Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Хорошо, я уберу это или смягчу, обещаю. Вы просто дослушайте меня до конца. Продолжаю?

Продолжайте.

Кэрол совсем оторвалась от своих корней. В ней не осталось даже сходства с той plattelandse meisie, сельской девушкой, какой она когда-то была. Если Кэрол и похожа на кого-то, так на немку – загорелую блондинку с аккуратно уложенными волосами и эффектно подведенными глазами. Статная, большегрудая, тридцати с небольшим лет женщина. Фрау доктор Мюллер. Если фрау доктор Мюллер надумает пофлиртовать с кузеном Джоном на принятый в Сэндтоне манер, долго ли удастся продержаться кузену Джону? Любовь есть возможность открыть свое сердце любимому человеку, говорит он. Что ответила бы на это Кэрол? Нечего и сомневаться, Кэрол смогла бы преподать ему один-другой урок любви – во всяком случае, любви в передовом ее варианте.

Джон не moffie: она достаточно разбирается в мужчинах, чтобы понять это. Однако в нем есть что-то сухое, холодное, если и не бесполое, то безразличное – в том смысле, в каком ребенок безразличен к сексу. В жизни его наверняка были женщины, не в Южной Африке, так в Америке, хоть Джон и не говорит о них ни слова. И если Джон взял себе это – открывать свое сердце – за правило, то человек он необычный: судя по ее опыту, ничто не дается мужчинам с бо́льшим трудом.

Сама она замужем уже десять лет. Десять лет назад она попрощалась с Карнарвоном, где работала секретаршей в конторе юриста, и перебралась на ферму мужа – к востоку от Миддлпоса, на плато Роггевельд – там, если ей улыбнется удача, если Бог будет милостив к ней, она и проживет до конца своих дней.

Ферма – это их дом, Heim[116], однако проводить в нем столько времени, сколько ей хочется, она не может. Овцеводство денег больше не приносит – во всяком случае, на голом, засушливом Роггевельде, – и, чтобы сводить концы с концами, ей пришлось снова начать работать, на этот раз в Кальвинии, бухгалтером тамошнего отеля. Четыре ночи в неделю, с понедельника по четверг, она проводит в отеле; по пятницам муж приезжает за ней и увозит ее на ферму, а ранним утром понедельника возвращает в Кальвинию.

Несмотря на эти еженедельные разлуки – у нее от них сердце ноет, она ненавидит свою мрачную комнату в отеле и временами даже не может сдержать слез: опускает голову на руки и плачет, – брак ее и Лукаса она назвала бы счастливым. И не просто счастливым: подарком судьбы, благословением. Хороший муж, счастливый брак – счастливый, но бездетный. Не потому, что так ими было задумано, но по воле судьбы: такова ее участь, ее изъян. Одна из двух сестер бесплодна, другая «еще не обосновалась окончательно».

Муж у нее хороший, но чувства свои раскрывать не склонный. Интересно, такая замкнутость – недуг всех мужчин или он поражает только южноафриканцев? Немцы, скажем, – тот же муж Кэрол, – они от этого недочета избавлены? В настоящую минуту Клаус сидит на веранде с кутзеевской родней, полученной им в результате женитьбы на Кэрол, курит манильскую сигару (он предлагает их всем желающим, однако Кутзее его rookgoed[117] представляется слишком странным, слишком чужеземным) и на своем зачаточном африкаансе, которого он нисколечко не стыдится, потчует родственников рассказами о времени, проведенном им с Кэрол в Церматте, на горнолыжном курорте. Так вот, оставаясь с Кэрол наедине в их сэндтонском доме, открывает ли Клаус – на его гладкий, спокойный, самоуверенный европейский манер – сердце жене? Вряд ли. Она сомневается, что у него вообще есть что открывать. Она, во всяком случае, свидетельств этого, считай, и не видела. О Кутзее можно сказать хотя бы, что сердца у них имеются – и у мужчин, и у женщин. У некоторых так даже слишком большие.

– Нет, он не moffie, – говорит она. – Поговори с ним, сама увидишь.