Поющие барханы (сборник)

* * *

Дархан улегся спать, но сна — ни в одном глазу, точно воткнули в глаза по иголке; уставился он в потолок и лежит думает, что бессонница эта паршивая — от старости. Эх, молодость, молодость, где ты?.. Бывало, идет он в жестокие морозы по путям, а сон так на ходу и валит его с ног, где оно, благословенное времечко?.. Ему вспомнились далекие дни и годы, когда он вместе со всеми укладывал первые шпалы Турксиба. Неужто и впрямь отошли они в далекое далеко, ведь порой кажется, что все это недавно было, вчера да и только! Поняв, что сна ему не видать до самого появления на небе Венеры, Дархан пустился в ставшее для него привычным мысленное путешествие до Аягуза. По дороге, которой он хаживал сорок лет. Если измерить восьмикилометровый путь, который Дархан протопал-прошагал туда-сюда за сорок лет, получится, пожалуй, ох-хо-хо какое расстояние! Хватит его небось и на то, чтобы обмотать разок земной экватор. Соседский мальчишка подсчитал однажды:

— Ата, а вы, оказывается, за сорок лет прошли триста пятьдесят тысяч километров!

Дархан знал, что так оно и было, малец правильную цифру вывел, возможно, только чуть-чуть не досчитал…

Дневной зной уменьшился, повеяло прохладой. Улеглась вечерняя суматоха в ауле, в домах воцарилось спокойствие. Аул-то небольшой, любое, самое маленькое, оживление, движение, говор в нем слышны. Это не большой город, где шум стоит постоянный, оглушая человека до потери сознания. Скот, вернувшийся с пастбища, и тот угомонился, улегся, пережевывает лежа жвачку.

Люди отдыхают — кто за чаем, кто за мирной беседой. Хорошее это время, добрые часы!

И лишь Дархан один-одинешенек во всей степи, а небо над головой точно зонт в его руке, а звезды — его собеседники… Каждая шпала на железной дороге для Дарха-на — все равно что ступенька, а он, одинокий путник, тихо идет по этим ступенькам, взбирается по ним все выше, выше, вот уже можно откинуть тундик[6] ночи. Звезды подмигивают ему, зовут, манят к себе… Поезду сейчас еще рано проходить, осталось до него два-три часа тишины и покоя. Умиротворенный этой тишиной, он мысленно бредет по земле, в которую вглядывается так, будто каждая песчинка, каждый камешек ему знаком и дорог.

Уж так устроен Дархан, не мог он ни дня без работы прожить, вот и бредут его воспоминания по степи, по прошлому — близкому и далекому, когда он славно трудился рядом с другими, когда, как казахи говорят, аргамак без гривы ходил, а народ — без скотины, когда старое схватилось с новым не на жизнь, а на смерть.

Дархан был совсем еще молодым парнем в пору, когда Турксиб должен был пересечь казахскую степь. Строительные работы подходили к Семипалатинску. И тут встала задача, совсем как гранитная скала — не каждому по плечу, уму и силам: как перебросить мост через Иртыш. Так вот Дархан был среди тех, кто ее решил: участвовал в тяжелейших, изнурительных работах под водой. Мало кто выдерживал это адское занятие — устанавливать тяжелые каменные столбы-опоры на речном дне. Стоило этим трем громадам-опорам хоть на три миллиметра опуститься ниже, чем это было запланировано да рассчитано инженерами, в опасности оказалась бы вся конструкция. А участники работ, начиная с главного инженера и кончая простым рабочим Дарханом, может, и не миновали бы суда. Счастье-то какое, гордость, уважение к себе испытал Дархан с товарищами: четыре месяца каторжного труда не пропали даром! Мост вышел отменный — прямо богатырь. Рисковое это было дело, каждому ясно, но вот и по сей день стоят опоры, возведенные руками Дархана, и ничего с ними не делается.

А потом, потом был Шар, и там опять возводили мост. С этих беспокойных и прекрасных дней началась трудовая биография Дархана, трудовой путь рабочего человека…

Дархан служил на дороге обходчиком. Не было границ его радости, когда в 1928 году по мосту, проложенному его руками, прошел первый железнодорожный состав. Свистя, пыхтя, исходя дымом и паром, впервые перед глазами Дархана предстал настоящий паровоз. Дархан прослезился, не сдержался и прошептал: «Да здравствует новое время!» Верность новой жизни, новому строю, новому времени руководила им во всех его поступках, помыслах, делах. Он горел в чистом огне новой замечательной эпохи, не гнушался никакой черной работы. Каждая была нужна и почетна. И холод, и голод терпел, а службу свою Родине нёс исправно; он безгранично любил эту благословенную новую жизнь, избавившую его от нищеты, от невежества! Давшую сознание причастности к великому историческому подвигу страны и народа. Если уж говорить о самозабвенном героическом труде первых казахских рабочих, то и путь Дархана — самого рядового из них — ложится в летопись рождения и батырского роста нового для казахов класса — рабочего класса — в который уж раз повторял себе старик. «Неужели можно забыть о днях, когда за одну-единственную чашку ячменя мы платили по пять рублей, а черный хлеб один день ели, а другой — нет, а были бодры, сильны, готовы были горы своротить?»

Конечно, нельзя забыть эти дни и эти годы!.. Что ни зарабатывали, все старались отдать в помощь сиротам, их много было после гражданской войны, после разрухи и голода. Паршивой козы даже не держали у своего порога: некогда было ухаживать за ней. О, какие дни выпали тогда на долю народа! Время ли было думать о собственном, личном благополучии?.. Сколько в голодные годы детей-сирот отправляли по этой самой железной дороге! Вагоны были набиты ими, до отказа набиты. И народ, сам истощенный, изнуренный, едва волочивший ноги, разве он не делился последним куском хлеба с этими малышами, обделенными и судьбой и жизнью?..

Дархан не выдержал, поднялся с постели, вышел на улицу — и прямиком на станцию. Встал на пути — от рельс, прокаленных за день солнцем, несло мазутом. Звезды в темно-синем небе будто играли друг с другом, бросались искорками. Сверчки да кузнечики трещат неумолчно, азартно — словно они сейчас полновластные хозяева степи… Когда тебе ух как далеко за шестьдесят, крылья, поддерживавшие тебя в молодости, теперь уже не те, поникли, не несут тебя, как бывало. Вот и ноет твое старое сердце, тоскует! И лишь видения прошлого, воспоминания о тревожной, окрыленной молодости еще могут тешить, поддерживать тебя.

Дархан остановился резко, будто забыл что-то очень важное дома, и круто повернул назад.

Назад его повернуло событие, случившееся осенью 1930 года, голодного года.

…В сырую холодную осень на разъезде Жыланды остановился паровоз с тремя вагонами; в них были дети. Босые, завшивевшие, глаза ввалились, шеи тонюсенькие. Они протягивали ручонки, прося хлеба. До сих пор не может забыть Дархан тех изможденных голодных детей — их вид леденил душу. Не знали эти бедняжки, что у рабочих у самих тогда не было не то что лишнего — единственного кусочка хлеба. Будь он, рабочие конечно же поделились бы им. Состав тронулся и скрылся, а Дархан все стоял, не мог оторвать от земли ноги, как будто их приколотили к дороге. Он чувствовал себя таким несчастным и беспомощным человеком! Даже не человеком — а существом! Ему было стыдно перед этими детьми, отправлявшимися неизвестно куда, стыдно и горько за свое бессилие помочь им.

Когда он приплелся к своей мазанке, навстречу ему выбежала жена. Она держала за руку мальчика.

— Ойбуй, поезд-то ушел! — запричитала она. — Малыш хлеба у меня попросил, так я ему отсыпала горсть ячменя, как же он набросился-то на эту горсточку! — жена всхлипнула.

Перед Дарханом стоял мальчик, лет десяти — двенадцати, в большой, не по росту, одежде, лохматый, грязный, с чумазым лицом; он был так худ и изможден, будто из него выжали кровь до последней капельки; в уголках рта — скорбные складки; в глазах — ох уж эти недетские глаза! — в причудливом смешении затаились страх, безразличие, терпение, страдание и смертельная усталость. На всем облике мальчика явственно лежала печать сиротства.

Нет, это уже было выше сил Дархана! Не мог он примириться с тем, чтобы ребенок как бы являл собой жертву великой обездоленности. Нет уж, нет! Дархан знал, что дети в этой новой жизни ее будущие хозяева, строители, ее борцы, которые и из страданий тоже выходят закаленными, чтобы вдохнуть жизнь в эту пока еще не очень-то обихоженную землю. Дархан рассмотрел в этом чумазом, голодном оборвыше истинного сына степи, такого же долготерпеливого, как сама эта степь, такого же обветренного, опаленного зноем, такого же стойкого и постоянного, как степь.

— Как тебя зовут, милый? — Дархан погладил мальчика по голове. Мальчик поднял голову, но тут же опустил ее, равнодушный и бессильный. Дархан сказал жене: — Веди домой, поезд пешком не нагонишь, чего он бродяжничать будет…

Мальчик не знал, как его зовут, из каких он мест, — так долго он скитался. Дархан и его жена приласкали его, пригрели, отмыли, подстригли, приодели. Мальчик оказался очень славным.

Хотя Дархан с женой и прожили пять лет, а не послал им бог дитя, и они решили пригласить на чай аульчан — дескать, «сыном обзавелись», справить нечто вроде шильдеханы[7].

«Хоть и шесть дней голодать будешь, а дедовских традиций не забывай», — гласит казахская пословица. Старики аула благословили нового члена семьи Дархана, мулла прочитал азан, мальчика нарекли Муратом, а фамилию ему записали — Дарханов.

Совсем обветшавшие от зимней стужи и летней жары продымленные стены землянки будто бы раздвинулись вширь, посветлели, повеселели с появлением в ней Мурата. Мальчик поправился, вошел в силу. Дархан день-деньской пропадал на железной дороге, к вечеру едва рукой мог пошевелить, но, стоило Мурату кинуться ему на шею, усталости как не бывало, он расцветал, ощущал прилив ранее неведомого ему счастья…

Недолго длилось оно, это его счастье, пришлось ему навечно распроститься с Муратом.

…Дархан, не заворачивая к себе, подошел к дому начальника разъезда и постучал в дверь. В доме, конечно, все спали, долго ему не открывали. Он уже собрался уходить, когда сосед выглянул в полуоткрытую дверь.

— Аксакал, — удивился он, — это вы? Стучаться ночью в дверь — плохая примета. Разве вы не знаете? Я только-только вернулся, осматривал хозяйство, — начальник говорил без умолку. — Раз уж избрали головой, должен ведь я за людей-то отвечать, за последнюю их курицу, не так ли? Корова завтра нк того телка принесет, тоже скажут, куда ты смотрел, начальник? Я должен нести ответ перед теми, кто наверху. А вы чего поздно так, вопрос какой ко мне? — вдруг спохватился он.

— Два месяца назад, родной, я просил прежнего начальника разъезда написать заявление в район. Не хулу, не жалобу на кого-то, нет, — сына я разыскиваю. В 1932 году потерял я его, с тех пор ищу. пишу, а ответа нет. Хотелось бы мне в «Ленин шил жас» написать. Слышал я, что через эту газету многие находят своих родичей, своих близких. Она там дает на своей странице такие объявления, под заголовком «Суюнши!»[8].

— Гм-м… — начальник был озадачен. — Аксакал, а почему сейчас вы обращаетесь, ведь ночь глухая! Ну ладно, мы все устроим и сейчас. Дело ведь легче легкого, сочиним объявление по всем правилам. Заходите, — он обернулся к Дархану. — Из ваших слов явствует, что человек, который пишет за вас объявления, лишается потом работы. — Он рассмеялся, довольный собственной шуткой.