Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

А на университетских занятиях он свои антиполитические взгляды проповедовал?

Конечно нет. Он старательно следил за тем, чтобы не позволять себе никаких проповедей. Его политические верования становились понятными лишь при очень близком знакомстве с ним.

По вашим словам, политические взгляды Кутзее были утопическими. Означает ли это, что они были нереалистичными?

Он мечтал о том дне, когда и политика, и государство самоустранятся. Это я и назвала утопией. С другой стороны, он отнюдь не вкладывал в свои утопические устремления всю душу. Для этого он был слишком большим кальвинистом.

Объясните, пожалуйста.

Вы хотите узнать от меня, что стояло за политическими воззрениями Кутзее? За такими сведениями лучше всего обратиться к его романам. Ну хорошо, попробую.

Кутзее считал, что люди никогда не откажутся от политики, потому что она слишком удобна и привлекательна как сцена, на которой могут разыгрываться низшие наши эмоции. Под низшими эмоциями следует разуметь ненависть, злобу, недоброжелательство, зависть, кровожадность и так далее. Иными словами, политика является и симптомом, и выражением того состояния, в котором пребывает совершивший грехопадение человек.

Даже политика освободительного движения?

Если вы имеете в виду южноафриканское освободительное движение, ответ таков: да. В той мере, в какой под освобождением подразумевалось национальное освобождение, освобождение черного народа Южной Африки, у Джона оно никакого интереса не вызывало.

То есть к освободительному движению он относился враждебно?

Враждебно? Нет, вражды он к этому движению не питал. Вражда, сочувствие… как биографу, вам следует прежде всего постараться не распихивать людей по коробочкам с бирочками.

Надеюсь, Кутзее я ни в какую коробочку не запихивал.

А, ну, значит, мне показалось. Нет, он не был враждебен освободительному движению. Если вы фаталист, а он тяготел к фатализму, вы не видите никакого смысла враждебно относиться к ходу истории, каким бы прискорбным он вам ни казался. Для фаталиста история – это рок, фатум.

Ну хорошо, не враждебно, так с сожалением. Не сожалел ли он о том, какой оборот принимает борьба за национальное освобождение?

Он признавал, что борьба за освобождение справедлива. Борьба была справедливой, однако новая Южная Африка, к созданию которой она вела, оказалась для него недостаточно утопичной.

А что было бы для него достаточно утопичным?

Копи закрыть. Виноградники распахать. Армию распустить. Автомобили уничтожить. Все обращаются в вегетарианцев. Поэзия выходит на улицы. В таком вот роде.

Иными словами, за поэзию, движение на конной тяге и вегетарианство бороться стоит, а за ликвидацию апартеида – нет?

Бороться не стоит ни за что. Вы заставляете меня защищать его позицию, которую я, строго говоря, не разделяю. Бороться вообще ни за что не стоит, потому что борьба лишь длит цикл агрессии и возмездия. Я просто повторяю то, что Кутзее громко и ясно говорит в своих книгах, которые вы, по вашим словам, читали.

Легко ли давалось ему общение с черными студентами, вообще с людьми черной кожи?

А легко ли давалось ему общение с кем бы то ни было? Он не был легким человеком. Не умел расслабляться. Можете считать это показаниями свидетельницы. Итак: легко ли давалось ему общение с черными людьми? Нет. И общение с легкими в общении людьми тоже давалось ему нелегко. Легкость других заставляла его поеживаться от смущения. Отчего он и двигался в неверном – на мой взгляд – направлении.

Это вы о чем?

Он видел Африку сквозь романтическую дымку. Считал африканцев воплощением того, что давным-давно утратила Европа. О чем я? Сейчас попробую объяснить. В Африке, говорил он, тело и душа были неразделимы, тело и было душой. У него имелась целая философия тела, музыки, танца; воспроизвести ее я не смогу, однако даже тогда она представлялась мне – как бы это сказать? – беспомощной. Беспомощной в политическом отношении.

Продолжайте, прошу вас.

Его философия приписывала африканцам роль хранителей наиболее истинной, глубинной, примитивной сути человечества. Мы с ним самым серьезным образом спорили об этом. Его позиция, говорила я, сводится в итоге к старомодному романтическому примитивизму. В контексте семидесятых, в контексте борьбы за свободу и государства, исповедующего апартеид, представления Джона об африканцах просто-напросто беспомощны. Да и как бы там ни было, сами африканцы больше уже не желают исполнять эту роль.

Может быть, именно по этой причине черные студенты и не хотели посещать его курс – ваш общий курс по африканской литературе?

Открыто он эту свою точку зрения не излагал. Всегда тщательно следил за собой в этом отношении, был очень корректен. Однако, если вы слушали его внимательно, все становилось понятным.

Существовало и еще одно обстоятельство, еще один перекос его мышления, о котором следует упомянуть. Как и многие из белых, он относился к Кейпу – к Капским провинциям, к Западной и, возможно, к Северной тоже, – как к земле, отдельной от всей прочей Южной Африки. Капские провинции были самостоятельной страной со своей географией, историей, своими языками и культурой. В эти мифические провинции уходили корнями цветные и – в меньшей степени – африкандеры, африканцы же были, как и англичане, чужаками, запоздалыми гостями.

Почему я упоминаю об этом? Потому что это позволяет понять, чем он оправдывал и подкреплял свое довольно отвлеченное, скорее антропологическое отношение к черным Южной Африки. Он их не чувствовал. Такой вывод я для себя сделала. Они могли быть его согражданами, но не были соотечественниками. История – или рок, для него это было одно и то же – могла дать им роль наследователей земли, однако в глубине его сознания черные продолжали обозначаться как «они» в противоположность понятию «мы».

Если африканцы – «они», кто же тогда «мы»? Африкандеры?

Нет. Под «мы» понимались преимущественно цветные. Я использую это обозначение с большой неохотой, просто для краткости. Он же – Кутзее – уклонялся от использования этого слова как только мог. Я уже говорила о его утопизме. Вот и эта уклончивость тоже была проявлением утопизма. Он считал, что рано или поздно наступит столь желанное для него время, когда все обитатели Южной Африки утратят самоназвания и уже не будут ни африканцами, ни европейцами, ни белыми, ни черными, когда истории всех семей переплетутся и перемешаются настолько, что люди станут этнически неразличимыми, а иначе говоря – мне придется снова прибегнуть к нехорошему слову – цветными. Он называл это «бразильским будущим». Джон очень одобрял Бразилию и бразильцев. Хотя в Бразилии никогда, разумеется, не был.

Однако у него были друзья-бразильцы.

Да, он познакомился в Южной Африке с какими-то бразильскими беженцами.

[Молчание.]

Вы говорили о будущем, когда все перемешается. Речь шла о смеси биологической? О перекрестных браках?

Меня не спрашивайте. Я всего лишь повторяю то, что услышала от него.

Тогда почему же он – вместо того чтобы внести свой вклад в будущее, нарожав детей-мулатов, – почему он вступил в связь с молодой белой преподавательницей, родившейся во Франции?

[Смех. ] Меня опять-таки не спрашивайте.

О чем вы с ним разговаривали?

О преподавании. О коллегах и студентах. Иными словами – о работе. Ну и о нас самих, разумеется.

Продолжайте.

Вам хочется узнать, обсуждали ли мы его писательские дела? Ответ отрицательный. Он никогда не рассказывал мне, о чем сейчас пишет, а я никогда на него не давила.

Он ведь примерно в то время писал «В сердце страны».

Как раз в то время он эту книгу и заканчивал.

Вы знали, что темами романа «В сердце страны» станут безумие, отцеубийство и тому подобное?

Ни малейшего понятия не имела.

Вы прочитали этот роман еще до его выхода в свет?

Да.

И какое впечатление он на вас произвел?

[Смех. ] Тут мне придется ступать осторожно. Полагаю, вас интересует не мое взвешенное критическое суждение, а моя первая реакция, так? Честно говоря, поначалу я нервничала. Боялась, что обнаружу в этой книге себя, да еще в каком-нибудь малоприятном обличье.

Почему вы думали, что это может случиться?

Потому что я считала – то есть тогда, теперь я понимаю, насколько наивной была эта вера, – что невозможно состоять в близких отношениях с другим человеком и при этом не впустить его в свой образный мир.

И что же, нашли вы себя в этой книге?

Нет.

Расстроились?

Вы о чем – расстроилась ли я, не найдя себя в книге?

Расстроились ли вы, обнаружив, что он не впустил вас в свой образный мир?

Нет. Это была мне наука. Может быть, на этом и остановимся? Думаю, вы уже получили от меня достаточно много.

Что же, я, безусловно, благодарен вам. И все-таки, мадам Деноэль, позвольте мне обратиться к вам еще с одной просьбой. Кутзее никогда не был писателем популярным. Под этим я подразумеваю не просто то, что его книги раскупались не так уж и хорошо. Я подразумеваю также то обстоятельство, что широкая публика никогда не принимала его близко к своему коллективному сердцу. В общественном сознании существовал образ Кутзее – холодного, надменного интеллектуала, – он же не предпринимал ничего, способного развеять этот миф. Напротив, можно даже сказать, что он этот миф подпитывал.

Так вот, я не верю в правильность такого образа. В моих разговорах с людьми, хорошо знавшими Кутзее, рождался портрет совершенно другого человека – не обязательно теплого и душевного, но более неуверенного в себе, более растерянного, более человечного, если я вправе прибегнуть к такому определению.

Вот я и спрашиваю, не могли бы вы рассказать что-нибудь о чисто человеческой его стороне? Я очень ценю сказанное вами о его политических взглядах, но не существует ли каких-то историй личного характера, относящихся ко времени, проведенному вами вместе, – историй, которыми вы готовы поделиться?

Историй, представляющих его в более теплом свете, вы это имеете в виду? Историй о его добром отношении к животным – к животным и к женщинам? Нет уж, такие истории я сберегу для моих собственных мемуаров.

[Смех.]

Хорошо, одну историю я вам расскажу. Относительно личного ее характера я не уверена, она тоже может показаться вам скорее политической, однако, не забывайте, в те дни политика пропитывала собою все.

Журналист из французской газеты «Либерасьон», прилетевший в Южную Африку по какому-то заданию своей редакции, попросил меня устроить ему интервью с Джоном. Я пошла к Джону, уговорила его: сказала, что «Либерасьон» – газета хорошая, что французские журналисты не то что южноафриканские, они приходят на интервью основательно подготовленными. Все это происходило, естественно, до появления интернета, когда журналисты еще не имели возможности просто копировать статьи друг друга.

Интервью бралось в моем университетском кабинете. Я думала, что смогу помочь, если возникнут какие-то языковые затруднения, – французский Джона был не очень хорош.