Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

* * *

На следующее утро она останавливает Джона, отправляющегося на одну из его обычных прогулок.

– Возьми меня с собой, – говорит она. – Только подожди минутку, я переобуюсь.

Они выбирают тропу, уходящую от построек фермы на восток, и идут по заросшему травой и кустами берегу реки к плотине, прорванной паводком 1943 года да так и не восстановленной. У плотины мирно плавает на мелководье тройка белых гусей. Час стоит еще прохладный, дымки в воздухе нет, видны даже Нейвевельдские горы.

– Боже, – произносит она, – dis darem mooi. Dit raak jou siel aan, nè, dié ou wêreld. – Какая красота. Этот пейзаж просто за душу берет.

Они составляют меньшинство, крошечное меньшинство, их только двое – людей, чьи души волнует этот огромный, пустынный простор. Если что-то и соединяло их все эти годы, так именно он. Этот ландшафт, этот kontrei – он завладел ее сердцем. Умерев, сойдя в могилу, она растворится в этой земле так легко и естественно, точно и не жила никогда.

– Кэрол говорит, ты по-прежнему пишешь стихи. Это правда? – спрашивает она. – Не покажешь их мне?

– Жаль разочаровывать Кэрол, но последнее стихотворение я сочинил, когда был подростком.

Она прикусывает язык. Совсем забыла: нельзя, во всяком случае здесь, в Южной Африке, просить мужчину показать сочиненные им стихи, не уверив его предварительно, что все обойдется, что никто над ним смеяться не станет. Ну что это за страна, в которой поэзия – занятие не мужское, но отданное на откуп детям и oujongnooiens [старым девам], oujongnooiens обоих полов! Как выходили из положения Тотиус или Луи Лейпольдт, остается только догадываться. Неудивительно, что Кэрол, с ее чутьем на людские слабости, избрала сочинение Джоном стихов в предмет нападок.

– Если ты так давно бросил их, почему же Кэрол считает, что ты все еще пишешь?

– Понятия не имею. Может быть, увидела, как я проверяю работы школьников, и сделала неправильный вывод.

Она не верит ему, однако давить на него не собирается. Хочет что-то скрыть от нее, пусть скрывает. Если поэзия – это часть его жизни, которой он слишком стесняется или слишком стыдится, чтобы говорить о ней, значит так тому и быть.

Она не считает Джона moffie, но все равно не понимает, как он обходится без женщины. Одинокий мужчина, в особенности один из мужчин Кутзее, представляется ей лодкой, лишенной весла – или руля, или паруса. А теперь еще двое из них, двое мужчин Кутзее, живут вместе! Пока рядом с Джеком была его грозная Вера, он двигался курсом более-менее прямым, но теперь, когда ее не стало, выглядит совершенно потерянным. А что касается сына Джека и Веры, ему явно не помешала бы рассудительная наставница. Но какая же пребывающая в здравом уме женщина захочет посвятить свою жизнь бесталанному Джону?

Кэрол убеждена, что Джон ни на что не годен, и остальные Кутзее, при всем их добросердечии, с ней, скорее всего, согласны. Что отличает от них ее, Марго, что позволяет ее вере в Джона оставаться пусть и с трудом, но на плаву – это, как ни странно, отношение друг к другу Джона и его отца: если и не любовное, любовным его, разумеется, не назовешь, то по крайней мере уважительное.

А ведь они были худшими врагами. Вражда между Джеком и его старшим сыном была предметом множества разговоров, и, ведя их, собеседники скорбно покачивали головами. Когда Джон уехал за границу, его родители что было сил притворялись, будто все идет хорошо и правильно. Он уехал, чтобы стать ученым, твердила его мать. Она годами уверяла всех, что Джон занимается в Англии научной работой, – даже после того, как стало очевидным: где он работает и кем, ей неведомо. «Вы же знаете Джона, – говорил его отец, – он всегда был очень независимым человеком». Независимым: что это, собственно, значит? Не без причины клан Кутзее решил, что он бросил свою страну, семью – даже родителей и тех бросил.

Потом Джек с Верой принялись рассказывать другую историю: Джон, оказывается, и не в Англии вовсе, а в Америке, получает там еще более высокую квалификацию. Время шло, сколько-нибудь основательные новости о Джоне отсутствовали, и интерес к нему стал угасать. Он и его младший брат обратились просто в двух из тысяч и тысяч белых молодых людей, которые убегали, чтобы не попасть в армию, из страны, оставляя позади сконфуженные семьи. Он почти стерся из коллективной памяти родни, но тут разразился скандал: Джона выставили из Соединенных Штатов.

«Эта ужасная война», – говорил его отец: во всем виновата война – американские юноши жертвовали на ней жизнью ради азиатов, которые никакой благодарности к ним, судя по всему, не испытывали. Неудивительно, что они стали выходить на улицы. Джон случайно оказался в гуще такой демонстрации, уверяли его родители, а все дальнейшее было просто результатом недопонимания.

Не позор ли, постигший сына, и проистекшая из него необходимость лгать обратила Джека в преждевременно состарившегося человека с трясущимися руками? Но как об этом спросишь?

– Тебе, наверное, приятно снова увидеть Кару, – говорит она Джону. – Ты доволен тем, что решил не оставаться в Америке?

– Не знаю, – отвечает он. – Конечно, посреди этого, – Джон обходится без жеста, но она понимает, о чем он говорит: о небе, о просторе, об окружающем их огромном безмолвии, – я испытываю блаженство, чувствую себя редким счастливчиком. Но если говорить практически, какое будущее может ожидать меня здесь, в стране, где мне никогда не находилось места? Возможно, полностью порвать с ней было бы все-таки лучше. Отсечь от себя все, что любишь, и надеяться, что эта рана затянется.

Ответ прямой. И на том спасибо.

– Вчера, после того как вы с Михиелем уехали, я поговорила с твоим отцом, Джон. Если честно, я не думаю, что он полностью понимает твои планы. Я о Мервевилле. Твой отец уже немолод, да и чувствует себя плохо. Ты не можешь засунуть его в чужой город и надеяться, что он сам себя прокормит. И ожидать, что, когда ему станет худо, другие члены семьи станут заботиться о нем, тоже не можешь. Вот и все. Все, что я хотела сказать.

Он не отвечает. В руке у него подобранный с земли обрезок старой проволоки от изгороди. Раздраженно помахивая им налево и направо, сшибая метелки травы, он поднимается по откосу насыпи.

– Ну не надо так! – семеня за ним, восклицает она. – Ради бога, поговори со мной! Скажи, что я не права! Что я ошибаюсь!

Он останавливается, поворачивается к ней с выражением холодной враждебности на лице.

– Давай я посвящу тебя в обстоятельства моего отца, – говорит он. – У него нет сбережений, ни цента, и нет страховки. Рассчитывать он может только на государственную пенсию: сорок три ранда в месяц, по последним имеющимся у меня сведениям. В итоге, несмотря на его возраст, несмотря на подорванное здоровье, отцу приходится работать. Вдвоем мы зарабатываем за месяц столько, сколько продавец автомашин за неделю. Бросить работу отец может, только переехав туда, где жизнь намного дешевле городской.

– Но зачем ему переезжать? И почему в Мервевилль, да еще и в обшарпанную развалюху?

– Мы с отцом не можем жить вместе до бесконечности, Марджи. Это делает нас слишком несчастными, обоих. Это неестественно. Отцам и сыновьям не следует ютиться под одной крышей.

– Твой отец не производит на меня впечатление человека, с которым трудно ужиться.

– Возможно; зато я – как раз такой человек. И главная трудность состоит в том, что я ни с кем уживаться не желаю.

– То есть вся история с Мервевиллем затеяна из-за того, что тебе хочется жить одному?

– Да. Да и нет. Мне хочется иметь возможность оставаться в одиночестве по собственному почину.