Поющие барханы (сборник)

* * *

Когда Дархан поднялся на вершину Кенгира, солнце только-только взошло над степью, но зной уже давал о себе знать. Не больно-то и высока вершина Кенгира, но приустал старик, заломили спина, ноги. Что и говорить, возраст-то почтенный у Дархана. Не очень уж сложная местность в Жыланды, нет косогоров, холмов, кочек — равнина кругом, равнина. Скоту в непогоду укрыться негде, и растительности, можно сказать, нет никакой — соломинки не найдешь, чтобы в зубах поковырять. Где-то там, по ту сторону Кенгира, растет-произрастает мелкий тальник. Кенгир — единственное высокое место здесь, потому, видно, и покоился в этом месте прах батыра Кенгира. С этого холма можно было ясно увидеть окутанную маревом возвышенность Егизкызылды, которая перерастала плавно в гребни Тарбагатая, а дальше, дальше — Алтай.

Все беды Жыланды от зноя; нависает он мертвой, непроницаемой пеленой, как вчера, например, — и ты, можно сказать, полчеловек а… Уж как расцветает степь весной, как расправляется, оживает и — тут же, сразу же — меркнет все, кажется, горит сама земля, белесые проплешины всюду, а ветер лицо обжигает; типчак, полынь, ковыль, камыш — все теряет свою первозданность, обугливается, сгорает под яростным летним солнцем; никакой прозелени, кругом желтизна, подкрашенная кое-где багрянцем. Одна трава-мурава вопреки всему расстилается под ногами, прямо-таки спасительница единственная для скота и птицы. Не вчера ли цветистый, душистый луг колыхался перед тобой, завораживая глаз! Какие мечты рождала эта красота в человеке! Даже старик мог надеяться еще на что-то, потому что нет предела человеческим мечтам и надеждам, будь он стар или молод… О, то была весна, воистину весна! Сейчас середина лета…

Стоит на миг подняться ветру — над землей поднимаются тучи пыли, весь мир сразу покрывается мучнистой этой, назойливой пылью.

Дождя не было уже несколько месяцев; непрестанно веет суховей: кажется, он высасывает последнюю кровь из людей, из животных; вон как распухают руки и ноги у стариков, что в одном исподнем высиживают дни в тени домов; жалко глядеть на их сморщенные лица, из которых опаляющий ветер выжал все соки.

Невеселы, нелегки дни у человека, пробавляющегося в такой зной солоноватой колодезной водой. Не с чего ему голову высоко держать — поневоле ее опустишь, а сам к земле пригнешься. Кумыс единственной кобыленки приходится пить в меру, экономно…

Десять-пятнадцать домов затерянного в пустыне разъезда… Старые, с облупленными стенами; колодец с замшелым срубом; ребятишки, загорелые, босые, стайкой бегущие за поездами.

Степь большая, железная магистраль длинная… Обыкновенный разъезд, который на вверенных ему десяти — пятнадцати километрах следит за безопасностью дороги; и на этих разъездах живут люди.

Жыланды почти ничем не отличается от других разъездов. И здесь на полустанке — скамейки, пропахшие маслом, разбросанные там и тут обломки шпал и рельсов; и здесь — вышедшие из строя вагоны, проржавевшие цистерны, поставленные за ненадобностью в стороне; и здесь клочки земли, пропитанные горючим; когда жарко и дует ветер, запах солярки и разных масел шибает в нос; и здесь небольшой ларек, где продают все сразу: ткани, муку, чай и одежду; и здесь железнодорожные рабочие следуют вдоль железнодорожного полотна с инструментами в руках; и здесь малоразговорчивые старики и разговорчивые старухи…

Молодежи, за исключением тех, что осталась здесь работать, почти нет, разъехались по городам. Парни, что возвращаются из армии, отбывают здесь от силы три дня и отправляются восвояси, кто в Аягуз, кто в Алма-Ату, мало ли городов в Казахстане! Женятся там, приезжают показать родителям невестку, а потом исчезают на два-три года — в отпуск все-таки наведываются к родителям…

Ишаки стоят на приколе у домов и отмахиваются хвостами от наседавшей мошкары: порой какому-нибудь сморщенному старичку вздумается выехать «в мир», и он трусит на арбе, запряженной ишаком, по дороге.

Настоящий праздник приходит, когда в клуб привозят кино; в такие дни нет детворы счастливее на свете, чем тут, на разъезде. Ребятишки лежат, растянувшись на полу, прямо перед экраном, а те, что постарше, усаживаются чинно в первый ряд. Маленькие дети не дожидаются иногда конца фильма, засыпают тут же на полу.

Любой посторонний человек диву дается — как только можно выдерживать эти далеко отставшие от общего уровня жизни условия, эти старые дома, эту сушь, это безводье, эту плохонькую школу, допотопный клуб, эти угнетающе однообразные дни и ночи? Если путник забредет сюда ради интереса — дай, дескать, погляжу, как люди живут здесь, — он и дня не выдержит в этой глухомани, поспешит уехать. А их, живущих на разъездах, сколько — сумей сосчитать; не променяют они свою «глухомань» ни на какой другой, пусть даже райский, уголок на земле, ни на какое другое расчудесное место в мире… Почему? Кто ответит на это?.. Может, они привыкли в этой внешне однообразной, неустроенной еще, трудноватой жизни видеть большой смысл, тот смысл, который другим неведом?..

На краешке горизонта со стороны Айгыржала завиделся поезд… «Скорый, поди, из Ташкента», — подсчитал Дархан. Легко, рывком поднялся он с места, обошел кругом могилу батыра Кенгира. Это вошло у него в привычку — перед тем как начать работу, обходить мазар знаменитого батыра. Это стало для старика своеобразным обрядом, как слово «бисмилля» у верующих мусульман, когда они приступают к какому-нибудь важному делу. Могила Кенгира, выложенная из кирпича древнего образца, разве что была слегка побита в отдельных местах, да песок, связывающий кирпичи, кое-где выветрился, а так стояла она целая, прочная. Помнится, в один из давних годов хотели разломать этот мазар — кирпичи, дескать, нужны для строительства, так он, Дархан, бумагу в район написал и тем спас мазар от уничтожения.

Солнце поднималось все выше, и Дархан принялся за укладку кирпича. Работа на жаре изнурительна, от жажды в горле аж пересохло, долго не наработаешь. Старик притулился в тени могилы и выпил захваченный из дому напиток — воду, разбавленную айраном 1.

Плечи устали, ныла поясница, свинцом налились руки. Расстегнув ворот ситцевой рубахи, Дархан подставил грудь слабому ветерку — он оказался горячим.

Затем Дархан прилег, опершись на локоть, загляделся на безоблачное небо, бессовестное небо, которое сияло яркой, бьющей в глаза голубизной, дерзкой голубизной. Все живое сникло под этим небом; тихо-тихо, ни звука. Но в следующую секунду он заметил путника, направлявшегося из аула в его сторону. «О-ой, опять несчастная не даст работать, на нервах моих играть будет», — с досадой поморщился Дархан.

К нему приближалась женщина с торбой в руке. Волосы взлохмачены, закрывают часть лица. Другая рука держит кончик белого жаулыка[3]. Женщина громко разговаривает сама с собой. Дархан тотчас же принялся за работу. Женщина подошла прямо к нему и прошептала с отвращением: «Уа, дрянь старая!» Дархан рта не раскрыл, даже не поздоровался.

— Эй, дерьмо! — обратилась к нему женщина, и глаза ее налились кровью. — Пусть умножаются могилы, а для могил — покойники. — Взмахнув длинным подолом, она присела рядом и захохотала…

Дархан невозмутимо продолжал укладывать кирпичи. Смех прекратился. Женщина пошарила рукой в торбе, в одно мгновение вытянула оттуда бутылку «зубровки» и два стакана. Наполнила их до краев. Один протянула Дархану.

— Эй, дрянь, присядь-ка, давай выпьем за скорое завершение твоей могилы!

Дархан, точно глухой, никак не реагировал на ее слова, продолжая старательно класть кирпичи.

— Эй. ты, святоша, — не унималась женщина, — и раньше не пил, я то знаю, ну и что? Чем судьба облагодетельствовала тебя за твою святость, а? — Она стукнула своим стаканом о другой и выпила его залпом.

Дархан с еще большим усердием укладывал и укладывал кирпич за кирпичом: вроде бы совсем отрешился от всего на свете. Женщина налила себе еще и снова выпила. Дархан стянул рубашку, обтер ею грудь и спину и опять натянул ее.

— Ты и раньше такой был, — не отставала женщина. — Пес эдакий, и раньше никого к себе не подпускал. Что, испугался, некому похоронить тебя, сам себе могилу роешь? — Она зло засмеялась и начала поправлять жаулык на голове, расправлять подол платья, будто решила себя в порядок привести. — В те-то годы, когда ты был на коне, помнишь небось, какой я была? И тогда не задержал на мне своего взгляда, внимания своего, отворачивался все и отвернулся… Еще бы — это было твое время. Каждую соломинку ты мог в стрелу обратить, одной спичкой большой костер развести… А теперь вот…

— Замолчи! — не выдержал Дархан. глаза его сверкали, как уголья. — Беситься вздумала, так одна бесись, от меня подальше!

Они уставились друг на друга, точно состязались, кто же первый отведет глаза… Глаза обоих наполнились слезами. И они разом опустили их. Дархан принялся за работу, женщина поднялась с места. Посмотрела, прикрыв глаза от солнца ладонью, на Жыланды, уютно примостившийся внизу на равнине. Помолчала. Потом, сняв с себя жаулык, она замахала им, закричала: «Камбар, душа моя, где ты?» Как эхо далекой, отгремевшей еще тридцать лет назад войны прозвучали эти слова для Дархана, сердце его будто царапнуло чем-то острым… Он озадаченно следил за женщиной, — она махала кому-то невидимому жаулыком и звала Камбара — своего мужа.

— Камбар, милый, где ты?.. — стонала она. — Отзовись! Ну вот, молодец, пришел, объявился!

Дархан, тяжело вздохнув, бросил в стену увесистый ком глины. Зной становился все злее, солнце, казалось, вот-вот прыгнет с неба на землю, чтобы разом рассчитаться с ней за все ее грехи.

— Камбаржан, ты не болеешь случаем? — нежно ворковала женщина с кем-то, видимым ей одной, — и у меня в последнее время сердце побаливает. Нет уже прежних счастливых дней, Камбар, нет, ушли они, сгинули. И здоровье мое ушло, и ты ушел, Камбар. — Она разрыдалась. Утерев глаза кончиком жаулыка, она принялась успокаивать себя. — Ну ладно, не плачь, Багзия. Камбар твой вернулся живой и невредимый, поздно, правда, по вернулся. Война уже тридцать лет как отгремела. Где ты был все это время? О господи, как ты похудал, точно из ада вышел. — Она провела ладонями по воздуху, будто гладила кого-то. — Пошли домой, подальше от этого старика, все равно от него проку нет, пусть себе одиночкой доживает свой век.

Багзия протянула руку, попросила:

— Камбаржан, помоги мне, что-то у меня с поясницей неладно, — она улыбнулась. И улыбка сделала лицо женщины прекрасным.

Она встала легко, грациозно, будто и впрямь кто-то поддерживал ее.

— Спасибо, милый, силы в тебе все те же, — шепнула она. Дархана она даже взглядом не удостоила. Багзия спускалась по склону Кенгира, волосы ее развевались на ветру, и выступала она так, как может ходить только счастливая, любимая, сознающая свою прелесть женщина. И нипочем ей палящее солнце в зените, пыль, зной, пустота. Ситцевая рубаха Дархана вымокла от пота насквозь, он снял ее и, отжав, повесил на край каменной кладки. Прислонившись голой спиной к стене, где глина успела уже подсохнуть и даже потрескаться, он наконец перевел дух. Кожа у старика была белой-белой, как бумага. Ребра проступали так отчетливо, что их можно было пересчитать. Багзия мелькала почти у самого аула; но она стояла перед глазами Дархана, будя воспоминания, которые он хотел бы похоронить.