Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

У Марка имелись свои соображения насчет того, почему я так распалилась. Марк полагал, что я унюхала исходящий от него запах его дурбанской дамочки и решила доказать ему, что в постели я… как бы это выразиться? – что в постели она мне и в подметки не годится. В тот понедельник он должен был лететь в Дурбан, но не полетел – аннулировал билет, позвонил на работу и сказал, что болен. После чего мы вернулись в постель.

Никак он не мог насытиться мной. Его просто-напросто в упоение приводил институт буржуазного брака, возможности, которые тот предоставляет мужчине и вне, и внутри семьи.

Ну а меня – и тут я подбираю слова со всевозможной осмотрительностью, – меня невероятно возбуждала мысль, что у меня теперь двое мужчин и оба – только руку протяни. Я говорила себе, и не без некоторого потрясения: «Ты ведешь себя как шлюха! Так, может, ты шлюха и есть – по натуре?» Впрочем, подоплекой этого была самая настоящая гордость собой, тем, как я могу, оказывается, действовать на мужчину. В тот уик-энд я впервые углядела возможность бесконечного эротического развития. Имевшаяся у меня прежде картина эротической жизни была довольно банальной: ты достигаешь полового созревания, проводишь два-три года в колебаниях на краешке бассейна, потом ныряешь в него и плаваешь, пока не находишь мужчину, который тебя удовлетворяет, – и все, конец, поиски завершились. А в тот уик-энд до меня дошло наконец, что в мои двадцать шесть лет эротическая жизнь для меня только-только начинается.

А затем поступил и ответ на мое письмо. Джон позвонил мне. Начал он с осторожных вопросов: одна ли я, в отъезде ли муж? Затем последовало приглашение: не хочу ли я прийти к нему на ужин, на ранний ужин – и ребенка с собой прихватить?

Я появилась в их доме с коляской, в которой сидела Крисси. Джон ожидал меня у двери, на нем был сине-белый мясницкий передник. «Пойдемте на задний двор, – сказал он, – мы там кое-что поджариваем».

Вот тогда я и познакомилась с его отцом. Он сидел, зябко склонившись над огнем, хотя вечер еще оставался довольно теплым. Увидев меня, он встал, похрустывая суставами. Выглядел он нездорово, хотя лет ему, как я вскоре узнала, было лишь шестьдесят с чем-то.

– Рад познакомиться с вами, – сказал он и улыбнулся очень милой улыбкой. Мы с ним с самого начала поладили. – А это Крисси? Здравствуй, девочка! Тоже к нам в гости пришла, а?

В отличие от сына, по-английски он говорил с сильным африкаанским акцентом. Впрочем, английский его был более чем удовлетворительным. Оказалось, он вырос на ферме где-то в Кару, вместе с множеством братьев и сестер. И английский им преподавала домашняя учительница – школы поблизости не было, – мисс Джонс или мисс Смит, попавшая туда прямиком из «страны отцов».

В обнесенном стеной квартале, где жили мы с Марком, у каждого дома имелся внутренний дворик с очагом для барбекю. Здесь, на Токаи-роуд, подобных изысков не ведали, здесь довольствовались костерком, обложенным несколькими кирпичами. Разводить костер в ожидании прихода ребенка, в особенности такого, как Крисси, которая и на ногах-то еще стояла нетвердо, – мне это показалось несусветной глупостью. Я сделала вид, что касаюсь железной решетки, притворно вскрикнула от боли, помахала ладонью, сунула пальцы в рот. «Жжется! – сказала я Крисси. – Осторожно! Не трогай!»

Почему я запомнила такие мелочи? Потому что для меня все было внове. И потому, что я чувствовала на себе взгляд Джона и старалась не отпустить его. У меня тогда был – простите за хвастовство – красивый рот, словно для поцелуев и созданный. А девичья фамилия моя – Киш и пишется она вот так: Kiš, что в Южной Африке, где никому не было дела до замысловатых диакритик, произносили как К-И-С – K-I-S. Кис-Кис – Kiss-Kiss[102], – шипели мои одноклассницы, когда хотели меня позлить. Kiss-Kiss – и хохотали, и причмокивали губами. Я на них никакого внимания не обращала. Думала: что тут плохого, если тебя хотят целовать? Конец отступления. Я же понимаю, вам хочется услышать как можно больше о Джоне, а не обо мне и моих школьных годах.

Жареные сосиски и печеная картошка: вот меню, которое, поднапрягши воображение, измыслили двое мужчин. К сосискам – томатный соус из бутылочки, к картошке – маргарин. Одному только Богу ведомо, из какой мертвечины были они изготовлены, эти сосиски. По счастью, я прихватила с собой пару хайнцевских баночек с детским питанием.

Я изобразила благовоспитанную леди и сосиску взяла только одну. Когда начались все более частые отлучки Марка, я обнаружила, что мяса ем меньше и меньше. Питалась я главным образом фруктами, салатами и овсянкой. Но эти двое были приверженцами мяса и картошки. Ели они одинаково: молча, особенно не жуя, а все больше заглатывая, как будто еду у них могли в любой миг отнять. Едоки-одиночки.

– Как подвигаются ваши бетонные работы? – спросила я.

– Еще месяц, и, бог даст, я с ними покончу, – ответил Джон.

– Дом теперь совсем другой, – сказал его отец. – Тут и говорить не о чем. Сырости-то уже сильно поубавилось. Однако потрудиться тебе пришлось здорово, а, Джон?

Я узнала этот тон сразу – тон отца, жаждущего похвастаться сыном. И сердце мое сжалось от сочувствия к бедняге. Сыну уже за тридцать, а сказать о нем – кроме того, что он бетон умеет укладывать, – нечего! Да и сыну тоже приходится несладко: отцовская потребность гордиться им давит на него каждодневно. Знаю по себе: в школе я была отличницей, и разве что для того, чтобы дать родителям, так одиноко жившим в чужой для них стране, повод для гордости.

Как я уже сказала, его английский – отца то есть – был более чем удовлетворительным, но в том, что это не родной его язык, сомневаться не приходилось. Самые заурядные идиомы наподобие «тут и говорить не о чем» он произносил с некоторой помпезностью, словно ожидая аплодисментов.

Я спросила у него, чем он занимается (занимается: какое бессодержательное слово; впрочем, старик меня понял). Он сказал, что работает бухгалтером в центре города.

– Таскаться отсюда до центра, наверное, утомительно, – сказала я. – Разве не лучше перебраться куда-нибудь поближе?

Он пробормотал в ответ что-то неразборчивое. И наступило молчание. По-видимому, я попала в больное место. Я попыталась заговорить на другую тему – не получилось.

Я не ждала от того вечера многого, однако вялость разговора, долгие паузы и что-то еще, висевшее в воздухе – разлад между двумя этими мужчинами или их взаимная вражда, – оказалось все же большим, чем я готова была переварить. Еда была ужасной, угли костра посерели, я зябла, начинало темнеть, Крисси кусали комары. Ничто не обязывало меня и дальше сидеть в этом заросшем сорной травой дворике, ничто не обязывало принимать участие в семейных раздорах людей, которых я едва знала, даже если один из них и стал, в узком смысле слова, моим любовником. Поэтому я подняла Крисси с земли и усадила ее в коляску.

– Постойте, не уходите, – сказал Джон. – Я сварю кофе.

– Надо, – ответила я. – Ребенку давно уж спать пора.

У калитки он попытался поцеловать меня, но я была не в настроении.

Ну-с, сказала я себе в тот вечер, история такова: измены мужа рассердили меня настолько, что я, дабы наказать его и спасти мое amour propre[103], взяла да и сама ему изменила, один разок. Теперь, когда для меня стало очевидным, какой ошибкой была эта измена – во всяком случае, выбор ее соучастника, – неверность мужа предстает в новом свете, не исключено, что и она была ошибкой, а значит, и сильно переживать по ее поводу не стоит.

Думаю, в этом месте мне следует набросить на наши супружеские уик-энды вуаль скромности. Позвольте просто напомнить вам, что как раз на их фоне мои приходившиеся на будние дни отношения с Джоном себя и исчерпали. Если Джон оказался более чем слегка заинтригованным и даже увлекся мной, так это потому, что он встретил женщину, пребывавшую в расцвете ее женских сил, жившую бурной половой жизнью, которая к нему, строго говоря, отношение имела самое малое.

Мистер Винсент, я прекрасно понимаю, что вас интересует Джон, а не я. Однако единственная связанная с Джоном история, какую я могу рассказать, – или единственная, какую я рассказать готова, – это именно она и есть, история моей жизни и его участия в ней, что, разумеется, полностью отлично от истории его жизни и моего участия в ней – там материя совершенно иная. Моя история, история моей жизни, началась за годы до того, как Джон появился на сцене, и продолжалась еще годы и годы после того, как он с нее сошел. И на том ее отрезке, о котором я вам сегодня рассказываю, главными действующими лицами были Марк и я, а Джон и та дамочка из Дурбана исполняли роли второстепенные. И стало быть, вам придется выбирать. Вы либо принимаете то, что я предлагаю, либо отказываетесь от вашей затеи. Ну так что, закончить мне мое выступление или продолжить рассказ?

Продолжайте.

Вы уверены? Потому что я хочу подчеркнуть и еще кое-что. А именно. Вы совершаете большую ошибку, если думаете, что разница между двумя историями – той, которую вам хочется услышать, и той, которую вы получаете, – это не более чем вопрос перспективы, что, хотя, на мой взгляд, история Джона может быть лишь одним из многих эпизодов, образующих повесть о моей супружеской жизни, тем не менее, если ее быстренько повернуть другим боком, быстро изменить перспективу, а после по-умному все отредактировать, у вас получится история Джона и одной из прошедших через его жизнь женщин. Не так. Совсем не так. Предупреждаю вас самым серьезным образом: если, уехав отсюда, вы начнете перекраивать текст, он просто обратится в пепел. Я действительно была главным действующим лицом. А Джон действительно был второстепенным. Мне будет жаль, если вы решите, что я читаю вам наставления насчет вашего ремесла, однако в конечном счете вы скажете мне спасибо. Понимаете?

Я слушаю вас. Это не значит, что я во всем с вами согласен, но я слушаю.

Ну ладно, только не жалуйтесь потом, что я вас не предупредила.

Как я уже говорила, для меня то были великие дни – второй медовый месяц, оказавшийся слаще первого, да и протянувшийся дольше. Почему бы еще я так хорошо их запомнила? «На самом деле я прихожу к себе настоящей! – думала я. – К тому, чем способна быть женщина; к тому, что она способна делать!»

Я вас не шокирую? Скорее всего, нет. Вы принадлежите к поколению, которое ничем не проймешь. Вот мою мать то, в чем я вам признаюсь, шокировало бы – доживи она до возможности это услышать. Матери и в голову никогда не пришло бы разговаривать с незнакомым человеком так, как я разговариваю с вами.

Марк, несколько раз летавший в Сингапур, привез оттуда раннюю модель видеокамеры. И однажды установил ее в спальне, чтобы заснять наши любовные забавы. «Для истории, – сказал он. – И для возбуждения». Я не возражала. Хочет – пусть снимает. Наверное, запись и сейчас у него, может даже, он смотрит ее, когда начинает тосковать по прежним дням. А может, она лежит, позабытая, в ящике на чердаке и обнаружат ее лишь после его смерти. Чего только мы после себя не оставляем! Представьте, как у его внуков глаза полезут на лоб, когда они увидят на пленке молодого дедушку – развлекается в постели с женой-иностранкой…