Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

«Слапгат» – слово, которое она и ее сестра произносили легко и свободно, потому что с детства слышали, как его легко и свободно произносили все, кто их окружал. Только покинув дом, она обнаружила, что слово это настораживает людей, и стала прибегать к нему с большей осторожностью. Slap gat[121]: прямая кишка, анус, полностью контролировать который человек не способен. Отсюда и слапгат – безволие, бесхребетность.

Ее дядюшки обзавелись слапгатом потому, что такими их вырастили родители, ее дед и бабка. Отец их рвал и метал, да так что души детей уходили в пятки, а мать тем временем сновала вокруг на цыпочках, тихая, точно мышка. В результате они вышли в настоящую жизнь лишенными характера и воли, лишенными веры в себя, храбрости. И жизненные пути, которые они выбирали, были, все до единого, путями наименьшего сопротивления. Прежде чем пуститься вплавь, они опасливо пробовали ногой воду.

Что делало Кутзее людьми столь добродушными и потому столь gesellig[122], а общество их столь приятным, так это предпочтение, которое они отдавали наилегчайшему из доступных путей; и именно geselligheid[123] делала такими веселыми их святочные сборища. Они никогда не ссорились, никогда не пререкались друг с другом. Они отлично ладили между собой, все они. Расплачиваться же за их добродушие пришлось следующему поколению, ее поколению. Ибо их дети вступили в мир, ожидая, что он окажется просто еще одним slap, gesellige местом – все той же фермой Фоэльфонтейн, только большой. И подумать только, мир оказался совсем другим!

У нее детей нет. Она не способна зачать. Но, выпади ей такое счастье, она первым делом постаралась бы выкачать из детей кровь Кутзее. Как выкачать из человека кровь, которая slap, она сказать не взялась бы – не тащить же его в больницу, чтобы там из него действительно высосали всю кровь и заменили ее полученной от сильного, решительного донора; возможно, однако, что задачу эту можно решить, с самого раннего возраста ставя ребенка в условия потруднее, обучая его напористости, умению отстаивать свои права. Потому что о мире, в котором предстояло расти детям будущего, она твердо знала только одно: для slap в нем места не будет.

Даже Фоэльфонтейн и Кару – уже не те Фоэльфонтейн и Кару, какими были когда-то. Вспомни детей в кафе «Аполлон». Вспомни работников Михиеля, вот уж кто совсем не походит на plaasvolk[124] давних времен. В отношении цветных к белым появилась новая, настораживающая жесткость. Те, что помоложе, смотрят на белого холодно, отказываются называть его Baas[125] или Miesies[126]. Странные люди перепархивают из одного поселения в другое, из lokasie[127] в lokasie, и никто на них не доносит, как в прежние дни. Полиции становится все труднее раздобывать достоверные сведения. Никому больше не хочется, чтобы увидели, как он разговаривает с полицейскими; источники информации мелеют. Фермеров все чаще и все на большие сроки призывают в армию. Лукас постоянно жалуется на это. Если так обстоит дело в Роггевельде, наверняка то же самое происходит и здесь, в Каупе.

И природа бизнеса тоже меняется. Для того чтобы преуспеть в нем, уже мало дружить со всеми и вся, оказывать услуги и ожидать ответных. Нет, ныне нужно быть черствым, как сухарь, да еще и безжалостным в придачу. Какие шансы имеют в таком мире мужчины, чье основное качество – slapgat? Неудивительно, что ее дядюшки Кутзее не процветают: банковские менеджеры, которые годами бездельничают в умирающих захолустных городишках, государственные служащие, без движения застрявшие на должностной лестнице, едва сводящие концы с концами фермеры, да и кто такой отец Джона? Опозоренный, лишенный права практиковать адвокат.

Будь у нее дети, она не только постаралась бы вытравить из них все наследие Кутзее, но и всерьез подумала бы о том, чтобы последовать примеру Кэрол: вывезти их из страны, дать им возможность начать с самого начала в Америке, Австралии, Новой Зеландии – там, где они смогут надеяться на достойное будущее. Однако, как женщина бездетная, она избавлена от необходимости принимать такое решение. Ей уготована иная роль: посвятить всю себя мужу и ферме; прожить жизнь настолько достойную, насколько позволит ее время, – настолько достойную, честную и справедливую.

Бесплодность будущего, которое зияет перед нею и Лукасом, – далеко не новый для нее источник боли, возвращающейся снова и снова, точно боль зубная, да еще и усиливающейся, что начинает ей несколько надоедать. Хорошо бы отмахнуться от нее и поспать немного. Как это получается, что кузен с его тощим и мягким телом не мерзнет, между тем как она, несомненно весящая на несколько килограммов больше, чем следует, начинает дрожать? Холодными ночами она и муж спят, крепко прижавшись друг к другу, согреваясь друг о друга. Почему же тело кузена не согревает ее? Не только не согревает, но, похоже, еще и высасывает из нее тепло. Может быть, он по природе своей лишен не только пола, но и тепла?

Прилив настоящего гнева сотрясает ее и, словно почувствовав это, прижавшийся к ней мужчина вздрагивает.

– Извини, – бормочет он и садится прямо.

– За что?

– Я потерял нить.

О чем он говорит, она ни малейшего представления не имеет, да и спрашивать не собирается. Он поникает, свесив голову, и через миг засыпает снова.

Ну и где во всем этом присутствие Бога? Ей становится все труднее и труднее иметь дело с Богом Отцом. Та вера в Него и Его промысел, какой она обладала когда-то, утратилась. Безбожие: унаследованное, разумеется, от безбожных Кутзее. Когда она думает о Боге, воображение ее оказывается способным лишь на одно: нарисовать портрет бородатого господина с гулким голосом и величавыми повадками, живущего в поместье, расположенном на вершине холма, и окруженного ордой слуг, которые в тревоге бегут кто куда, спеша услужить Ему. Подобно всем достойным Кутзее, она предпочитает держаться от таких господ подальше. На людей, преисполненных сознания собственной значимости, Кутзее глядят косо и отпускают вполголоса шуточки в их адрес. По части шуточек она, может, и не сильна, но Бога находит несколько тягомотным, немного занудливым.

Протестую. Вы и вправду слишком многое себе позволяете. Ничего даже отдаленно похожего на это я не говорила. Вы заставляете меня произносить слова, принадлежащие вам.

Простите, пожалуй, меня действительно занесло. Я это поправлю. Смягчу.

Отпускают вполголоса шуточки в их адрес. И тем не менее имеется ли у Бога, в бесконечной мудрости Его, какой-нибудь план на ее и Лукаса счет? Насчет Роггевельда? Насчет Южной Африки? То, что сегодня представляется хаосом, бессмысленным хаосом, – обернется ли оно в какой-то из дней будущего частью огромного, благодатного замысла? Пример: существует ли какое-нибудь возвышенное объяснение того, что женщина в расцвете лет должна проводить четыре ночи в неделю, одиноко спя в жалкой комнатушке на втором этаже «Гранд-отеля» Кальвинии, – и так месяц за месяцем, возможно даже год за годом, конца этому не предвидится; да уж заодно и того, что ее муж, прирожденный фермер, должен тратить бо́льшую часть времени на то, чтобы возить чужой скот на бойни Парля и Мейтленда, – объяснение, превосходящее возвышенностью то, согласно коему без денег, приносимых его и ее иссушающей душу работой, ферма пойдет ко дну? И существует ли возвышенное объяснение того, что ферма, ради сохранения которой они трудятся, точно рабы, достанется, когда придет срок, не сыну, исшедшему из чресл их[128], но какому-то ничего не смыслящему племяннику ее мужа – если ферму не успеет к тому времени сожрать банк? Если же огромный, благодатный замысел Божий и не подразумевал никогда, что в этой части мира – в Роггевельде, в Кару – можно будет с прибылью заниматься сельским хозяйством, то для чего же именно Он ее предназначил? Для того, чтобы эта земля снова вернулась в руки volk, который начнет, как в давние-давние времена, бродить по ней из конца в конец со своими тощими стадами, ища пастбища и затаптывая в землю изгороди, а люди, подобные ей и мужу, будут тем временем подыхать в каком-нибудь позабытом Им углу, лишенные того, что когда-то досталось им в наследство?

Задавать такие вопросы Кутзее бессмысленно. Die boer saai, God maai, maar waar skuil die papegaai? – говорят Кутзее и фыркают. Бессмысленные слова. Бессмысленное семейство, легковесное, неосновательное – шуты.’n Hand vol vere: пригоршня перьев. Даже тот из них, на кого она возлагала слабые надежды, тот, что, проснувшись с ней рядом, немедля убрел на заплетавшихся ногах в страну снов, и он оказался человеком ничтожным. Человеком, бежавшим в большой мир, а теперь вернувшимся в маленький – крадучись, поджав хвост. Несостоятельный беглец, несостоятельный автомеханик, из-за несостоятельности которого ей сейчас и приходится мучиться. Несостоятельный сын. Сидящий в старом, пыльном мервевилльском доме, глядя в окно на получившую солнечный удар улицу, постукивая карандашом по зубам и пытаясь сочинить стишок. O droё land, o barre kranse… О сухая земля, о бесплодные скалы… А дальше? Дальше – наверняка что-нибудь про weemoed[129], про грусть-тоску.

Она просыпается при появлении в небе первых сиреневых и оранжевых прядей. Заснув, она прилегла на сиденье, да еще и повернулась, и теперь голова Джона покоится не на плече ее, а на заду. Она сердито освобождается от этого груза. Глаза у нее опухли, кости похрустывают, ей страшно хочется пить. Она открывает дверь и выскальзывает наружу.

Воздух холоден и тих. Она смотрит, как из пустоты возникают тронутые первым светом колючие заросли и пучки травы. Она словно присутствует при первом дне творения. «Боже мой», – шепчет она; ее так и подмывает упасть на колени.

Какой-то шорох вблизи. Она смотрит прямо в темные глаза антилопы, маленького штейнбока, который стоит шагах в двадцати от нее и тоже смотрит ей прямо в глаза, настороженно, но не испуганно, пока еще нет. «My kleintjie!» – произносит она: Маленький мой. Больше всего на свете ей хочется сейчас обнять малыша, излить на него внезапно нахлынувшую любовь; однако она еще и первого шага к нему сделать не успевает, как малыш стремительно разворачивается и уносится прочь, барабаня копытцами по земле. Пробежав сотню ярдов, он останавливается, еще раз оглядывает ее с головы до пят и удаляется по равнине трусцой более спокойной, а затем спускается в сухое русло реки.

– Что там такое? – раздается голос кузена. Проснулся наконец. Он вылезает из кабины, зевает, потягивается.

– Маленький штейнбок, – резко отвечает она. – Что будем делать?

– Я пойду в Мервевилль, – отвечает он. – А ты подожди здесь. Часам к десяти вернусь – к одиннадцати самое позднее.

– Если появится машина и меня согласятся подвезти, я уеду, – говорит она. – В какую бы сторону она ни шла – уеду.

Выглядит он с его лохмами и бородой, из которой торчат во все стороны клочья волос, кошмарно. «Слава богу, мне не приходится каждое утро просыпаться рядом с тобой, – думает она. – Недоделок. Настоящий мужчина вел бы себя совсем по-другому, sowaar!»[130]

Над горизонтом показывается солнце; она ощущает кожей его тепло. Наш мир, быть может, и мир Божий, но Кару принадлежит прежде всего солнцу.