Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

* * *

Они сидят на веранде, все Кутзее, пьют утренний чай, переговариваются, лениво наблюдают за тремя сыновьями Михиеля, играющими посреди верфа[131] в крикет.

На горизонте вырастает и повисает в воздухе облако пыли.

– Это, наверное Лукас, – говорит Майкл, обладатель самого острого в семье зрения. – Марджи, Лукас едет!

Лукас, как выясняется, в пути с самого рассвета. Он устал, но весел и полон энергии. Едва поздоровавшись с женой и родичами, он присоединяется к играющим детям. В крикете он, может, и не силен, но любит общество детей, и дети его обожают. Лукас был бы лучшим отцом на свете: у нее сердце разрывается оттого, что он остался бездетным.

Джон тоже вступает в игру. В крикет он играет лучше Лукаса, обладает намного большим опытом, это видно с первого взгляда, однако дети теплых чувств к нему не питают. Как и собаки, заметила она. В отличие от Лукаса он не прирожденный отец. Alleenloper – такие и среди животных встречаются: одиночка. Может, и хорошо, что он не женился.

«В отличие от Лукаса» – и все же она разделяет с Джоном то, чего никогда не смогла бы разделить с Лукасом. Почему? Потому что у них было общее детство, бесценное время, когда они раскрывали друг перед другом сердца – да так, как в годы более поздние ты не раскрываешь сердце ни перед кем, даже перед мужем, которого любишь и ценишь превыше всех сокровищ мира.

«Лучше отсечь от себя все, что любишь, – сказал он во время прогулки, – отсечь все, что любишь, и надеяться, что эта рана затянется». Она очень хорошо его понимает. Именно это они и разделяют прежде всего: не просто любовь к ферме, к kontrei, к Кару, но и понимание того, что сопряжено с такой любовью, того, что она может быть бременем. И ему, и ей даровали возможность провести детство в священной обители. Вновь обрести это блаженство невозможно; и лучше не возвращаться в старые места – покинуть их, оплакав то, что ушло навсегда.

Лукас в боязни любить слишком сильно никакого смысла не видит. Для него любовь проста, и отдаваться ей следует всем сердцем. Лукас отдает всего себя жене, и в ответ она отдает всю себя Лукасу: «Телом сим буду служить тебе»[132]. Любовь к мужу выявила наилучшие ее качества, и даже сейчас, сидя за чаем и наблюдая за игрой Лукаса, она чувствует, как ее тело тянется к нему. Лукас показал ей, чем может быть любовь. А кузен… Ей не по силам даже вообразить кузена, отдающим кому-то всего себя. Каждый раз он хоть малую часть да придерживает – про запас. И чтобы понять это, вовсе не обязательно быть собакой.

Как было бы хорошо, если бы Лукас смог передохнуть, если б они провели в Фоэльфонтейне ночь, а то и две. Но нет, завтра понедельник, и уже к темноте им следует быть в Миддлпосе. И потому они прощаются после ланча с дядьями и тетками. Когда подходит черед Джона, она крепко обнимает его, прижимается всем телом к его телу, сопротивляющемуся.

– Totsiens, – говорит она: До свидания. – Я тебе письмо напишу, ты уж ответь.

– До свидания, – говорит он. – Счастливо доехать.

К сочинению обещанного письма она приступает в ту же ночь, сидя в ночной рубашке за столом кухни, которую получила вместе с мужем и которую полюбила за огромный очаг и всегда прохладную безоконную кладовку, чьи полки все еще ломятся от банок с вареньями и соленьями, заготовленными ею прошлой осенью.

Дорогой Джон, – пишет она, – я так разозлилась на тебя, когда мы застряли на мервевилльской дороге, – надеюсь, это не слишком бросалось в глаза, и надеюсь, ты меня простишь. Сейчас всю мою злость как рукой сняло, не осталось и следа. Говорят, нельзя по-настоящему узнать человека, не проведя с ним (или с ней) ночь. Во сне наши маски сползают с нас и мы предстаем такими, какие есть на самом деле.

Библия предрекает, что наступит день, когда лев будет лежать рядом с ягненком, когда у нас отпадет необходимость в осторожности, потому что нам нечего будет бояться. (Вряд ли стоит говорить, что и ты не лев, и я не овечка.)

Я хочу в последний раз вернуться к мервевилльской теме.

Рано или поздно каждый из нас состарится, и обходиться с нами наверняка станут так, как сами мы обходились с нашими родителями. Как говорится, что посеешь, то и пожнешь. Я понимаю, тебе, привыкшему к одинокой жизни, трудно жить с отцом, и все же Мервевилль – решение неверное.

Ты не один испытываешь затруднения этого рода, Джон. Такая же проблема, но только связанная с нашей матерью стоит передо мной и Кэрол. А когда Кэрол и Клаус переберутся в Америку, бремя это ляжет непосредственно на мои и Лукаса плечи.

Я знаю, ты неверующий, и потому не предлагаю тебе молиться о наставлении. Собственно говоря, и я себя такой уж верующей назвать не могу, и все же молитва – вещь хорошая. Даже если наверху услышать ее некому, ты хотя бы выговариваешься, а это лучше, чем держать все в себе.

Жаль, что у нас не было побольше времени для разговоров. Помнишь, как мы беседовали в детстве? Мне очень дороги воспоминания о тех временах. Как грустно, что, когда мы умрем, наша история, твоя и моя, умрет вместе с нами.

Я даже сказать не могу, какую нежность испытываю к тебе в эту минуту. Ты всегда был моим любимым кузеном, но тут что-то большее. Мне так хочется защитить тебя от жизни, хоть ты, вероятно, в защите и не нуждаешься (как я догадываюсь). Трудно понять, что следует делать с чувствами, подобными этим. Двоюродное родство представляется теперь чем-то старомодным, не правда ли? Скоро все правила насчет того, кто на ком может жениться, правила о двоюродных, троюродных и четвероюродных родичах, которые нам полагалось знать назубок, обратятся в принадлежность антропологии – и только.

И все же я рада, что мы не исполнили нашу детскую клятву (помнишь ее?) и не поженились. Да и ты, наверное, тоже рад. Пара из нас получилась бы безнадежная.

Тебе нужно, Джон, чтобы в твоей жизни был кто-то заботящийся о тебе. Даже если выбранная тобой женщина не будет любовью всей твоей жизни, семейная жизнь лучше той, которую ты ведешь теперь, в которой вас только двое – твой отец и ты. Да и в том, чтобы проводить ночь за ночью в одиночестве, тоже хорошего мало. Ты прости меня за такие слова, они результат горького опыта.

Мне следовало бы порвать это письмо, уж больно оно нескромное, но я не порву. Я говорю себе: мы так давно знаем друг друга, что ты наверняка простишь меня, если я коснулась того, чего мне касаться не следует.

Мы с Лукасом счастливы вместе во всех смыслах этого слова. Каждую ночь я опускаюсь (так сказать) на колени и благодарю небеса за то, что наши с ним пути пересеклись. Как мне хотелось бы, чтобы и ты мог сказать о себе то же самое.

Тут на кухне появляется, словно вызванный заклинанием, Лукас – склоняется над Марго, губы его прижимаются к ее волосам, ладони, скользнув под ночную рубашку, ложатся на груди.

– My skat, – произносит он: Сокровище мое.

Ну уж нет, так нельзя. Это всего лишь ваша выдумка.

Выброшу. Губы его прижимаются к ее волосам.

– My skat, – произносит он, – ты когда ложиться собираешься?

– Сейчас, – отвечает она и опускает ручку на стол. – Сейчас.

Skat: выражение нежности, которое она не любила, пока не услышала от Лукаса. Теперь же, стоит ему прошептать это слово, и она вся тает. Она – сокровище этого мужчины, в которое он может окунаться, когда захочет.

Они лежат в объятиях друг друга. Кровать поскрипывает, ну и пусть, они у себя дома и имеют право скрипеть ею столько, сколько им захочется.

Опять!

Обещаю, закончив, я оставлю вам текст целиком, и вы сможете вычеркнуть все, что вам не понравится.

– Это ты Джону письмо писала? – спрашивает Лукас.

– Да. Он такой несчастный.

– Может быть, у него натура такая. Меланхолический склад личности.

– Но он же не был таким. В прежние времена я видела его очень счастливым. Ах, если бы он встретил женщину, которая отвлекла бы его от мыслей о себе любимом.

Однако Лукас уже спит. Такова его натура, склад личности: засыпает он мгновенно, точно невинное дитя.

Она и рада бы составить ему компанию, но к ней сон приходит медленно. Над ней словно витает призрак кузена, зовет ее вернуться на темную кухню, закончить письмо к нему. «Ты только верь мне, – шепчет она. – Я вернусь к письму, обещаю».

Однако, когда она просыпается в понедельник, времени на письмо, на интимные излияния не остается, обоим приходится сразу же ехать в Кальвинию – ей в отель, Лукасу в транспортную контору. Весь день она возится в лишенной окон комнатушке, находящейся за стойкой портье, с неоплаченными счетами и к вечеру устает до того, что сил на письмо у нее не остается, да и вчерашнее настроение успело ее покинуть. «Думаю о тебе», – выводит она внизу страницы. Даже это неправда, за весь день она ни разу о Джоне не вспомнила. «С большой любовью, – пишет она. – Марджи». Затем сует письмо в конверт, пишет на нем адрес, заклеивает. Все. Дело сделано.

С большой любовью. А если точно, насколько большой? Достаточной, коли на то пошло, для спасения Джона? Достаточной, чтобы отвлечь его от себя, от меланхолии, входящей в состав его натуры? В этом она сомневается. И что, если он не хочет, чтобы его от них отвлекали? Если для выполнения его грандиозного плана – проводить выходные на веранде дома в Мервевилле, сочинять стихи, пока солнце лупит по железной крыше, а в задней комнате кашляет отец, – требует всей меланхолии, какую он способен мобилизовать?

Это первое опасение, которое ее посещает. Второе является, когда она подходит с письмом к почтовому ящику и подносит конверт к ожидающей его щели. Неужели то, что она написала, то, что кузену предстоит прочесть, и вправду лучшее, что она способна ему предложить? «Нужно, чтобы в твоей жизни был кто-то». Чем могут помочь Джону эти слова? «С большой любовью».

Но тут она думает: «Он взрослый человек, почему я должна спасать его?» – и проталкивает конверт в ящик.

Дожидаться ответа ей приходится десять дней, до пятницы следующей недели.

Дорогая Марго!

Спасибо за письмо, оно ожидало нас дома, когда мы возвратились с фермы, и спасибо за добрый, пусть и невыполнимый совет насчет новой женитьбы.

От Фоэльфонтейна мы доехали сюда без приключений. Механик Михиеля проделал первоклассную работу. Я хочу еще раз извиниться за то, что заставил тебя провести ночь под открытом небом.

Ты пишешь о Мервевилле. Согласен, наши планы не были толком продуманы, а теперь, когда мы вернулись в Кейптаун, они начинают казаться отчасти безумными. Купить хибарку на берегу океана и приезжать в нее на выходные – это одно, но какой пребывающий в своем уме человек захочет проводить летние отпуска в раскаленном, стоящем посреди Кару городке?

Надеюсь, на ферме у вас все хорошо. Отец посылает поцелуи тебе и Лукасу, я тоже. Джон

И все? Холодная официальность ответа поражает ее, у нее вспыхивают от гнева щеки.

– Что там? – спрашивает Лукас.

Она пожимает плечами.

– Да ничего, – говорит она и протягивает ему письмо. – Письмо от Джона.

Лукас быстро просматривает его.

– Значит, насчет Мервевилля они передумали, – говорит он. – Уже хорошо. А что тебя так расстроило?