Поющие барханы (сборник)

* * *

С восходом солнца Дархан снова начал работу на холме Кенгира. Спозаранок он сюда приходил, чтобы до жары, по утренней прохладе успеть сделать побольше. И действительно, брался он за дело рьяно. И обычно удавалось ему две-три кладки кругом могилы положить.

Но сегодня, как назло, и Багзия встала рано. Она спешила к нему, точно опаздывала на работу, все с той же торбой в руке. Дархан нервно дернул плечом, поморщился.

— Камбар, ты сюда присядь, — обращалась она нежно к невидимому своему мужу. — Эй, дерьмо, — бросила она через плечо старику, — пусть растет твой мазар! — и хрипло захохотала. Смех ее оборвался так же внезапно, как начался. — Бедняга, — жалостливо прошептала она, — твои дни, видать, похуже моих…

Дархан присел отдохнуть по другую сторону могилы. Тяжко ему было слушать сумасшедшую.

— Камбар, а Камбар! — заговорила Багзия снова. — Ты почему этой ночью отвернулся от меня? Не соскучился по мне, дорогой мой, признавайся? Разве бы пренебрег моей любовью, если бы соскучился? Тридцать лет я молилась богу за тебя, просила охранить от всех бед и напастей. Тридцать лет, а ты… ты отвернулся…

Она заплакала, и это скорее напоминало не плач, а стон.

— Я ведь тоже воевала. Не пять лет, как ты, а тридцать. С кем, интересуешься?! С голодом, нуждой и с плохими людьми! А больше всего — с собой. Никто не смог меня одолеть. Только вот этот старик, который себе мавзолей сооружает, он один…

Женщина вытерла слезы и позвала:

— Пошли, Камбар, попьем дома чаю. После обеда мне пенсию дадут… — она подхватила воображаемого Камбара под руку и чинно зашагала к аулу.

Дархан, словно сбросил с плеч груз, принялся за работу. Но она у него не ладилась: уж больно едкие слова у проклятой бабы, до костей пронимают…

Какая красавица была Багзия в молодости! Настоящий степной цветок! Капризной шалуньей, любимицей всего Жыланды была. И вот цветок Жыланды превратился в сумасшедшую бабу, вон бред какой несет каждый раз! Что тому причиной, никто не знал, а если и знали, то помалкивали. Недаром в окрестных аулах считают, что в Жыланды живут одни молчуны или немые…

Дархану хотелось бы изучить, понять человека теперешнего сытного времени, у которого все есть, хотелось углубиться в его внутренний мир. Но жаль, недоставало у него образования, смелости, чтобы суметь вторгнуться в психологию внешне благополучного человека, живущего в современном обществе. «А основы-то этого благополучия мы заложили, — с гордостью вспоминал он. — Господи, да одна Багзия, что ли, была степным тюльпаном? Люди были добросердечные и справедливые, они только-только делали первые шаги в новую жизнь, но какие были веселые, открытые, сердечные. И почему человек, старея, все более тоскует о прошлом? Все сегодняшнее представляется ему уже не тем, что было, и он жалеет о прошлом, прошедшем. Он тоскует по миру, который не в силах оценить объективно, всесторонне; печалясь о прошлом, он не замечает, как подходит момент расставания с жизнью, расставания навсегда… Таков он, человек; он как путник в поезде: кто-то садится, кто-то сходит, у каждого — свой „разъезд“. Одна Багзия, что ли, несчастна? Сколько уважаемых людей Жыланды я самолично отправил на фронт? И кто из них, скажите, вернулся обратно? Сколько женщин, овдовев, раньше времени состарились, поникли, как смятые бурей цветы! Сколько их горело в огне проклятий врагу, в огне страданий и горя, причиненных войной! А ничего — ожили, расправили плечи, все выдюжили. Один раз дается человеку эта короткая жизнь, можно было бы не спешить так, не изводить себя так Багзие… Багзия, Багзия! А сам-то я стал как беркут, ударившийся о скалу, живу с поломанными крыльями».

До самого полудня работа не клеилась, все валилось из рук. Одна мысль лихорадочно сменяла другую. Он обошел опять мазар Кенгира, ступил вовнутрь, укрылся от палящих лучей солнца.

Помнится, первое время сердце у Дархана ходило ходуном — так он волновался, приближаясь к мазару. А теперь он чувствует здесь умиротворение, с наслаждением отдыхает в его прохладе. Отошли от него все заботы мира, жизнь сосредоточилась в этих глухих четырех стенах, дышавших покоем и прохладой. Он зажмурил глаза с ясным ощущением, что он сейчас в доме у своего отца; после долгого пути он подставляет свое усталое тело ласковому ветерку. Стоило Дархану только вообразить это, как ветер в самом деле проскользнул в мавзолей, мягко коснулся разгоряченного стариковского тела. Как бальзам на душу было это прикосновение ветерка.

Такое блаженство испытывал сейчас Дархан, что, будь его воля, он с готовностью отправился бы в мир иной, в свое последнее путешествие… Однако длилось это состояние несколько секунд. Дархан, испытавший на своем пути немало треволнений, ударов судьбы, остро, всем существом не желал, не мог желать оставить этот мир, эту землю, эту степь. Ему стало стыдно недавних своих мыслей и настроений. И тут он услышал чей-то встревоженный голос:

— Аксакал, где вы?

Старик вздрогнул оттого, что его так грубо вырывают из состояния сладкого, успокоительного примирения с самим собой и с окружающим миром. Кряхтя и чертыхаясь, выбрался Дархан наружу. Перед ним стоял его сосед — начальник разъезда.

— Анры-ай, аксакал, а я-то подумал уже, что сам наш покойный предок Кенгир восстал из могилы, а это вы…

— Да. это я, — медленно процедил старик.

Грузное тело начальника еле вмещалось в рубашку, вымокшую от пота на спине, под мышками. Там, на равнине, мошкары целые тучи, а здесь, на высоте, спокойно, чисто. Начальник, по-видимому, и сбежал сюда, потому что явного дела к старику у него не было. Обмахивая платком обнаженную грудь, он заговорил первым. Голос его уже был не таким ровным и уверенным, как обычно; сказался, видно, быстрый подъем на крутой холм.

— Аксакал, вы всегда один, и дома один, и здесь. Как будто зелья, от людей вас отворотившего, выпили… Вот я и задаю себе вопрос — почему? Почему? Разве найдешь под этим небом ответы на все наши «почему»? Потому мы зачастую и остаемся с этими «почему» при своих, как говорится, интересах. Вот передышка выдалась между поездами, так я решил поговорить с вами.

Последние слова начальника прозвучали глухо, в них проскользнула грусть.

— Прошло уже достаточно времени, как я приехал в Жыланды, а вот признаюсь — не нашел еще себе человека по душе. Который мог бы понять меня, поговорить, оценить, так сказать, меня. Конечно, рабочему человеку красноречие не обязательно. Но подумайте сами, неужто мы говорить друг с другом разучились, беседовать о том, чем и как живем, какие заботы-запросы имеем, какие мечты-печали есть. Как помню я себя, все вожусь с этой железной дорогой, вожусь. Слава богу, меня хватает и на труд, и на отдых. Традиций и обычаев своего народа — к примеру, старых сказаний и легенд — я не забыл и к красному словцу слабость имею. У отца моего много ошибок было. Я старался не повторять этих ошибок. Все то, о чем я мечтал, к чему стремился, казалось мне, было куда выше того, чего я добился на деле; как ни рвал я постромки, как ни пытался вырваться из суеты будничной жизни, а не смог я этого сделать, застрял в глубинке… постромки оказались прочными, аксакал, не смог я оборвать их…

Задумавшись, начальник уставился на гряду Кызыл-гиз. Вытащив из кармана табак, он начал скручивать цигарку. Дархан глядел на начальника разъезда с изумлением, будто открывал для себя в нем что-то новое. Обстановка для разговора была подходящая, нет рядом жены, встревавшей нужно-ненужно в беседу, они одни, души живой, но посторонней, тоже рядом нет. Старик был благодарен начальнику за то, что ему пришло в голову разделить именно с ним его уединение. Как ни отдалился старик от аульчан, как ни обособленно держался, а сердце его тосковало — истосковалось! — по задушевным беседам, ждало, ждало, ждало их.

Что сегодняшние рабочие на разъезде — они. конечно, не плохие ребята, но часто грубят, матерятся: и мастер и бригадир тоже щедры на ругательства. Поневоле отдалишься, хоть и успокаиваешь и укоряешь себя — не все же одним миром мазаны, не стоит всех и за все осуждать; люди — не праведники, могут и сболтнуть лишку, но быть честными тружениками, добрыми, отзывчивыми товарищами…

— Недаром, аксакал, говорят: «Обходи стороной лошадь, нрава которой не знаешь». — Начальник затянулся цигаркой; уставился в одну точку, сощурив глаза. — Поначалу я, что греха таить, чурался вас, думал, строптивый, вредный старик, не зря дни в одиночестве проводит; но вот услышал от людей доброе слово о вас, и не одно, — и словно нашел то, что искал! Даже обрадовался! И сожалею, признаюсь, столько время зря потерял. войну вы, оказывается, тоже рядовым начальником, вроде меня, были. Понимаю, каково вам пришлось, — и благодарностей, и шишек поровну, да и кому это проклятое «руководство» добро приносит, одни инфаркты. Нас с вами, пожалуй, эта беда минует, во всяком случае будем надеяться. — Начальник улыбнулся. — Знаете, аксакал, мне даже завидно, что вам пришла эта идея с мавзолеем. Вот вы возводите могилу себе. Поверьте, для всякого живого человека — это пример, достойный подражания, я даже скажу — почин, красивый почин, хотя далеко не все это понимают и языки чешут… О господи, ну какой грех, что человек в бытность свою на этой бренной земле проявляет заботу о месте вечного своего успокоения? От кого-то остается слава, от другого — богатство, написанные книги или нарисованные картины. Разве не восхищается весь мир мавзолеем Кожахмета Яссауи в Туркестане? Что, к примеру, останется завтра после меня? Мои дети — мои взбалмошные, непослушные сын и дочь? Что останет-ся? — Он печально поник головой, сделал паузу. — Аксакал. если вам не хватит кирпичей, я вам помогу. Жаль, пошире не заложили вы могилу, а то бы мы с вами, два начальника, легли бы рядом, — заключил он шуткой долгую свою речь.

Начальник с нескрываемым интересом разглядывал усыпальницу Кенгира.

— Вы кого угодно перемолчите, аксакал, вот уже час я работаю языком, как лектор какой, а вы рта не раскрыли. — начальник усмехнулся, поглядел на часы. — Пора мне и возвращаться. Дела ждут.

— Не упрекай меня, браток. Я тебя слушал очень внимательно. Правильно ты здесь все говорил. Напоследок и доброе дело совершить не грех. Всему свое время — и добру и злу. Вон даже солнце и луна встают в назначенное им время. Надо быть готовым и к самому черному дню. Чтобы он не захватил тебя врасплох.

— Да. да. аксакал, — закивал начальник, — верно, верно рассуждаете, — он вытащил из заднего кармана брюк промасленный блокнот и карандаш и записал туда слова старика. — Ну, аксакал, поезд вот-вот нагрянет, я уж поспешу. Вечером приходите чаю у нас попить. Тогда уж я вас послушаю.

— Спасибо, свет мой. Приду.

Начальник, сбегавший вниз по склону, представился вдруг Дархану уже повзрослевшим, но тем дорогим ему мальчиком, которого он потерял когда-то.

…Дархан тоже приглядывался к новому начальнику, но никак не мог распознать, что он за человек такой. Не просто он раскрывался, не легко было проникнуть в его суть. Споров и криков не любил, до ругани старался не доходить. Вроде бы ничего и ни о ком не пытался выяснять открыто, мычал себе неопределенно «гм-м». А потом… тихо, незаметно представлял тому или иному крикуну счет, претензии — по делу, по существу, в самую точку… Возможно, все грозные псы таковы: зря не лают, роя лапами землю, хватают за глотку молча…