Поющие барханы (сборник)

* * *

Уже и за полночь перевалило, а он никак не мог сомкнуть глаз. Мысли, одна тяжелее, тревожнее другой, так и наплывали, наплывали на него. Он ворочался с боку на бок и наконец, измученный бессонницей, усталый от изматывающего, бесплодного лежания, поднялся и вышел из дома.

Степь — она все та же: невозмутимая, молчаливая, строптивая, лежит куда ни кинешь взгляд. Вот только поезда, с грохотом проносящиеся мимо, нарушают ее покой.

В последние годы начал замечать Дархан: эта тихая, милая его сердцу степь стала издавать порой странные звуки; как будто бормочет она во сне; или как младенец причмокивает, тянется к материнской груди. То ли гулкий перестук колес пугает ее, то ли какие-то неведомые явления происходят в ее чреве…

И все же есть в ней постоянство, устойчивость, уверенность. Чем больше свирепствуют над степью зимой бураны, а летом — зной, тем отчетливее обнаруживает она то, что свойственно ее сути, — широко, красиво она скроена, чиста, а главное — вечна…

Солнце давно зашло, было темно, но Дар хан мог с закрытыми глазами дойти до холма с могилой. Все ее четыре стены наконец-то встали над землей как нужно, должным образом. Вот уже год Дархан возится с этой могилой из красного жженого кирпича. Он предназначает ее для себя. Он уверен, что умрет не сегодня и не завтра, и потому не торопится, строит основательно, добротно.

Месяц на небе только-только начал нарождаться, серп его был похож на остаток жира, растворяющегося на дне горячего казана. Дархан вгляделся в мазар Кенгира, стоит себе на месте из века в век, а он, старый дурень, уснуть не может, словно кто-то похитит у него его могилу. Вот она — залита слабым еще молочным светом молодого месяца. Степь в мглистом полусумеречном сиянии; несколько домишек, их с десяток, спокойно снят, завернулись себе в ночную тьму.

Все преобразили ночь и сияющий кусочек месяца, не узнаешь никого и ничего: одинокие домишки стали привлекательнее и уютнее; горки бережно уложенного рядами кия — этого надежного топлива из кизяка — превратились в загадочные возвышения. Так, пожалуй, высунется в лунную ночь человек с рябым лицом, следов оспы не будет видно, только лицо будет таинственно светиться в обманчивых молочных лучах.

Родной его разъезд Жыланды представляется сейчас Дархану куда более прекрасным, чем он есть на самом деле.

Жыланды уместился на крохотном кусочке безбрежной пустыни. В ней, этой пустыне, предостаточно и зноя, и озер с утками-лысухами, и зверья, и птиц. А вот Жыланды… Расположен-то он на столбовой дороге, через нее проходит все новое и хорошее, а он все еще маленький, затерявшийся в пустыне разъезд. Изредка его пробуждают стуком колес проходящие мимо поезда; он дремлет, этот разъезд, и как будто ждет не дождется кого-то, кто его приобщит к жизни энергичной, заполненной большими, важными делами и обязанностями, приблизит к людям. Бывает, стоит вот так Дархан ночью, стоит, опершись о притолоку, одолевают его разные невеселые мысли, — они, окаянные, как нарочно, приходят, когда ты один, наедине с собой оказываешься, и вдруг вообразит он, что небольшой его аул потерялся, заблудился в глухомани и теперь навсегда отрезан от мира — от всего, что есть доброго и злого в нем.

Дархан опять глянул на обглоданную вековыми ветрами могилу — обитель батыра Кенгира. Боже, какая она сказочно-красивая, вся переливается в лунном свете, прямо-таки тянется к небесам.

Именно этот величественный мазар с куполом до неба и фундаментом, закрепившимся далеко под землей, подали ему, Дархану, благословенную идею, которая ему и во сне бы никогда не приснилась. Чего только не приходит в голову человеку, измочаленному прожитыми годами и бедами, всякое приходит! Пока об одном думаешь, другое всплывает-вспоминается…

Вышел Дархан на пенсию и точно с шага сбился, а к разным думам прибился. Жизнь-то, оказывается, пролетела с грохотом, как этот поезд. А какая она была? — тяжелая, неудачная эта жизнь была, точно он своровал ее у кого-то… Но все это чепуха в сравнении с тем, чего не избежать ни одному человеку на свете. Хоть в доме самого аллаха обитать будешь, а никуда ведь от нее, матушки-смерти, не денешься, не скроешься. Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, в общем, однажды постучится она к тебе в дверь. А что ты оставишь после себя такое, что было бы достойно тебя, нет-нет — что бы напоминало о тебе людям? Вот эту приземистую глинобитную избенку из двух комнатушек, вот этот колодец с бадьей, с которой веревка свисает, как с виселицы? Ну хорошо, есть еще эта «коптилка» в углу да оставшийся от приданого жены потертый сырмак[1], который больше похож на тулак[2]. Керосиновую, оплетенную проволокой лампу и зеркало, с которым он вышагивал проверять пути?.. Они, эти предметы, дороги ему, потому что они не только очевидцы быстро промелькнувшей жизни, они — его вечные спутники, делившие с ним и радости, и трудности его работы на железной дороге.

Дархан смотрел не отрываясь на могилу легендарного своего предка Кенгира. Чванливо возвышается мазар над степью, издалека виден; он самое высокое строение в округе, он намного выше и того сооружения, которое Дархан взялся возводить для себя. Мазар Кенгира взирает на все свысока, с пренебрежением. Раз уж ты человек, так оставь после себя хоть более или менее приличный мазар! Четырехстенный, как и положено! Да, предки наши были, видно, прозорливее нас! Умели вовремя, задолго до того дня, когда ты переходишь из одного мира в другой, обдумать все, подготовить все. Можно только позавидовать их трезвому рассудку!

Долго и скорбно глядел Дархан на мазар батыра Кенгира, потом вздохнул глубоко-глубоко. Нарушая сонную тишину Жыланды, пронесся поезд, сопровождаемый лаем разбуженных собак. Поезд ворвался из ночи одноглазым чудищем, перестук его колес вбивался в мозг Дархана гвоздочками, а к горлу подкатила дурнота. Потемнело в глазах, закружилась голова. Дархан нажал пальцами на виски и бессильно опустился на корточки. Поезд промчался стрелой, оглушительно свистнул разок-другой, будто заявлял о своей силе и мощи. Последний, уже слабый, огонек блеснул в ночи, и поезд скрылся — точно его и не было. «Прямо-таки взбешенный конь, к хвосту которого привязали факел», — промелькнуло в голове Дархана. Он увидел, что стрелочник поплелся к себе в сторожку. В соседнем доме пропел петух, лениво пропел, неохотно, тоже, видать, решил подать голос — мол, есть кое-кто здесь и помимо свистящих громадин.

Дарханом в последнее время завладел странный недуг, он внезапно терял сознание, ненадолго, всего на какие-то считанные секунды, но испугал его этот недуг крепко. Он робко приоткрыл глаза, опасаясь, что вот-вот ему придется прощаться с окружающим миром. И первой же мыслью было: «Надо поторопиться с могилой».

Понурый вернулся он в дом. Сквозь оконце едва просачивается свет новорожденной луны. Вся комнатка как будто в молочном тумане. Дом! Одно название — дом! Разве что дымок иногда прорывается через трубу! Да ведь и правду сказать, давно охладел Дархан и сердцем, и душой к этому дому. Дни свои в этом домишке Дархан сравнивал для себя с рекой: она беснуется в начале пути, потом на каком-то его отрезке обретает спокойствие, а потом уж и вовсе безразлично катит свои воды. Пятнадцать домиков на всю округу, у всех своя жизнь — какое соседям дело до старика Дархана, забыли его все, кому он нужен! Укладываясь на скрипучую деревянную кровать, решил: «Надо поторопиться с могилой».

Под самое утро, сотрясая стены Дарханова дома, прогромыхал товарный поезд и разбудил старика — снова этот перестук колес, молоточками отдающийся в мозгу. На этот раз поезд остановился; вагоны, стукнувшись на ходу друг о дружку, замерли на рельсах; раздалось последнее удовлетворенное пыхтение поезда. «Вот-де я здесь, встречайте меня!» Дархан бросился в угол к своей «коптилке», но, вспомнив, что он теперь на пенсии, опять улегся на кровать. «Товарняк из Новосибирска», — признал он.

Поезд простоит, знал Дархан, на разъезде ровно столько, сколько нужно для того, чтобы вскипело молоко. И снова двинулся вперед, заскрипели, замотались из стороны в сторону вагоны, и вот уже длинная цепь железных и деревянных коробок затихла, совсем стихла…

Один из многих разъездов на большой Туркестано-Сибирской магистрали аул Жыланды, а вместе с ним и Дархан встречали свое очередное утро спокойно: никаких тебе сирен и выстрелов из хлопушек, как раньше, все тихо и мирно, все автоматизировано. Замечательная теперь работа у обходчиков и стрелочников: не надо встречать поезд с коптилкой в руке и за рельсы, что вьются змеями, опасаться не надо — хорошие они, крепкие, надежно пригнаны; не то нынче время, когда беды случались через день, и каждые два дня не надо ждать скандала, боясь, что окончится этот скандал судом. Да, сейчас работать можно тихо, чисто и спокойно…

Но с тех пор, как Дархан заболел, вот уже тому два года, ни к чему у него нет охоты, все его раздражает, даже крик петуха в соседнем доме, даже лай собак. Ну а от грохота поездов он и вовсе не знал, куда себя девать, куда скрыться. А ведь в былые времена!.. Именно торопливый ритмичный перестук колес вселял в Дархана бодрость, звучал для него песней, и от этой песни веселее становилось на душе. Бодрость, силу вызывал этот пере стук, манил, звал вперед.

Да, когда-то поезда были для него частью его жизни, частью его души. В ту пору он не ведал усталости, имел надежды и мечты, знал, наконец, цену труду, заработан ному хлебу.

Эта самая Туркестано-Сибирская магистраль, протянувшаяся по степи подобно двум струнам домбры, пела Дархану когда-то, в молодые его годы, радостный кюй о новой жизни, пришедшей в эту веками прозябавшую в глухоте и невежестве пустыню; эти чугунные рельсы принесли в степь вести о новом мире, сам новый мир всю эту жизнь, которая складывалась по новым, справедливым законам. Казахская широкая степь мало-помалу, нелегко приобщалась к этому новому миру, становилась его продолжением, его частью. В ту пору Дархан, орудуя обыкновенным кайлом, помогал прокладывать в степи эту тысячекилометровую железную дорогу. Ясное дело, дорога обновилась в последнее время, модернизировалась, как принято теперь называть, а она для него все та же дорога, дорога Дархана, выложенная его собственными руками… Когда в этих краях появился первый паровоз с тремя вагонами — о боже! — весь народ из окрестностей Аягуза повалил сюда валом — и старики, и дети малые, и пешие, и на конях; бурдюками лилось вино, косяками прирезали стригунков, огромный той, той радости в честь первой железной дороги, разве его забудешь? Или как люди ложились на рельсы, целовали их, связывая свои будущие надежды и радости с этим путем, а потом тут же заливались слезами, тоже от счастья, от восторга за новое, долгожданное, что свершилось. «Да здравствует железная дорога! Да здравствует Турксиб!» — восклицали они. Турксиб с тех пор действительно здравствует… Дархан — живой свидетель этому…

Жизнь небольшого разъезда начинается с утра, а вестником утра является Дархан. Он встает спозаранок, долго и усердно умывается, старательно откашливается, прочищает горло — будто петь собирается. Еще в военные годы его прозвали за эти его утренние шумы Рачок-свирелист. Прозвали его так женщины-солдатки Жыланды, мужья которых погибли в проклятую войну. Осталось это прозвище за ним и поныне. К его причудам, которых год от года становилось все больше, привыкли, даже не замечали их. Но вот то. что он, будучи живым, принялся сооружать себе самому могилу, приковало к нему внимание аульчан, вызвало толки и пересуды. Заставило всех вспомнить его, задуматься о нем. Все соседи знали, что Дархан сорок лет обеспечивал на дороге безопасность движения поездов, проработал все сорок лет на одном месте, на одной должности — обходчиком. Пять лет уже, как на пенсии, получает пятьдесят пять рублей. Жена у него умерла, сына он потерял когда-то в незапамятные времена, еще до войны как будто. С тех пор живет один. С прошлого года начал давать объявления в газеты, на радио: разыскивает сына, сданного некогда кем-то в детский дом. Рабочий Турксиба, хороший, добросовестный был рабочий — и вдруг мазар…