Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

* * *

– Не хочешь прокатиться сегодня после полудня? – предлагает ей Джон. – Отправиться – только ты и я – в большое турне по землям фермы.

– На чем? – спрашивает она. – На твоем «датсуне»?

– Ну да, на нем. Я привел его в порядок.

– В такой, что он не сломается в какой-нибудь глухомани?

Это, разумеется, шутка. Фоэльфонтейн как раз самая глухомань и есть. Но и не только шутка. Марго не имеет никаких представлений о размерах фермы, в квадратных то есть милях, но знает, что за один день дойти пешком от одного ее края до другого почти невозможно – разве что добежать.

– Не сломается, – говорит он. – Хотя запас воды я с собой на всякий случай беру.

Местность, в которой находится Фоэльфонтейн, называется Кауп, и за последние два года в этой самой Кауп не выпало ни капли дождя. Что, боже ты мой, могло вдохновить дедушку Кутзее на покупку земли там, где все фермеры до единого выбиваются из сил, стараясь сохранить свой скот хотя бы живым?

– Что это за слово такое – «Кауп»? – спрашивает она. – Английское? Испорченное «капут»?

– Оно из языка народа хои, готтентотов. Кауп – сухое место. Существительное, не глагол – на это указывает конечная «п».

– Откуда ты это знаешь?

– Из книг. Из грамматик, которые составляли стародавние миссионеры. Людей, говорящих на языках хои, не осталось, во всяком случае в Южной Африке. С любой практической точки зрения это мертвые языки. В юго-западной Африке еще сохранилась горстка тех, кто говорит на нама. И все. Больше никого.

– А коса? Ты говоришь на коса?

Он качает головой:

– Меня интересует то, что мы потеряли, не то, что сохранили. И зачем мне говорить на коса? На нем и без меня миллионы людей говорят. Я им не нужен.

– Я полагала, языки существуют для того, чтобы люди могли общаться друг с другом, – говорит она. – Какой смысл осваивать готтентотский, если на нем никто не говорит?

На лице Джона появляется выражение, которое она уже привыкла истолковывать как тайную ухмылочку, показывающую, что ответ на ее вопрос у него имеется, но, поскольку она слишком глупа, чтобы понять этот ответ, он не станет сотрясать воздух впустую. Именно эта ухмылка мистера Всезнайки и выводит из себя Кэрол.

– Ну хорошо, выучишь ты по старым грамматикам язык готтентотов – и с кем будешь разговаривать? – настаивает она.

– Хочешь, чтобы я тебе сказал? – спрашивает он. Ухмылочка превращается во что-то другое, что-то напряженное и не очень приятное.

– Да, хочу. Ответь.

– С мертвыми. Я смогу разговаривать с мертвыми. А иначе… – он запинается, точно слова, которые ему предстоит произнести, могут оказаться слишком гнетущими для нее и даже для него, – иначе они останутся повергнутыми в вечное безмолвие.

Она просила дать ответ, она ответ получила. Более чем достаточный, чтобы заставить ее примолкнуть.

За полчаса они добираются до западной границы фермы. Здесь Джон, к большому ее удивлению, открывает ворота, проезжает сквозь них, закрывает и, не произнеся ни слова, едет по проселку дальше. К четырем тридцати они попадают в Мервевилль, городок, в котором она не бывала уже многие годы.

Джон останавливает машину у кафе «Аполлон».

– Не хочешь выпить чашку кофе? – спрашивает он.

Они входят в кафе, куда за ними увязывается полдесятка босоногих ребятишек. Самый младший из них только-только научился ходить. У хозяйки кафе включен радиоприемник, из него льется африкандерская поп-музыка. Они садятся, сгоняют со столика мух. Дети обступают столик, с беззастенчивыми любопытством разглядывая незнакомцев.

– Middag, jongens[118], – говорит Джон.

– Middag, meneer[119], – отвечает старший из детей.

Они заказывают кофе и получают его подобие: жиденький «Нескафе» с пастеризованным молоком. Она, сделав глоток, отодвигает от себя чашку. Джон, думая о чем-то, выпивает свою до дна.

Крошечная ручонка тянется к ее блюдцу и снимает с него кусок сахара.

– Toe, loop! – говорит она: Удирай!

Ребенок весело улыбается ей, разворачивает сахар, лижет его.

Это далеко не первый замеченный ею признак того, что барьеры между белыми и цветными разрушаются. Просто здесь такие признаки бросаются в глаза сильнее, чем в Кальвинии. Мервевилль – городок маленький, пришедший в упадок: настолько, что ему грозит опасность исчезнуть с карт. Жителей в нем осталось не больше нескольких сотен. Половина домов, мимо которых они проезжали, выглядели нежилыми. В здании, над дверью которого выведено белыми, вдавленными в строительный раствор камушками слово «Volkskas» [ «Народный банк»], размещается не банк, а лудильная мастерская. И хотя время наихудшей дневной жары миновало, из живых существ наблюдаются на главной улице только двое мужчин и женщина, которые лежат вместе с отощалой собакой в тени цветущей джакаранды.

Неужели я столько всего наговорила? Что-то не припоминаю.

Я добавил одну-две детали, чтобы картина получилась поживее. Я не сказал вам, но, поскольку Мервевилль занимает в вашем рассказе так много места, я съездил туда, чтобы увидеть все своими глазами.

Вы ездили в Мервевилль? И как он вам показался?

По большей части городок остался таким, каким вы его описали. Только кафе «Аполлон» больше нет. Кафе там вообще отсутствуют. Я продолжу?

– Тебе известно, – говорит Джон, – что среди достижений нашего деда числится и пост мэра Мервевилля?

– Да, известно.

К чему только ни приложил руку их общий дедушка. Он был – как это называется? – предприимчивым дельцом в стране, где таковых насчитывалось раз-два и обчелся, человеком, наделенным энергией, большей, вероятно, чем у всех его детей, вместе взятых. Возможно, впрочем, что такова участь всех детей, рождающихся от сильных мужчин: получать далеко не полную долю отцовской энергии. Это относится и к сыновьям, и к дочерям – женщины Кутзее чуточку слишком скромны, наделены слишком малым женским эквивалентом энергии их отца.

Воспоминания о дедушке у нее сохранились лишь самые смутные, он умер, когда она была совсем маленькой: сгорбившийся, брюзгливый старик с колючим подбородком. После полуденного обеда, помнит она, дом погружался в тишину: дедушка ложился вздремнуть. Даже в том, малом, возрасте она поражалась, видя, как страх перед стариком заставляет взрослых людей передвигаться по дому крадучись, на мышиный манер. И все же без этого старика ее здесь не было бы и Джона тоже – не просто здесь, на земле, но и здесь, в Кару, на ферме Фоэльфонтейн или в Мервевилле. И если ее жизнь определяется от колыбели и до могилы ценами на шерсть и баранину, так и этим она обязана деду: человеку, начавшему, как smous, разъездной торговец, продававший сельским жителям набивной ситец, кастрюли, сковороды и патентованные лекарства, затем купившему, скопив достаточно денег, половину отеля, а затем продавшему эту половину, чтобы приобрести поместье и обосноваться там в качестве джентльмена, ни больше ни меньше, разводящего лошадей и овец.

– Ты так и не спросила, что мы делаем в Мервевилле, – говорит Джон.

– Ладно: что мы делаем в Мервевилле?

– Хочу показать тебе кое-что. Я думаю купить здесь недвижимость.

Она не верит своим ушам:

– Ты хочешь купить недвижимость? Жить в Мервевилле? В Мервевилле? Надумал и сам стать здешним мэром?

– Нет-нет, не жить. Просто проводить какое-то время. Жить в Кейптауне, а сюда приезжать на выходные, в отпуска. Дорога от Кейптауна до Мервевилля занимает, если нигде не останавливаться, семь часов. Здесь можно за тысячу рандов купить дом из четырех комнат и полморгена земли, засаженной персиковыми, абрикосовыми и апельсиновыми деревьями. Где еще в мире ты такое получишь?

– А отец? Что думает о твоем плане он?

– Ну, это все же лучше, чем дом престарелых.

– Не понимаю. Что лучше, чем дом престарелых?

– Жизнь в Мервевилле. Отец сможет постоянно жить здесь. Я останусь в Кейптауне, но буду регулярно приезжать к нему, проверять, все ли у него в порядке.

– Да, но что он будет делать, живя здесь постоянно? Сидеть на веранде и ждать, когда мимо проедет единственная за день машина? У того, что дома в Мервевилле продаются за гроши, есть простая причина, Джон: никто здесь жить не хочет. Я тебя не понимаю. Откуда вдруг такой энтузиазм по поводу Мервевилля?

– Он находится в Кару.

Die Karoo is vir skape geskape! Кару создана для баранов! Она едва не выпалила эти слова. «Он серьезен! Он говорит о Кару так, точно это рай!» И к ней возвращаются вдруг воспоминания о Святках совсем давних – они тогда были детьми и привольно, как звери, бродили по вельду. «Где бы ты хотела быть похороненной? – однажды спросил у нее Джон и, не дожидаясь ответа, прошептал: – Я – здесь». – «Навсегда? – спросила она – она, ее детское „я“. – Ты хочешь, чтобы тебя похоронили здесь навсегда?» – «Только до времени, когда я смогу прийти опять», – ответил он.

«До времени, когда я смогу прийти опять». Она помнит весь этот разговор, каждое его слово.

Ребенок умеет обходиться без объяснений. Не требует, чтобы все непременно имело смысл. Но разве запомнила бы она эти слова, если б они не привели ее в недоумение, сохранившееся в глубинах ее сознания и по сей день. «Прийти опять»: неужели кузен верит, действительно верит, что человек может восстать из могилы? Кем он себя считает – Иисусом? А эти места, Кару, – Святой землей?

– Если ты хочешь обзавестись жильем в Мервевилле, тебе нужно первым делом подстричься, – говорит она. – Достойные жители Мервевилля не позволят такому дикарю поселиться среди них и развращать их сыновей и дочерей.

От женщины за стойкой поступают безошибочно узнаваемые знаки того, что она не прочь закрыть кафе. Джон расплачивается, они отъезжают. По пути из города он притормаживает перед домом с табличкой «TE KOOP» на воротах: «Продается».

– Вот дом, о котором я думаю, – говорит он. – Тысяча рандов плюс пошлина за оформление документов. Можешь в это поверить?

Дом представляет собой невзрачный куб с кровлей из оцинкованного железа, протянувшейся вдоль всего фасада затененной верандой и деревянной, ведущей на чердак лестницей с одного бока. Перед домом – что-то вроде сада камней, замусоренного, и два борющихся за жизнь куста алоэ. Неужели Джон действительно собирается засунуть отца в этот тоскливый домишко, который стоит посреди обессилевшей деревни? Трясучий старик, питающийся из консервных банок, спящий на грязных простынях?

– Не хочешь оглядеться? – спрашивает он. – Дом заперт, но мы можем обойти вокруг него.

Ее передергивает.

– В другой раз, – говорит она. – Сегодня я что-то не в настроении.

Для чего она нынче в настроении, Марго не знает. Впрочем, настроение ее вскоре меняется, и происходит это в двадцати километрах от Мервевилля, когда двигатель начинает кашлять и Джон, помрачнев, выключает его и останавливает машину. Кабину наполняет запах горелой резины.

– Опять перегрелся, – говорит он. – Придется с минуту подождать.

Он вытаскивает из кузова канистру с водой. Откручивает колпачок радиатора, увертывается от струи шипящего пара и наполняет радиатор.

– До дома должно хватить, – говорит он.

И пытается завести двигатель. В двигателе что-то сухо пощелкивает, но и не более того.