал, что как раз сегодня сакманщицы Сейткула не выгоняли отару на пастбище. Откуда же сосед везет ягнят? Там их несколько, там блеял не один ягненок — своим ушам Бархан верить может.

"Эге, выходит, Сейткул по чабанам ездил, по родственникам всяким, собирал осиротевших ягнят. Для того, чтобы рапортовать потом: "От каждой сотни овцематок мне удалось по сто пятьдесят ягнят получить!" Ни стыда, ни совести нет у человека! Надеялся я, что беда научит его — легко ли стерпеть унижения, какие он претерпел из-за тех овец? Ведь вроде бы наука ему была! Нет, видно, нечестными путями на честную дорогу не выберешься".

В черном небе нарастал гул самолета. Бархан глубоко вздохнул: "Нет предела пакостям и грехам человеческим!"