Поющие барханы (сборник)

Вечером Дархан направился к начальнику на чай. Чернявый сынишка соседа, восьмиклассник, успел уже получить нагоняй от отца. Мальчик читал вслух учебник истории Казахской ССР: неожиданно он встал в позу заправского оратора, поднял указательный палец и отчеканил:

— В следующем веке общество по охране архитектурных памятников возьмет под свою защиту могилу Дархана-ата, которую он сейчас возводит, и будет изучать его череп… а также…

— Замолчи! — прикрикнул на него отец. — Вот уж правда — дурные слова из гнилого рта вылетают. Разве можно городить такую ересь, да еще про живого человека?..

— Живой-то живой, а люди что, не умирают? — не угомонился сын, убежал на улицу, так и не вернулся к ужину.

— Нынешние дети недалеки умом, недалеки; норовят со старшими пререкаться. Вот как мой сыночек голос поднимает с этаких пор, пищит, что суслик в норе! А толку от него — никакого! Разиня, весь в материн род…

Начальник не мог успокоиться до самого прихода Дархана.

— Летом мясо разве сохранишь, аксакал? — произнес он обиженно и покосился на жену. — Уж лучше, решили, отварить его, чем отдавать на съедение мухам.

— И то верно. Не та еда, что в мыслях, а та, что на столе, говорили наши предки. Я тоже хорош, всякий стыд потерял. Совсем по пословице действую: «К тому месту, где раз наелся, девять раз придешь».

— Поздно пришел я с работы, аксакал, перед вами только вернулся. Скорый Ташкент — Новосибирск опоздал. Весь набит пестрыми тюбетейками и полосатыми арбузами. Проходите, угощайтесь.

Отужинав, они удобно устроились на мягких одеялах.

— Ну, аксакал, обещание — божье слово, начинайте.

— Что рассказывать-то? Что видел или что слышал?

— Услышанное не всегда в памяти сохраняется, расскажите про то, что видели…

Старик сосредоточился, прокашлялся и начал свое повествование.

— Давным-давно, когда я на этом самом Жыланды служил обходчиком, случилось однажды интересное событие. Я говорю «интересное», потому что оно интересно для рассказа. Для меня же оно было сплошной мукой… До этого лет пять-шесть я специализировался на мостах — ставил их через реки и озера, по этим мостам потом проводили железные дороги. Женившись, устроился в Жыланды обходчиком — в общем, заимел постоянное место работы. Родина моя — Жарма, происхожу из ветви сыбан в роду кайман. Но это так, к слову. В тридцатом году я усыновил мальчика, отставшего от поезда, вы об этом уже осведомлены. За три года, пока он был у нас, мы так привыкли к нему, что жизни своей не мыслили без него… Так вот однажды зимой, сами знаете — в Жыланды морозы лютые выпадают, запасся я болтами, молотком, лопатой, гайками и вышел в обход на дорогу. Порядок требует, тебе и самому это известно, чтобы обходчик, прежде чем выйти на пути, утвердил свой рабочий график у начальника разъезда. Какое у меня образование было, номера кое-как различать умел, нацарапал я что-то в журнале бригадира. Прихватил с собой фонарь и отправился в ночной обход. Жена и Мурат проводили меня, возвращайся, мол, поскорее. Мурат повис у меня на шее: «Папа, папа!» — и все не отпускает меня. Уж почему так, но сердце у меня растаяло в ту минуту, слезы, понимаешь, на глаза навернулись, такую слабину я дал. Вышел я, еще светло было, а на третьем километре совсем темно стало, как в желудке верблюда. Я, как всегда, путь расчищаю от щепок всяких, от мусора, проверяю все не спеша. Фитиль в лампе никудышный, коптит, чадит, гаснет без конца. Прошел я рельсы с одной стороны, на восьмом километре повернул назад, чтобы с другой стороны их осмотреть. Мороз зверский, лампа паршивая, а надо все тщательно оглядеть; медленно я продвигался, очень медленно. Мороз был эдак под сорок градусов, а тут и буран приспел. Попробуй усмотри тут в зеркальце трещину на карнизе рельса!.. Приходилось их рукой ощупывать. А представляешь, каково голой рукой к железному рельсу прикасаться в этакий холодище! Тогда рельсы были — тептерея — очень узкие, по ним больше сорокапятидесяти километров в час не дашь, чуть увеличь скорость — мигом колеса сойдут с путей; часто случались аварии. Это сейчас рельсы сорок третьего типа, как хочешь гони-разгоняйся — благодать!.. Так я почти полз и на седьмом километре от Жыланды обнаружил трещину. Я не знал, когда должен пройти поезд, но то, что моя обязанность — предотвратить крушение любого поезда, я знал. А как ликвидировать трещину? Что делать?

Первым делом я установил битар, рядом с бракованным рельсом. Потом давай дудеть в свою «свирель».

А буран разошелся, не слышно моей «свирели». Растерялся я. Вывали случаи, когда машинисты не обращали внимания на выстрел из битара, полагаясь на авось… Одежда на мне легкая, а — ветер все усиливается. Снежный смерч поднялся такой, что и всадника с коня свалит! Стоило поскользнуться и упасть — буран наверняка вмиг засыпал бы с головой. Небо и земля слились воедино, в сплошной белесый мрак. Шпалы занесло снегом, они сравнялись с рельсами. Снег забивался мне под одежду, в сапоги. Я заледенел весь.

Чтобы не потерять из виду трещину, я закрепил на том месте свой ремень, а сам, подставив спину ветру, присел рядом. Когда продрог до костей, начал бегать туда-сюда, чтобы согреться. Буран не унимался…

Я бегаю и все гадаю: трещина — это заводской брак или она только образовалась? И чего это мысль тогда ко мне приценилась, сам удивляюсь теперь, — какая разница?

Я почувствовал, что у меня начинают неметь руки и ноги. Кончился керосин в лампе, она потухла. Попытался зажечь спичку, куда там! Все спички израсходовал зря, выбросил пустой коробок. Выругался я в полный голос и давай плясать… Плясал-плясал… Это, пожалуй, была моя первая и последняя пляска в жизни…

Железная дорога, она хороша и удобна для тех, кто едет по ней, особенно если в мягких вагонах. Подумаешь — две тоненькие металлические линии, уходящие за горизонт… А как эту дорогу строить? Семи потами мы исходили, себя не жалели, с вечным своим снаряжением — кайлом, лопатой — таскались-перетаскивались по всему тысячекилометровому Турксибу. Горы, ей-богу. грудью прорезали, камни кирками раскалывали… Мы, старые турксибовцы, и правда похвастать можем — грандиозное дело мы совершили. А вот, грех сознаться, по этой самой железной дороге, что сейчас всю страну соединяет, я даже до Алма-Аты, до которой рукой подать, доехать не доехал. Виноват сам, конечно. Но сначала времени не выпадало свободного, а потом — сил лишних. А может, я просто таким уж сиднем уродился!

…Война. Уж как мы рвались на фронт, сколько заявлений писали, а все без толку. Я прямо болел фронтом, так и представлял, как я строчу по врагу из своего автомата и гибну в победном бою.

Да, нам казалось в лихую годину, что можем мы, железнодорожники? Казалось, что это по сравнению с участием в битве — лицом к лицу с врагами? Не так уж это и много: вовремя обеспечить продвижение по дороге вагонов с солдатами, отправлявшимися на фронт… Теперь понимаю: мы этот свой долг исполняли честно. Да, свет мой, если поразмыслить, в великой победе есть доля и наша, турксибовцев. Сейчас, с высоты лет и опыта, я это вижу, тогда-то глядели на нас свысока некоторые солдаты, которые возвращались с войны в орденах и медалях. Обидно нам было, но правду скажу: мы с честью пронесли в руке через пять лет войны красный флажок железнодорожника. Да и сейчас находятся чудаки, которые с пренебрежением смотрят на нашего брата железнодорожника в промасленной спецовке. А почему таким людям не приходит в голову, что мы — рыцари их жизни? А? Если бы, к примеру, я в сорокаградусный мороз не стал бы сторожить ту крохотную трещинку и ушел бы, махнув на нее рукой, кто знает, что стало бы с поездом, на всех парах мчащимся к роковой черте… А, что и говорить, чего мы не пережили за всю свою жизнь, какие броды не одолели! Эх, начальник, давнишнее быльем поросло, а сейчас? Разве не у железнодорожников среди других рабочих самая низкая зарплата? Да и пенсия-то не больно велика!.. Ладно, опять я отвлекаюсь, на другое перехожу.

— Аксакал, вы изрекаете горькую истину. Ничего предосудительного в том нет. В прошлом году я побывал в Прибалтике, на Украине, в Белоруссии. Ой-ой, с теми условиями, что созданы там, наши не сравнить! Все там автоматизировано, таких вот допотопных разъездов, как у нас, там нет совсем. Ну а когда видишь белоснежные, точно чайки, дома железнодорожников — так, ей-богу… остаться там хочется. А стоит на территорию Казахстана въехать, глаза рябит от глинобитных мазанок. Плохо у нас, мало возводится жилья для железнодорожников. Признайтесь, аксакал, вам кто-нибудь когда-нибудь предлагал переместиться в новый, удобный дом? Нет! Турксиб протянулся по казахской степи струнами домбры, эти струны вот уже пятьдесят лет поют о новой жизни, о новом времени. Конечно, и у нас в республике многие работы на разъездах автоматизированы, ну, а быт людей, условия их жизни? Отстают, ох отстают! Аксакал, я прервал ваш рассказ, не сочтите это за бестактность.

— Не ведь все, о чем мы толкуем с вами, зависит и от начальников разъездов, а? — Дархан наклонился к хозяину.

— Ой, аксакал, думаете, не талдычим мы? Я, по-мо-ему, уже всем глаза намозолил и уши прожужжал, самому неловко, назойливый какой! Обещают, обещают… Ну на чем же мы остановились — вы в сорокаградусный мороз, значит, охраняете эту самую трещину на карнизе рельса и пляшете рядом.

— Пляшу, пляшу! Лишь бы не погибнуть, не сгинуть под этим бураном. Человек, когда замерзает, все лечь норовит, в сон его клонит. Большие пальцы на ногах отморозил, из сил выбился. А свистопляска вокруг меня только как будто началась, налилась яростью непогода, что там недавний буран? Ни с той, ни с другой стороны поезда нет как нет. Все, в общем, против меня — природа и обстоятельства. Волей-неволей забрела мне в голову мысль, безотрадная мысль о конце, который меня ожидал, — о смерти. И тут же — мысль о Мурате. Да какое там — мысль! У меня перед глазами сын мой носился в метели, звал меня, тряс меня за плечо и будил, приговаривал: «Вставай, вставай, отец! Вставай!..» Снежный саван укутал меня, уши заложила тишина, через которую едва-едва пробивалась сладкая, успокаивающая мелодия, она усыпляла меня…

Нашли меня на другой день в моей снежной могиле. Я все одно, что замурован был в нее, тут же меня в Аягус, а потом в больницу, в Семипалатинск. Спасли мне врачи жизнь. Выяснилось, что пальцы-то на ноге отмерзли совсем… — Дархан умолк.

Начальник нахмурился, сочувственно промычал «гм-м…» и покачал головой. За столом установилась тишина, ни звука никто не проронил, только бедовая бабочка кружилась вокруг лампы, ударялась крылышками о стекло.

Прошел-прогудел еще один поезд…