Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Вы только не поймите меня неправильно. Речь идет не о том, что я вела жизнь совсем уж безмятежную. В кругу, к которому принадлежали мы с мужем, такая жизнь была попросту невозможна. Далеко не один раз, на коктейлях, какой-нибудь мужчина – обычно им оказывался деловой знакомый мужа – исхитрялся сложными маневрами завлечь меня в укромный уголок и, склонившись ко мне, вполголоса осведомиться, не чувствую ли я себя в нашем пригороде одинокой – ведь Марк все время в разъездах – и не хотела бы я, ну, скажем, на следующей неделе выбраться в город и позавтракать с ним? Я, разумеется, этим мужчинам не подыгрывала, однако именно так, заключила я, и заводятся внебрачные связи. Посторонний мужчина приглашает тебя на завтрак, а после завтрака отвозит в береговой коттедж, принадлежащий его другу, который дал ему ключ, – или в один из городских отелей, – и там осуществляется постельная часть сделки. Назавтра он звонит тебе, чтобы сказать, как хорошо ему с тобой было, и спросить, не хочешь ли ты повидаться с ним в следующий вторник. Так оно и идет, вторник за вторником, – завтраки с оглядкой по сторонам, за ними постельные эпизоды, пока мужчина не перестает тебе звонить или ты не перестаешь отвечать на его звонки; а в совокупности все это называется «завести роман».

В мире бизнеса – я говорю сейчас главным образом о моем муже и его бизнесе – от мужчин требуется (так, во всяком случае, было в те дни) иметь презентабельных жен, а от их жен требуется, соответственно, презентабельность: презентабельность и покладистость – в разумных пределах. Вот почему, даже притом, что мои рассказы об авансах, которые делали мне его коллеги, расстраивали мужа, отношения между ними по-прежнему оставались вполне сердечными. Ни вспышек ярости, ни драк, ни дуэлей на рассвете – всего лишь приступы тихой злобы либо дурного настроения, да и то лишь в стенах своего дома.

Вопрос о том, кто с кем спал в этом замкнутом мирке, представляется мне теперь, когда я оглядываюсь назад, темным в мере гораздо большей, чем кто-нибудь из нас готов был тогда признать, куда более темным и куда более грязным. Мужьям и нравилось, и не нравилось, что их жен желают другие мужья. Они ощущали в этом опасность, и тем не менее она же их и возбуждала. И женщины, жены, возбуждались тоже – нужно было ослепнуть, чтобы не заметить этого. Возбуждение окружало нас, облако чувственного возбуждения. Из которого сама я решительным образом старалась выбраться. На уже упомянутых мной вечеринках я была презентабельной не менее прочих, но податливой – никогда.

В результате подругами из числа жен я не обзавелась – жены, посовещавшись, пришли к выводу, что я холодна и высокомерна. Более того, постарались довести этот вывод до моего сведения. Что касается меня, я и рада была бы сказать, что осталась равнодушной к их мнению, но это неправда, я была слишком молода и слишком не уверена в себе.

Марк не желал, конечно, чтобы я спала с другими мужчинами. И одновременно ему хотелось, чтобы они, другие, понимали, на какой женщине он женат, и завидовали ему. Примерно то же, полагаю, можно было сказать и о его друзьях и коллегах: им хотелось, чтобы чужие жены уступали их посягательствам, а их собственные хранили чистоту – чистоту, но и соблазнительность. В логическом отношении – явная бессмыслица. Основанная на таком принципе социальная микросистема неустойчива. А ведь они были бизнесменами, тем, что французы называют людьми дела – проницательными, умными (в другом значении слова «умный») мужчинами, хорошо разбиравшимися в системах, умевшими отличать устойчивую от неустойчивой. Потому я и говорю, что структура дозволенного-недозволенного, в рамках которой все они существовали, была куда более темной, чем они соглашались признать. На мой взгляд, она могла продолжать работать только при наличии значительных затрат психической энергии со стороны ее участников и только до тех пор, пока они отказываются признать то, что было – на определенном уровне сознания – хорошо им известно.

В начале нашего брака, моего и Марка, мы были настолько уверены друг в друге, что не сомневались – ничто его поколебать не может, и потому заключили договор: не иметь друг от друга никаких секретов. Что касалось меня, я – в то время, о котором рассказываю, – этот договор соблюдала. Я ничего не скрывала от Марка. Не скрывала, потому что мне и скрывать было нечего. Марк же один раз оступился. Оступился и признался мне в своем прегрешении и, пережив последствия этого признания, заколебался. После полученной им встряски он частным порядком решил, что врать все же удобнее, чем говорить правду.

Работал Марк в сфере финансовых услуг. Его фирма отыскивала для своих клиентов возможности вложения капитала и управляла от их имени этими вложениями. Клиентами были по большей части богатые южноафриканцы, стремившиеся выкачать из страны побольше денег, пока она еще не схлопнулась (они использовали именно такое слово) – или не взорвалась (я предпочитала такое). По причинам, понять которые мне так и не удалось, – в конце концов, даже в те времена существовало приспособление, именуемое телефоном, – работа Марка требовала, чтобы раз в неделю он ездил на консультации, как он их называл, в дурбанский филиал его фирмы. Если сложить все такие дни, получалось, что в Дурбане он проводил столько же времени, сколько дома.

Среди коллег Марка, «консультировавшихся» вместе с ним в том филиале, присутствовала женщина по имени Иветта. Она была старше его, африкандерка, разведенная. Поначалу он говорил о ней совершенно свободно. Она даже звонила ему пару раз домой, по делам. Потом упоминания о ней прекратились.

– У тебя какие-то нелады с Иветтой? – спросила я.

– Нет, – ответил он.

– Она привлекательная?

– Да не очень – женщина как женщина.

Из этой его уклончивости я сделала вывод: что-то у них назревает. И начала приглядываться к странным деталям – к тому, что сообщения, которые я оставляю Марку, иногда необъяснимым образом не добираются до него, к пропускаемым им авиарейсам, ну и так далее.

И однажды, когда он вернулся домой после долгой отлучки, я пошла в лобовую атаку.

– Прошлой ночью я несколько раз звонила в твой отель, но тебя там так и не нашли, – сказала я. – Ты был с Иветтой?

– Да, – ответил он.

– Ты с ней спал?

– Да, – признал он. (Простите, но врать я не хочу.)

– Почему? – спросила я.

Он пожал плечами.

– Почему? – повторила я.

– Потому что, – сказал он и снова пожал плечами.

– Ну и пропади ты пропадом, – сказала я, и вышла из комнаты, и заперлась в ванной. Я не плакала – плакать, это мне даже в голову не пришло, – наоборот, меня душили мстительные чувства, и я выдавила в раковину целый тюбик зубной пасты и еще один, геля для волос, залила получившуюся гадость горячей водой, размешала все щеткой для волос и спустила в канализацию.

Такова была предыстория. После этого случая, после того, как сделанное им признание не принесло ему похвалы, которой он ожидал, Марк обратился ко лжи.

– Ты все еще встречаешься с Иветтой? – спросила я после какой-то другой его поездки.

– Мне приходится с ней встречаться, у меня выбора нет, мы же работаем вместе, – ответил он.

– Я спрашиваю, встречаешься ты с ней в том смысле?

– С тем смыслом, как ты его именуешь, покончено, – сказал он. – Это и произошло-то всего один раз.

– Один или два, – сказала я.

– Один, – повторил он, скрепляя первую ложь второй.

– Конечно, в жизни ведь всякое бывает, – подсказала я.

– Вот именно. В жизни бывает всякое.

И после этого разговоры между мной и Марком прекратились – и разговоры, и все прочее, на одну ночь.

При каждом вранье Марк старался смотреть мне прямо в глаза. «Убедить Джулию в моей честности» – так это у него, надо полагать, называлось. И как раз по этому честному взгляду я и узнавала – безошибочно, – что он врет. Вы даже представить себе не можете, насколько неумелым вруном был Марк, – насколько неумело врут мужчины вообще. Какая жалость, думала я, что мне и врать-то не о чем. Уж я бы научила Марка парочке технических приемов.

Говоря хронологически, Марк был старше, чем я, однако у меня имелась на этот счет своя точка зрения. На мой взгляд, старшей в семье была я – за мной следовал Марк, тринадцатилетний примерно, а за ним наша дочь, Кристина, которой скоро должно было исполниться два года. В смысле зрелости мой муж был ближе к ребенку, чем ко мне.

Что же касается мистера Тычка, мистера Толкача, человека, выгружавшего песок из кузова пикапа, – пора бы уж вернуться к нему, – о его возрасте я никакого представления не имела. Откуда мне было знать – он мог оказаться еще одним тринадцатилетним мальчишкой. А мог, mirabile dictum[100], и взрослым человеком. Ладно, поживем – увидим.

– В шесть раз ошибся, – говорил между тем он (а может быть, и в шестнадцать, я слушала его вполуха). – Вместо одной тонны песка – шесть. – (Или шестнадцать.) – Вместо полутора тон гравия – десять. Не иначе как я ума лишился.

– Лишились ума? – повторила я, стараясь выиграть время и подхватить нить разговора.

– Иначе как бы я сделал такую ошибку?

– А я то и дело ошибаюсь в расчетах. Десятичную запятую не там ставлю.

– Да, но промахнуться в шесть раз – это все-таки не запятую неверно поставить. Если, конечно, ты не шумер. Кстати, ответ на ваш вопрос таков: это будет продолжаться целую вечность.

Какой еще вопрос? – спросила я себя. И какое отношение вот это имеет к вечности?

– Ладно, мне пора, – сказала я. – У меня ребенок завтрака ждет.

– У вас дети?

– Да, дочка. А как же иначе? Я взрослая женщина, у меня есть муж и ребенок, которого я обязана кормить. Почему вас это удивляет? С чего бы еще я проводила столько времени в «Бери и плати»?

– Ну, чтобы музыку слушать, – гипотетически высказался он.

– А вы? У вас есть семья?

– Отец, который живет со мной. Или это я с ним живу. Но семьи в общепринятом смысле слова нет. Семья моя улетучилась.

– И ни жены? Ни детей?

– Ни жены, ни детей. Я сам возвратился в положение сына.

Они всегда интересовали меня – разговоры, в которых слова не имеют ничего общего с мыслями, мелькающими в головах собеседников. Например, пока мы с ним беседовали, из моей памяти вынырнул зрительный образ совершенно отвратного незнакомца – с густыми черными волосами, торчавшими у него из ушей и над верхней пуговицей рубашки, – который на самом последнем барбекю этак небрежно положил ладонь на мою ягодицу, когда я набирала себе в тарелку салат: не для того, чтобы погладить ее или ущипнуть, а просто желая примериться к ней своей здоровенной лапой. Если мое сознание оккупировал этот образ, что могло наполнять сознание моего не столь волосатого собеседника? И какое счастье, что люди в большинстве своем – даже те, кто не силен во вранье, – сильны хотя бы по части скрытности и не показывают нам, что творится у них внутри, ни легчайшим подрагиваньем голоса, ни малейшим расширением зрачков!

– Ну что же, до свидания, – сказала я.

– До свидания, – отозвался он.

Я приехала домой, заплатила приходящей работнице, покормила Крисси и уложила ее спать, а потом испекла два противня шоколадных печений. И пока они не остыли, поехала назад, к дому на Токаи-роуд. Погода стояла чудесная, безветренная. Ваш герой (не забывайте, я еще не знала его имени) что-то такое делал во дворе с досками, молотком и гвоздями. Он был гол по пояс, плечи его покраснели от солнца.