Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

* * *

Хорошо, стало быть, шлейф. С чего бы мне начать? Ладно, начну с отца Джона. Однажды утром, спустя недолгое время после того кошмарного барбекю, я ехала по Токаи-роуд и увидела мужчину, одиноко стоявшего на автобусной остановке. Это был Кутзее-старший. Я спешила, однако просто проехать мимо было бы слишком большой грубостью, поэтому я остановилась и предложила подвезти его.

Он спросил, как поживает Крисси. Скучает по отцу, ответила я, его давно уже не было дома. Потом я спросила о Джоне, о его бетонных работах. Старик ответил нечто невнятное.

На самом деле настроение у нас обоих было для разговора неподходящее, но я заставляла себя продолжать. Скажите, спросила я, если вы не против такого вопроса, давно ли скончалась ваша жена? Он ответил. О своей жизни с женой, о том, был ли он счастлив или не был, скучает ли по ней, он ничего говорить не стал.

– Джон – единственный ваш ребенок? – спросила я.

– Нет-нет, у него есть брат, младший. – Похоже, моя неосведомленность его удивила.

– Странно, – сказала я, – у Джона просто на лице написано, что он единственный ребенок в семье.

Замечание мое было задумано как критическое. Я хотела сказать, что Джон очень занят собой и на окружающих большого внимания не обращает.

Он промолчал – не спросил, например, что, собственно, бывает обычно написано на лице единственного, и только единственного, ребенка.

Я спросила, где теперь его второй сын. В Англии, ответил мистер К. Несколько лет назад уехал из Южной Африки и больше не вернется.

– Вы, наверное, скучаете по нему, – сказала я.

Он пожал плечами. Это вообще была характерная для него реакция – безмолвное пожатие плечами.

Должна вам сказать, что я с самого начала ощущала в нем какую-то непереносимую печаль. Сидя рядом со мной в машине, он, одетый в темный деловой костюм и попахивающий дешевым дезодорантом, мог показаться воплощением неукоснительной правильности, но если бы он вдруг залился слезами, я бы не удивилась, нисколько. Совершенно одинокий, если не считать старшего сына, больше всего похожего на бесчувственную рыбу, таскающийся каждый день на работу, способную, судя по всему, вымотать душу, возвращающийся вечерами в безмолвный дом, – я испытывала к нему жалость, и очень немалую.

– Ну, по чему только человек не скучает, – произнес он, когда я уже решила, что ответа не дождусь. Произнес шепотом, глядя прямо перед собой.

Я ссадила его в Уинберге, рядом с железнодорожным вокзалом.

– Спасибо, что подвезли, Джулия, – сказал он. – Вы очень добры.

Он впервые назвал меня по имени. Я могла ответить: «До скорой встречи». Могла: «Приходите ко мне с Джоном ужинать». Но не ответила ничего. Просто помахала ему и уехала.

«Какое свинство! – корила я себя. – Какое бессердечие! Почему я с ним так сурова – да, собственно, с ними обоими?»

И действительно, с какой это стати я – именно я – осуждаю Джона? Джон, по крайней мере, ухаживает за отцом. По крайней мере, случись что дурное, его отцу будет на кого опереться. Чего обо мне никак уж не скажешь. Мой отец – вам это, наверное, не интересно, да и с чего бы? но я все равно скажу, – как раз в то время мой отец лежал в частной психиатрической клинике неподалеку от Порт-Элизабета. Одежду у него отобрали, выдав взамен пижаму, ночную рубашку и шлепанцы. И был он напичкан успокоительными по самые брови. Ради чего? Да просто ради удобства больничного персонала. Потому что если он не пил свои таблетки, то начинал волноваться и кричать.

[Молчание.]

Как вы считаете, Джон любил отца?

Мальчики любят матерей, не отцов. Вы что же, и Фрейда не читали? Отцов мальчики ненавидят и стремятся лишить их расположения матерей, перетянуть его на себя. Нет, разумеется, Джон отца не любил, да он и никого не любил, не годился для этого. А вот виноватым себя перед отцом чувствовал. Чувствовал виноватым и потому вел себя как должно. С некоторыми оговорками.

Я начала рассказывать о моем отце. Он родился в девятьсот пятом, к тому времени, о котором бы говорим, ему было уже под семьдесят и он лишился рассудка. Забыл, кто он, забыл тот зачаточный английский, какого нахватался, когда попал в Южную Африку. С медицинскими сестрами он разговаривал то на немецком, то на венгерском, из которого они ни слова не понимали. И был уверен, что находится на Мадагаскаре, в исправительно-трудовом лагере. Нацисты захватили Мадагаскар, думал он, и превратили его в Strafkolonie[104] для евреев. Он и меня не помнил. При одном из моих визитов к нему принял меня за свою сестру Труди – я ее никогда не видела, но обладала незначительным сходством с ней. Отец хотел, чтобы я пошла к коменданту лагеря и попросила за него. «Ich bin der Erstgeborene», – то и дело повторял он: Я в семье первенец. Если der Erstgeborene не позволяют работать (отец был ювелиром, гранильщиком алмазов), на что станет жить его семья?

Потому-то я и оказалась здесь. Потому и стала психиатром. Из-за того, что увидела в той клинике. Из желания уберечь людей от обращения, которому подвергали в ней моего отца.

Деньги, которые требовались для содержания отца в клинике, давал мой брат, его сын. Брат был единственным, кто исправно навещал отца – навещал каждую неделю, хотя отец и его узнавал лишь от случая к случаю. В единственном имеющем значение смысле брат взвалил на себя все бремя забот об отце. Я же – в единственном имеющем значение смысле – бросила его на произвол судьбы. А я была любимицей отца – я, его возлюбленная Юлюшка, такая хорошенькая, такая умненькая, так любящая папочку!

Знаете, на что я надеюсь больше всего? На то, что в следующей жизни нам дадут возможность попросить прощения у всех, кому мы причинили боль. Мне-то придется просить его очень у многих, вы уж поверьте.

Но хватит об отцах. Вернемся к Джулии и ее прелюбодеяниям, вы ведь вон какое расстояние проделали, чтобы услышать о них.

В один прекрасный день муж объявил, что должен улететь в Гонконг на совещание с заокеанскими партнерами его фирмы.

– Сколько времени тебя не будет? – спросила я.

– Неделю, – ответил он. – Может быть, если все пойдет успешно, на день-два дольше.

Я об этом больше и думать не думала, пока незадолго до отъезда Марка мне не позвонила жена одного из его коллег, спросившая, беру ли я с собой в Гонконг вечернее платье? В Гонконг летит только Марк, ответила я, без меня. О, сказала она, я думала, что фирма пригласила всех жен. И когда Марк пришел домой, я заговорила с ним об этом.

– Мне только что звонила Джун, – сказала я. – Говорит, что собирается с Алистером в Гонконг. Что фирма пригласила туда всех жен.

– Пригласить-то она пригласила, да только платить за них не собирается, – ответил Марк. – Тебе и вправду охота лететь в такую даль, чтобы сидеть в отеле с другими нашими женами и плакаться на погоду? В Гонконге в это время настоящая парильня. И как быть с Крисси? Ее ты тоже взять хочешь?

– Никакого желания лететь в Гонконг, чтобы сидеть там в отеле с ревущим ребенком, у меня нет, – сказала я. – Я просто хотела узнать что происходит. И не попадать, когда мне звонят, в унизительное положение.

– Ну вот, теперь ты все знаешь, – сказал он.

Тут он ошибался. Я знала не все. Но догадаться могла о многом. О том, например, что его дурбанская подружка тоже летит в Гонконг. И с этой минуты стала с Марком холодной как лед. «Это тебе за мысли о том, что меня возбуждают твои похождения, ублюдок!» Так я думала про себя.

Когда до него наконец что-то дошло, он спросил:

– Ты из-за Гонконга такая? Если тебе хочется в Гонконг, так ради бога, скажи только слово, зачем же расхаживать по дому, изображая тигрицу с несварением желудка?

– И какое слово тебе требуется? – поинтересовалась я. – «Пожалуйста»? «Окажите такую милость»? Нет, ни в какой Гонконг я с тобой не полечу. Ты же сам сказал – мне будет скучно сидеть там с другими женами и ныть, пока наши мужья решают где-то судьбы мира. Мне и здесь хорошо – и дел по дому хватает, и за ребенком твоим ухаживать надо.

Такие вот сложились у нас к отлету Марка отношения.

Минуточку, я запутался. Вы о каком времени говорите? Когда произошла эта поездка в Гонконг?

Где-то в семьдесят третьем, в начале семьдесят третьего. Точной даты не помню.

Стало быть, вы и Джон Кутзее встречались друг с другом уже…

Нет. Мы не встречались друг с другом. В самом начале вы спросили, как я познакомилась с Джоном, и я вам рассказала. Это была голова, так сказать, истории. Теперь мы перешли к шлейфу, к ее хвосту, к тому, как наши с ним отношения тянулись-тянулись да и прервались.

Но где же тело этой истории? – спросите вы. Тело отсутствует. Я просто-напросто не могу показать вам тело, потому что его не было. Это история бестелесная.

Ладно, вернемся к Марку, к роковому дню его отлета. Стоило ему выйти из дома, как я прыгнула в машину, покатила на Токаи-роуд и сунула под парадную дверь записку: «Если хочешь, загляни ко мне после полудня, около двух».

К двум часам я почувствовала, что у меня поднимается температура. И ребенок это тоже почувствовал. Девочка стала беспокойной, плакала, цеплялась за меня, не засыпала. Я была вся в жару, но что это за жар? – думала я. Жар безумия? Жар гнева?

Я ждала, а Джон не пришел – ни в два, ни в три. Пришел он в половине шестого, я к тому времени уже спала на софе вместе с Крисси: она, горячая и потная, лежала на моем плече.

– Прости, раньше прийти не мог, – сказал он. – У меня после полудня занятия.

Затевать что-нибудь было уже поздновато. Крисси проснулась, заревновала.

Джон возвратился попозже, как мы и договорились, и провел со мной всю ночь. Собственно, пока Марк был в Гонконге, Джон проводил в моей постели каждую ночь, уходя на рассвете, чтобы не столкнуться с нашей домашней работницей. Я досыпала свое после полудня. Как наверстывал упущенное он, не знаю. Может быть, его ученицы, португальские девочки, – вам ведь известно о них, обломках прежней португальской империи? Нет? Напомните мне потом, я вам расскажу, – может быть, расплачиваться за его ночные излишества приходилось этим девочкам.

Пылкое лето с Марком одарило меня новой концепцией секса: теперь он представлялся мне состязанием, видом борьбы, в которой вы делаете все, чтобы подчинить противника вашей эротической воле. Марк, при всех его недостатках, был более чем толковым секс-борцом, пусть и не таким изощренным и несгибаемым, как я. Вердикт же, вынесенный мной Джону, – и здесь наконец, наконец-то, наступает миг, которого вы так ждали, мистер Биограф, – вердикт, вынесенный мной Джону Кутзее после семи ночей проверочных испытаний, сводился к тому, что он – игрок не моей лиги, не той, в состав которой я в то время входила.

У Джона имелось то, что я назвала бы постельным рабочим режимом, на который он переключался, раздеваясь. В этом режиме он исполнял мужскую роль вполне удовлетворительно: удовлетворительно, со знанием дела, но – на мой вкус – не внося в нее ничего личного. У меня никогда не возникало ощущения, что он делает это со мной, со мной во всей моей реальности. Выглядело все скорее так, точно он упражнялся с неким эротическим образом, сидевшем в его голове; не исключено даже, что с образом Женщины с большой буквы.