Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

* * *

Больше она и кузен письмами не обмениваются. А скоро Джон с его проблемами и вовсе перестает занимать ее мысли. У нее появляются заботы поважнее. Клаус и Кэрол получают долгожданные визы, визы земли обетованной. Они начинают толково и сноровисто готовиться к переезду. И едва ли не первым делом привозят на ферму мать, которая жила с ними и которую Клаус тоже зовет «ма», даром что у него в Дюссельдорфе имеется мать настоящая и более чем здоровая.

Шестнадцать сотен километров, отделяющих ферму от Йоханнесбурга, они одолевают за двенадцать часов, поочередно садясь за руль BMW. Клаусу этот подвиг доставляет большое удовлетворение. И он, и Кэрол закончили водительские курсы повышенного уровня и получили свидетельства, это подтверждающие; они предвкушают езду по американским дорогам, которые намного лучше южноафриканских, хотя, конечно, и не так хороши, как немецкие Autobahnen.

Ма чувствует себя плохо: она, Марго, понимает это, только еще помогая старушке выбраться с заднего сиденья машины. Лицо ее отекло, дышит она прерывисто и жалуется на боль в ногах. В конечном счете, говорит Кэрол, во всем виновато сердце: она побывала в Йоханнесбурге у специалиста и получила новый набор таблеток, которые следует принимать три раза в день, неукоснительно.

Клаус и Кэрол проводят на ферме ночь и возвращаются в город. «Как только ма станет получше, приезжай с ней и Лукасом в Америку, погостить, – говорит Кэрол. – С авиабилетами мы вам поможем». Клаус обнимает ее и целует в обе щеки («Так оно выходит сердечнее»). С Лукасом он обменивается рукопожатиями.

Лукас свояка на дух не переносит. Чтобы Лукас да поехал в Америку погостить у него – немыслимое дело. Что до Клауса, тот никогда не упускает возможности сообщить свое мнение о Южной Африке. «Прекрасная страна, – говорит он, – прекрасные ландшафты, богатые ресурсы, но много, очень много проблем. Как вам удастся их разрешить, я не понимаю. По моему мнению, прежде, чем здесь что-то улучшится, произойдут серьезные ухудшения. Но это всего лишь мое мнение».

Надо было плюнуть ему в рожу, да вот не плюнула.

Оставаться на ферме одной – в будние дни, когда она и Лукас уезжают, – мать не может, об этом и думать нечего. И она договаривается в отеле о том, чтобы в ее комнатушку поставили вторую кровать. Неудобство, конечно, она лишается возможности уединиться, однако другого выбора нет. Приходится также оплачивать отелю полное питание матери, хотя ест мама не больше птички.

Идет вторая неделя нового режима их жизни, когда одна из гостиничных уборщиц находит мать лежащей на кушетке в пустом вестибюле – без сознания и с синюшным лицом. «Скорая» отвозит ее в окружную больницу, там мать приводят в чувство. Дежурный врач только головой качает. Пульс очень слабый, больной должен как можно скорее заняться хороший специалист, а в Кальвинии таких нет; в Апингтоне с этим получше, но, конечно, предпочтительнее всего Кейптаун.

А еще через час она, Марго, запирает свой кабинетик и едет в Кейптаун, сидя в тесном салоне «скорой помощи» и держа мать за руку. Их сопровождает молоденькая медицинская сестра, мулатка по имени Алетта, от чистенькой, накрахмаленной униформы и жизнерадостного настроения которой на душе у Марго становится немного спокойнее.

Алетта, как вскоре выясняется, родилась неподалеку отсюда, в Вуппертале, что в Седербергских горах. В Кейптаун она ездила уже столько раз, что и со счета сбилась. Да вот всего на прошлой неделе им пришлось везти в больницу «Гроте Схур» мужчину из Лорисфонтейна, а с ним, в холодильнике, три пальца, которые ему отхватила ленточная пила.

– С вашей матерью все обойдется, – говорит Алетта. – «Гроте Схур» – все самое лучшее.

В Клэнуильямсе они останавливаются для заправки. Водитель «скорой» – он еще моложе Алетты – приносит термос с кофе. И предлагает ей, Марго, чашку, она отказывается.

– Я больше не пью кофе, – говорит она (вранье), – у меня от него бессонница.

Ей хотелось бы угостить их обоих кофе в кафе, хотелось бы посидеть с ними за столиком – по-дружески, как нормальные люди, – но ведь такой шум поднимется. «Господи, поскорее бы настало время, – молча молится она, – когда весь этот идиотский апартеид похоронят и забудут».

Они снова занимают свои места в «скорой». Мать спит. Цвет лица стал у нее получше, и дышит она под кислородной маской ровнее.

– Я просто обязана сказать вам, как я благодарна за то, что вы и Иоганн делаете для нас, – говорит она Алетте.

Алетта улыбается дружелюбнейшим образом, без тени иронии. Марго надеется, что слова ее будут поняты в самом широком их смысле, именно в том, который ей стыдно высказать вслух: Я просто обязана сказать вам, как я благодарна за то, что вы и ваш коллега делаете для старой белой женщины и ее дочери, для двух чужаков, от которых вы никогда ничего хорошего не видели, которые, напротив, приложили руку к унижениям, переносимым вами на вашей родине день за днем, день за днем. Я благодарна вам за урок, преподанный мне вашими поступками, в которых я вижу одну лишь человеческую доброту, – и более всего вашей прелестной улыбкой.

До Кейптауна они добираются в вечерний час пик. Строго говоря, спешить им особенно некуда, тем не менее Иоганн включает сирену и невозмутимо пролагает своей «скорой» путь сквозь толчею машин. Как только они добираются до больницы, мать переносят на каталку и везут в отделение неотложной помощи, она поспешает следом. А когда возвращается, чтобы поблагодарить Алетту и Иоганна, выясняется, что они уже отправились в долгий обратный путь к Северо-Капской провинции.

Когда вернусь! – говорит она себе, подразумевая: Когда я вернусь в Кальвинию, найду обоих и поблагодарю! – но также и – Когда я вернусь, то буду лучшим, чем прежде, человеком, клянусь! А кроме того, она думает: Интересно, кем был тот мужчина из Лорисфонтейна, лишившийся трех пальцев? Неужели только нас, белых, мчат на «скорой» в больницу – все самое лучшее! – где прекрасно обученные хирурги пришивают нам пальцы и пересаживают сердца и все бесплатно? Только бы не это, Господи, только бы не это!

Когда она снова видит мать, та уже лежит в отдельной палате, в койке с чистыми белыми простынями, переодетая в ночную рубашку, которую ей, Марго, хватило сообразительности прихватить с собой. Мать в сознании, на лицо ее вернулся обычный, не чахоточный, цвет, ей даже хватает сил, чтобы сдвинуть кислородную маску и пробормотать: «Ну, наделала хлопот!»

Она подносит к губам маленькую, младенческую, пожалуй, руку матери.

– Глупости, – говорит она. – Теперь ма должна отдохнуть. Я буду здесь – вдруг я понадоблюсь ма.

Она собирается провести ночь у постели матери, однако дежурный врач ее отговаривает. Матери ничто не грозит, говорит он; за ее состоянием будет следить медицинский персонал; ей дадут снотворное, и она проспит до утра. Она же, Марго, дочерний свой долг исполнила, намучилась при этом, и самое для нее лучшее – как следует отоспаться. Ей есть где остановиться?

У нее живет в Кейптауне кузен, отвечает Марго, она может остановиться у него.

Доктор намного старше ее, небритый, с мешками под темными глазами. Он назвался, однако она имя его сразу забыла. Возможно, еврей, хотя может быть кем угодно. От него попахивает табачным дымом; из нагрудного кармана его торчит синяя пачка сигарет. Верит ли она его заверениям насчет того, что матери ничто не грозит? Да, верит; но она всегда была склонна верить врачам, тому, что они говорят, даже если понимала, что слова их основываются на одних лишь догадках, – и потому вере своей не доверяет.

– Вы совершенно уверены, что ей не грозит никакая опасность, доктор? – спрашивает она.

Доктор устало кивает. Совершенно! Что вообще совершенно в делах человеческих?

– Чтобы как следует заботиться о матери, вы должны позаботиться о самой себе, – говорит он.

К глазам ее подступают слезы, в том числе и слезы жалости к себе. Ей хочется взмолиться: «Позаботьтесь о нас обеих!» Она готова пасть в объятия этого чужого ей человека – пусть он прижмет ее к себе, пусть утешит.

– Спасибо вам, доктор, – говорит она.

Лукас едет сейчас по одной из дорог Северо-Капской провинции, связаться с ним невозможно. Она находит телефон-автомат, звонит кузену Джону.

– Сейчас приеду, – говорит Джон. – Живи у нас сколько потребуется.

В Кейптауне она не была уже много лет. А в Токаи, пригороде, где живут Джон и его отец, не была никогда. Дом их стоит за высоким деревянным забором, пахнущим отсырелыми досками и машинным маслом. Ночь темная, дорожка от калитки к дому не освещена; Джон берет ее за руку.

– Имей в виду, – говорит он, – у нас не прибрано.

За входной дверью ее ждет дядя. Он испуганно здоровается с ней. Дядя ведет себя, как это принято у встревоженных чем-то Кутзее: говорит быстро, то и дело ерошит пальцами волосы.

– Ма чувствует себя хорошо, – сообщает она, – это всего лишь приступ.

Однако дядя успокаиваться не желает, он уже настроился на трагедию.

Джон проводит ее по дому. Дом мал, тесен, освещен плохо, пахнет мокрой газетой и жареным беконом. Если бы ей позволили похозяйничать здесь, она содрала бы мрачные шторы и заменила их чем-нибудь полегче и поярче; но, разумеется, в этом мире правят мужчины, и хозяйничать здесь ей никто не позволит.

Джон показывает ей комнату, в которой она будет жить. Сердце ее падает. Ковер покрыт пятнами – похоже, масляными, старыми. У стены стоит низкая, узкая кровать, рядом с ней письменный стол, на нем – куча-мала из книг и листов бумаги. На потолке неоновая лампочка – точно такая же была в ее отельном офисе, пока она не добилась, чтобы повесили другую.

Все здесь кажется окрашенным в один цвет: бурый, переходящий, светлея, в тусклую желтизну, а темнея – в пыльную серость. Интересно, сколько лет в этом доме не прибирались, не прибирались по-настоящему?

Обычно здесь спит он, поясняет Джон. Постельное белье он сменил; освободил для нее два ящика комода. Удобства – по другую сторону коридора.

Она осматривает и удобства. В уборной грязно, унитаз покрыт пятнами и пахнет застарелой мочой.

Со времени отъезда из Кальвинии она только и съела что плитку шоколада. И теперь умирает от голода. Джон предлагает ей то, что он называет французским тостом – хлеб, который жарят, окунув предварительно в сырое яйцо. Она съедает три кусочка. А еще он наливает ей чаю с молоком; чай оказывается кислым, однако она его все равно выпивает.

В кухню заглядывает дядя – он в пижамной куртке, но брюк еще не снял.

– Пришел попрощаться на ночь, Марджи, – говорит он. – Крепкого тебе сна. Не позволяй блохе кусаться.

С сыном он на ночь не прощается. И вообще старается не смотреть в его сторону. Уж не поругались ли они?

– Мне что-то не по себе, – говорит она Джону. – Может, погуляем? Я целый день просидела в машине «скорой помощи».

Он ведет ее по ярко освещенным улицам пригорода. Дома, мимо которых они проходят, больше и лучше, чем дом Джона.

– Тут раньше поля простирались, – говорит он. – Потом их разбили на участки и продали застройщикам. А наш дом был коттеджем, в котором жили работники здешней фермы. Потому он и построен кое-как. Все протекает: крыша, стены. Я все свободное время занимаюсь ремонтом. Напоминаю самому себе мальчика, затыкающего пальцем дырку в плотине.