Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Марго

Миссис Йонкер, позвольте рассказать вам о сделанном мной после нашей декабрьской встречи. Вернувшись в Англию, я перенес содержание магнитофонной записи нашей беседы на бумагу. Попросил коллегу из Южной Африки проверить правильность написания слов из африкаанса. А затем проделал нечто довольно радикальное – убрал мои вопросы и подсказки и придал тексту вид вашего непрерывного рассказа.

Сегодня я хотел бы, если вы не против, прочитать вам получившийся у меня текст. Как вы на это смотрите?

Согласна.

И еще одно. Поскольку рассказанная вами история довольно длинна, я в нескольких ее местах позволил людям говорить от их собственного имени. По ходу чтения вы поймете, что я имею в виду.

Хорошо.

Тогда приступим.

В прежние времена на семейной ферме собиралось под Рождество множество народу. С разных концов страны к Фоэльфонтейну съезжались сыновья и дочери Геррита и Лени Кутзее, привозя с собой супругов и чад – последних с каждым годом становилось все больше, – и целая неделя посвящалась воспоминаниям, смеху, шуткам, но прежде всего еде. Для мужчин такие съезды были еще и временем охоты: на птиц и на антилоп.

Сейчас, к 1970-му, эти сборища стали, увы, менее многолюдными. Геррит Кутзее давно сошел в могилу, Лени бродит, едва волоча ноги, по частному дому престарелых в Стрэнде. Их первенец, старший из двенадцати сыновей и дочерей, тоже успел присоединиться к сонму теней; прочие же…

К сонму теней?

Слишком пышно? Я изменю. Их первенец уже покинул этот свет. Прочие же содрогаются, оставаясь наедине с собой и ощущая предзнаменования смерти.

Мне это не нравится.

Уберу. Не проблема. Он уже покинул этот свет. Прочие же и шутят не так громко, и вспоминают все больше о грустном, и в еде стали умеренными. Что до охотничьих вылазок, они прекратились: старые кости устали, да к тому же после многих лет засухи охотиться стало почти и не на кого.

Ну а Кутзее третьего поколения, сыновья и дочери сыновей и дочерей, слишком заняты собственными делами или просто питают равнодушие к семье в целом. В этом году их насчитывается здесь лишь четверо: ее унаследовавший ферму кузен Майкл; ее приехавший из Кейптауна кузен Джон; ее сестра Кэрол; и она сама – Марго. И из всех четверых только она, подозревает Марго, вспоминает о прежних днях с ностальгией.

Не понимаю. Почему вы называете меня «она»?

Из всех четверых только Марго, подозревает она, Марго, вспоминает о прежних днях с ностальгией… Уж больно неуклюже получается. Так нельзя. Я использую «она» как «я», но не совсем «я». А вам это действительно сильно не нравится?

Немного сбивает с толку. Но ничего, продолжайте.

В присутствии Джона его родня испытывает неловкость. Проведя много лет за морем – так много, что все решили: дела у него идут хорошо, – он вновь объявился здесь, и по причине никому не известной, может быть даже позорной. Одна из передаваемых шепотом версий гласит, что он сидел в американской тюрьме.

Родственники просто-напросто не знают, как себя с ним вести. Преступников – если он и вправду преступник – среди них еще не было. Банкрот – это да, имеется: мужчина, за которого вышла ее тетя Мари, хвастун и пьяница, семья с самого начала не одобряла его, объявил себя, чтобы не платить долги, банкротом и после этого пальцем о палец не ударил, торчит дома, проедая заработки жены. Однако банкротство, хоть оно и оставляет во рту дурной привкус, все же не преступление, между тем как заключение в тюрьму есть заключение в тюрьму.

Сама она считает, что всем Кутзее следует постараться показать бедному грешнику, как они ему рады. Она издавна питает слабость к Джону. В детстве оба совершенно открыто говорили всем, что поженятся, когда вырастут. Думали, что это допустимо, – отчего же нет? И не понимали, почему взрослые, слушая их, только улыбаются, а чему улыбаются, не говорят.

Я вам действительно так и рассказывала?

Действительно. Хотите, чтобы я убрал это место? Мне кажется, это мило.

Да нет, оставьте. [Усмехается. ] Читайте дальше.

Ее сестра, Кэрол, держится другого мнения. Кэрол вышла замуж за немца, инженера, уже не один год пытающегося перебраться вместе с ней из Южной Африки в Соединенные Штаты. Кэрол открыто говорит, что упоминание в ее личном деле о родстве с человеком, который – преступник он там или нет – не поладил с американским законом, ей совершенно без надобности. Впрочем, корни ее враждебности к Джону уходят гораздо глубже. Она считает его высокомерным ломакой. С высот своего engelse [английского] образования, говорит Кэрол, Джон смотрит на всех Кутзее, на всех до единого, сверху вниз. Почему он решил снизойти до них в эти Святки, Кэрол и представить себе не может.

Марго такое отношение сестры к Джону расстраивает. С тех пор как сестра вышла замуж и попала в круг мужа – круг немецких и швейцарских эмигрантов, приехавших в Южную Африку в шестидесятых, рассчитывая на быстрое обогащение, а теперь, когда страна переживает неспокойное время, норовящих уплыть из нее на первом попавшемся пароходе, – с тех пор сестра, считает Марго, становится все более и более жестокосердной.

Ну, не знаю. Не знаю, могу ли я позволить вам напечатать это.

Что же, я, разумеется, подчинюсь любому вашему решению. Однако именно это вы мне и говорили, слово в слово. И не забывайте, вряд ли ваша сестра возьмется читать малотиражную книгу, выпущенную в Англии издательством научной литературы. Где она сейчас живет?

Они с Клаусом обосновались во Флориде, в городе под названием Санкт-Петербург. И все же кто-то из их знакомых может наткнуться на вашу книгу и послать ее Кэрол. Когда мы с вами беседовали, я полагала, что вы просто перенесете наш разговор на бумагу и ничего в нем менять не будете. У меня и в мыслях не было, что вы полностью перепишете его.

Ну, это не совсем верно. Я его не переписывал, просто превратил в повествование. Однако изменение формы не должно сказываться на содержании. Если вы считаете, что я позволяю себе вольности по части содержания, это другое дело. Много вольностей я себе позволяю?

Не знаю. Временами что-то звучит неправильно, но указать пальцем, что именно, я не могу. Могу сказать только одно: ваш вариант не кажется мне похожим на то, что я вам говорила. Ладно, молчу. Доберемся до конца, тогда и будем решать. Продолжайте.

Хорошо.

Если Кэрол слишком жестка, то она, Марго, слишком мягка и готова признать это. Ведь это она плакала, когда топили новорожденных котят, она затыкала уши, когда уводимый на заклание барашек блеял от страха, блеял и блеял. В прежние годы она, когда над ней посмеивались за мягкосердие, злилась и спорила, но теперь, на четвертом десятке лет, считает, что стыдиться ей было нечего.

Кэрол говорит, что не понимает, зачем Джон приехал на семейное сборище, но для нее, для Марго, объяснение очевидно. Джон привез отца в любимые места своего детства – отца, которому вряд ли многим больше шестидесяти, но выглядит он как старик на последнем издыхании, – привез, чтобы отец набрался здесь сил или, если набраться сил ему не удастся, смог попрощаться с родными местами. На ее взгляд, это исполнение сыновнего долга, которое она может лишь от души одобрить.

Она отыскивает Джона за упаковочным сараем: он возится там с мотором своей машины – или делает вид, что возится.

– Что-то не так? – спрашивает она.

– Перегревается, – отвечает Джон. – На Дю-Тойтсклофе пришлось дважды останавливаться, ждать, когда остынет.

– Ты бы попросил Михиеля посмотреть. Михиель знает о машинах все.

– Михиель занят гостями. Сам починю.

По ее понятиям, Михиель только порадовался бы любому предлогу, который позволит ему улизнуть от гостей, однако она на своем не настаивает. Она знает мужчин и мужское упрямство, знает, что мужчина скорее будет бесконечно возиться с задачей, которая ему не по зубам, чем попросит о помощи другого мужчину.

– Так ты на этом по Кейптауну и ездишь? – спрашивает она, подразумевая под «этим» однотонный пикап «датсун», грузовичок, который ассоциируется у нее с фермерами и строителями. – Зачем тебе грузовик?

– Вещь полезная, – отвечает он, не объясняя, однако, в чем эта полезность состоит.

Она поневоле разулыбалась, когда он появился на ферме, правя грузовичком, – бородатый, нечесаный, в шутовских каких-то очках, с сидевшим рядом с ним, смахивавшим на мумию отцом, напряженным, скованным. Надо было их сфотографировать. И хорошо бы еще поговорить с Джоном о его прическе. Однако ледок, выросший между ними, пока не сломан, так что с задушевными разговорами придется обождать.

– Ну ладно, – говорит она. – Мне велели позвать тебя к чаю, к чаю и мельктерту[111], который испекла тетя Джой.

– За минуту приду, – обещает он.

Разговор ведется на африкаансе. Джон говорит на этом языке с запинками, Марго подозревает, что ее английский лучше его африкаанса, хотя живет она в глуши, в platteland[112], и случай поговорить по-английски выпадает ей редко. Однако на африкаансе они разговаривали друг с другом еще в детстве, да и не хочется ей унижать Джона предложением перейти на другой язык.

В том, что его африкаанс ухудшился, она винит переезд в Кейптаун, учебу в «английской» школе и «английском» университете, а затем жизнь за границей, где ни слова на африкаансе не услышишь. In ’n minuut, сказал он: «за минуту». Род синтаксической неправильности, за которую немедля ухватилась бы и спародировала ее Кэрол. «In ’n minuut sal meneer sy tee kom geniet», – сказала бы Кэрол: Его лордство появится за минуту и примет участие в чаепитии. Надо будет постараться оградить его от сестры или, по крайней мере, упросить Кэрол быть с ним помилосерднее эти несколько дней.

Вечером она усаживает его за стол рядом с собой. На ферме ужинают тем, что не было съедено за день, остатками главного блюда дня: холодной бараниной, разогретым рисом и тем, что сходит здесь за салат, – молодой фасолью под уксусом.

Она отмечает, что блюдо с бараниной он передает соседу, ничего себе на тарелку не положив.

– Ты не ешь баранину, Джон? – тоном ласковой участливости спрашивает сидящая на другом конце стола Кэрол.

– Не сегодня, спасибо, – отвечает Джон. – Ek het my vanmiddag dik gevreet. – За обедом наелся, как свинья.

– То есть ты все же не вегетарианец. Не стал вегетарианцем, пока жил за морем.

– Не строгий вегетарианец. Dis nie ’n woord waarvan ek hou nie. As ’n mens verkies om nie so veel vleis te eet nie…

Само это слово ему, похоже, не нравится. Если человек решает не есть слишком много мяса…

– Ja? – подхватывает Кэрол. – As ’n mens so verkies, dan?.. – Если ты так решаешь, то – что?..

Теперь на него смотрят все. Он начинает краснеть. Ясно, что он не представляет, как отвратить от себя благодушное любопытство сидящих с ним за столом людей. Если он бледнее и тощее, чем полагается быть порядочному южноафриканцу, так, может, объясняется это не тем, что он слишком долго увязал в снегах Северной Америки, а тем, что слишком долго обходился без доброй баранины из Кару? As ’n mens verkies… Интересно, что он скажет дальше.

Краска совсем уже залила его лицо. Взрослый мужчина, а краснеет, как девочка. Пора вмешаться. Чтобы ободрить его, она кладет ладонь ему на руку: