Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Джулия

Доктор Франкль, вы имели возможность прочитать присланные мной страницы из записных книжек Кутзее за тысяча девятьсот семьдесят второй – семьдесят пятый годы, то есть примерно те, когда вы были с ним дружны. В виде вступления к вашему рассказу скажите, навели они вас на какие-нибудь размышления? Узнали ли вы в них человека, с которым были знакомы? Узнали ли страну и время, которые он описывает?

Да, я помню Южную Африку. Помню Токаи-роуд и набитые заключенными фургоны, направлявшиеся в Поллсмур. Помню очень ясно.

Разумеется, в то время в Поллсмуре сидел и Нельсон Мандела. Вам не кажется странным, что Кутзее не упоминает о нем как о своем близком соседе?

Манделу перевели в Поллсмур позднее. В семьдесят пятом он еще оставался в тюрьме на Роббен-Айленде.

Да, конечно, совсем забыл. А каковы были отношения Кутзее с отцом? После смерти матери он и отец некоторое время жили вместе. Вы встречались с его отцом?

Несколько раз.

Видели ли вы в сыне отца?

Вы хотите узнать, походил ли Джон на отца? Физически – нет. Отец был миниатюрнее, худощавее: подтянутый человечек, по-своему красивый, хоть и явно нездоровый. Он тайком попивал, курил, вообще не следил за собой. А Джон был ярым трезвенником.

А в каких-нибудь других отношениях? Были они похожи в других отношениях?

Оба были одиночками. Людьми социально неприспособленными. Подавленными в самом широком смысле этого слова.

Так как же вы познакомились с Джоном Кутзее?

Сейчас расскажу. Но сначала вот что: я в этих его записях кое-чего не поняла – что там за курсивные приписки в конце каждой – «расширить» и так далее? Кем они сделаны? Вами?

Самим Кутзее. Это его напоминания себе, сделанные в девяносто девятом или двухтысячном, он тогда думал использовать эти записи в книге.

Понятно. Стало быть, о моем знакомстве с Джоном. Впервые я столкнулась с ним в супермаркете. Летом семьдесят второго, вскоре после того, как мы перебрались в Кейп. В те дни я проводила в супермаркетах массу времени, хотя наши потребности – я говорю о себе и о моем ребенке – были довольно скромными. Я ходила по магазинам еще и потому, что скучала, старалась почаще выбираться из дома, но главным образом потому, что супермаркет навевал на меня ощущение покоя, все в нем доставляло мне удовольствие: воздушность, белизна, чистота, музычка, тихий шелест колес, на которых катились тележки. Ну и выбор: такой соус для спагетти – этакий соус для спагетти, такая зубная щетка – этакая, и прочее и прочее. На меня это действовало успокоительно. Одни мои знакомые женщины играли в теннис, другие занимались йогой. Я ходила по магазинам.

Это был самый разгар апартеида, семидесятые, так что цветные в супермаркете встречались не часто, только среди персонала. Как и мужчины. И это тоже было частью удовольствия, которое я получала. Мне не нужно было ничего изображать. Я могла оставаться собой.

Мужчины там попадались редко, но одного я в токайском «Бери и плати» замечала раз за разом. Я его замечала, а он меня нет, был слишком занят покупками. Мало кто, посмотрев на него, назвал бы его привлекательным. Тощий, с бородой, в роговых очках и сандалиях. Он казался каким-то неправильным, ну, как бескрылая птица – или рассеянный ученый, по ошибке забредший туда вместо лаборатории. А еще в нем ощущалось что-то жалкое, ореол неудачливости. По моим догадкам, женщина в его жизни отсутствовала – и, как потом выяснилось, догадалась я правильно. Он явно нуждался в том, чтобы кто-то заботился о нем, какая-нибудь немолодая уже хиппи – в бусах, с небритыми подмышками и без косметики, – чтобы она ходила по магазинам, стряпала, прибиралась в доме, ну и, может быть, снабжала его травкой. Я не подходила к нему настолько близко, чтобы разглядеть его ступни, но готова была поручиться: ногти у него на ногах давно не стрижены.

В те дни, если какой-то мужчина смотрел на меня, я всегда это чувствовала. Ощущала нажим на руки, на ноги, на грудь, нажим мужского взгляда – иногда мягкий, иногда не очень. Вам не понять, о чем я говорю, но любая женщина поняла бы меня сразу. Так вот, в случае этого мужчины нажим отсутствовал. Какой бы то ни было.

Ну а в один прекрасный день все переменилось. Я стояла у стеллажа с канцелярскими товарами. Рождество было уже не за горами, вот я и выбирала бумагу, в которую стану заворачивать подарки, – знаете, с веселыми рождественскими мотивами: свечи, елки, северные олени. И рулон такой бумаги выскользнул у меня из рук, и я, наклонившись, чтобы поднять его, зацепила другой, и он тоже упал. Мужской голос произнес за моей спиной: «Я подниму». Принадлежал он, разумеется, вашему герою, Джону Кутзее. Он поднял оба рулона, довольно длинных, с метр примерно, и протянул их мне и, протягивая, надавил ими, нарочно или нет, я и сейчас сказать не могу, на мою грудь. Секунду-другую можно было всерьез утверждать, что его рука тискает меня – с помощью рулонов.

Безобразие, конечно. Но в то же время – ничего особенного. Я постаралась никак на него не отреагировать: не потупилась, не покраснела и уж определенно не улыбнулась. Сказала самым безразличным тоном: «Спасибо», отвернулась и снова занялась моим делом.

И тем не менее мы вступили в личный контакт – притворяться, что ничего не произошло, было глупо. Забуду ли я о нем понемногу, затеряется ли он среди других личных переживаний – это могло показать только время. Однако и проигнорировать неожиданный и столь интимный тычок было непросто. На самом деле я зашла так далеко, что, вернувшись домой, приподняла лифчик и осмотрела ту из грудей, которая этот тычок получила. Никакого следа на ней, разумеется, не осталось. Грудь как грудь, ни в чем не повинная грудь молодой женщины.

Затем, пару дней спустя, я ехала по Токаи-роуд домой и увидела, как он, мистер Тычок, топает с покупками по тротуару. И, не задумываясь, остановила машину и предложила его подвезти (вы слишком молоды и не помните, но в те дни еще было принято делать такие предложения).

Токаи семидесятых был пригородом, устремленным, как это теперь называется, вверх. Земля там стоила недешево, однако на ней вырастало множество новых зданий. Но дом, где жил Джон, принадлежал эпохе более ранней. Он был одним из коттеджей, в которых, когда на месте Токаи еще расстилались обрабатываемые земли, обитали сельские рабочие. Конечно, к нему подвели электричество, воду и канализацию, но как жилье он остался довольно примитивным. Я высадила моего пассажира у ворот, в дом он меня не пригласил.

Прошло какое-то время. Однажды, проезжая мимо этого дома по Токаи-роуд – большой, оживленной улице, – я снова увидела его. Он стоял в кузове пикапа, перебрасывая лопатой песок в тачку. На нем были шорты, тело его показалось мне бледным и не особенно сильным, но с задачей своей он, похоже, справлялся.

Картина была странноватая, поскольку в те дни увидеть белого мужчину, занятого физическим трудом, выполняющего неквалифицированную работу, доводилось редко. «Кафрская работа» – так ее обычно именовали, работа, за выполнение которой ты просто платил деньги. Ничего особенно постыдного в том, чтобы орудовать на глазах у всех лопатой, не было, но и похвального тоже. Понимаете?

Вы просили меня рассказать о Джоне, каким он был в то время, однако я не смогу нарисовать его портрет, обойдясь без всякого фона, просто вам тогда не удастся понять некоторые вещи.

Понимаю. То есть, я хотел сказать, меня это устраивает.

Я проехала, как уже было сказано, мимо, не притормозив, не помахав ему. Тем и тогда все могло бы и закончиться, все, что нас связало, и вы бы сейчас не разговаривали со мной, а находились бы в какой-то другой стране и слушали болтовню какой-то другой женщины. Однако я подумала-подумала да и развернула машину.

– Здравствуйте, чем это вы занимаетесь? – окликнула я его.

– Песок пересыпаю, как видите, – ответил он.

– Но зачем?

– Строительные работы. Не желаете взглянуть? – Он спрыгнул из кузова на землю.

– Не сейчас, – сказала я. – Как-нибудь в другой раз. Это ваш пикап?

– Да.

– Значит, ходить по магазинам пешком вам не обязательно. Вы можете их объезжать.

– Да. – Он помолчал и спросил: – Вы в этих местах живете?

– Там, дальше, – ответила я. – За Констанциабергом. В буше.

Это была шутка из тех, какими обменивались в те времена белые южноафриканцы. Потому что, разумеется, ни в каком буше я жить не могла. В буше, в настоящем буше, жили только черные. Из сказанного мной он должен был заключить, что живу я в одном из новых районов, которые выросли на месте древнего буша, покрывавшего некогда Капский полуостров.

– Ну ладно, не буду вас отвлекать, – сказала я. – А что вы строите?

– Я не строю, просто бетонирую, – ответил он. – Для строительства я умом не вышел.

Последнее я сочла шуткой, которой он ответил на мою. Потому что, если он не богат, не красив, не привлекателен – а тогда все именно так и было, – да к тому же еще и не умен, то каким же ему остается быть? Нет, разумеется, он просто обязан быть умным. Да он и выглядел умным – как выглядят умными ученые, всю жизнь горбившиеся над микроскопами: одним из тех обладателей узкого, близорукого ума, которым так к лицу очки в роговой оправе.

Вам придется поверить мне, когда я скажу, что у меня и в мыслях – в мыслях не было флиртовать с этим мужчиной. Потому что ну никаким сексуальным обаянием он не отличался. Его словно обрызгали с головы до пят какой-то нейтрализующей жидкостью, стерилизующей даже. Конечно, он был повинен в том, что ткнул меня в грудь рулоном рождественской бумаги: я этого не забыла, и грудь моя тоже. Но к тому времени я уже говорила себе: десять к одному, это было не чем иным, как следствием неуклюжести, абсолютно случайным поступком, совершить который мог только Schlemiel[99].

Так почему же я передумала? Почему вернулась? Ответить на этот вопрос непросто. Если существует такая вещь, как привязанность к человеку, так я не уверена, что вообще как-либо привязалась к Джону, а если и привязалась, то ненадолго. Привязаться к Джону – это казалось делом не из легких, все его отношение к миру было слишком подозрительным, слишком настороженным для этого. Полагаю, когда он был маленьким, мать Джона питала к нему привязанность, любила его, потому что для этого матери и существуют. Но представить себе кого-то еще, способного на такое, трудновато.

Вы ведь не станете возражать против небольшой откровенности, правда? Тогда я, с вашего разрешения, немного дополню картину. Мне было в то время двадцать шесть лет, а в плотские отношения я за всю мою жизнь успела вступить только с двумя мужчинами. С двумя. Первым был мальчик, с которым я познакомилась, когда мне было пятнадцать. Несколько лет, пока его не призвали в армию, мы были, что называется, не разлей вода. Когда его забрали, я поплакала немножко, побыла одна, а после нашла себе нового дружка. И с ним мы тоже оставались не разлей вода во все мои студенческие годы, а после окончания университета получили от наших семей благословение и поженились. И в обоих случаях принцип был такой: все или ничего. Это у меня внутри сидит: все или ничего. Так что к двадцати шести я во многих отношениях оставалась невинной. Я, например, ни малейшего представления не имела о том, как это можно соблазнить мужчину, как вообще за это взяться.