Великий поток

Итак, мера, порядок, нумерация и интуиция, оказывается, больше не нужны. Ведь именно они питали предрассудок о том, что мир имеет некоторый смысл и что постижение этого смысла является главной человеческой задачей. Соответственно, у человека нет врожденной, встроенной в его персональный код метафизики, как нет и параллелизма между субъектом и миром, разве что аналогия, предложенная все тем же коварным мистификатором — языком. Язык это не инструмент и не орудие в руках человека, и не беспрекословное средство мышления. Скорее сам язык «мыслит» человека и его мир. Именно язык разрушает нашу веру в существование ясного однозначного смысла, ибо он содержит в себе возможность освобождения от привилегированной, узурпирующей все иные варианты, системы описания реальности. Такие оппозиции, как Бог и Сатана, добро и зло, сознание и бессознательное, плюс и минус, метафизика и нигилизм, хозяин и паразит, способны бесконечно меняться местами и заменять одна другую, ибо каждая несет в себе другую, каждая чревата своей противоположностью, и ни одна не может претендовать на исключительное место в системе языка. И — какова ирония — именно муто заявляет претензию на причастность к «веселой науке», за самую возможность говорить о которой так дорого заплатил дерзкий безумец, возвестивший о рождении трагедии из духа музыки.

И вот наш любезный автор, привлекший для мутотворчества весь свой арсенал иронических поз, намеков и придыханий, в силу обстоятельств — места и времени своего рождения и среды — оказался поглощенным новой эпистемой. Он вошел в ее контекст и закрутился на шестеренках новых дискурсивных практик, и в результате сам стал метафорой, метонимией и трансфертом в едином лице. Но все эти новые средства не смогли ему помочь. И хотя в пароксизме скромности он продолжал всем доказывать, что муто — лучший друг деревьев, бабочек и цветов, Сфинкс все же остался неразгаданным, а Изида неразоблаченной. А порожденная им новая личина, поупражнявшись в самообороне и времяпровождениях, исчезла, растворилась в том, из чего пришла, — т. е. в жерле небытия. Так Чарли Чаплин, попав на волне бурного индустриального прогресса в «желудок» новых технологий, описал траекторию движения муто по маршрутам глобального конвейера. У нашего автора нет никаких надежд уйти с этой траектории и спрятаться в полутора сантиметрах за спиной своей куклы. Сказав «м-у-у-у», он тут же перестает быть муто, как это случилось с Чаплиным, вступившим в гонки с его деловыми конкурентами и, естественно, ими проглоченным. Можно предположить, что сложные отношения нашего мутолога к человечеству связаны с работающими в нем механизмами вытеснения. Не исключено, что отсюда его стремление прятаться за муто и строить сложные системы самообороны посреди своих унылых компьютерных времяпровождений в злачных идеологических катакомбах системы.

P.S. К сведению бесчисленных будущих мутологов остается добавить, что психея принадлежит миру сна и тайны, что ее нельзя ни понять, ни потрогать — потрогать можно разве что горчащие в разные стороны носы или усы. Из нее все рождается, и в нее все возвращается, однако сама она находится в точке слепоты: в том месте, куда обращен наш взгляд, ее по определению нет. Наш же взгляд, на нее обращенный, прячет ее от нас. Гераклит выколол себе глаза, чтобы увидеть психею. Только потеряв душу, можно ее обрести. Только у забывшего о ней может появиться надежда вспомнить себя. Бога нет, пока мы рассуждаем о Боге. Его тем более нет, если мы не думаем о нем.