Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Я заглянула в комнату Кутзее-старшего. Там горел свет, одна-единственная тусклая лампочка без абажура в центре потолка. Постель не убрана. На столике около нее – газета, сложенная так, что на виду остался только кроссворд. На стене – картина, любительская, изображающая построенный в стиле голландской Капской колонии белый фермерский дом, и обрамленная фотография женщины сурового обличья. Окно, маленькое, закрытое стальной решеткой, выходило на веранду, пустую, если не считать двух брезентовых шезлонгов и выстроенных в ряд горшков с засохшими папоротниками.

Комната Джона – та, в которой я спала, – была и побольше, и освещена получше. Книжная полка: словари, в том числе фразеологические, руководства: сделай сам то, сделай сам это. Беккет. Кафка. Неразбериха бумаг на столе. Картотечный шкафчик. От нечего делать я стала выдвигать ящики комода. В нижнем лежала коробка с фотографиями. Я порылась в них. Что я искала? Понятия не имею. Узнала бы, если б нашла. Но не нашла. Снимки были по преимуществу школьные: спортивные команды, общие фотографии классов.

От выходной двери донесся шум. Я вышла из дома, прекрасный день, сверкающее синевой небо. Джон выгружал из пикапа листы оцинкованного кровельного железа.

– Извини, что оставил одну, – сказал он. – Мне нужно было забрать это, а будить тебя не хотелось.

Я вытащила на солнышко шезлонг, закрыла глаза и погрузилась в сны наяву. Нет, я не оставлю моего ребенка, не брошу семью. А если все-таки? Что, если я махну рукой на Марка и Крисси, поселюсь в этом неказистом домишке, стану третьим членом семейства Кутзее, его придатком, Белоснежкой при парочке гномов – буду стряпать, мыть полы, стирать, может быть, даже крышу чинить помогу? Сколько пройдет времени, прежде чем зарубцуются мои раны? И сколько его пройдет, прежде чем прискачет мой настоящий принц, принц моих грез, который мигом признает меня, подсадит на своего белого жеребца и поскачет со мной прямиком в закат?

Потому что Джон Кутзее мои принцем не был. Вот я наконец и дошла до самой сути. Если вы, направляясь в Кингстон, задавали себе вопрос: «Окажется ли она еще одной из тех женщин, что по ошибке приняли Джона Кутзее за своего таинственного принца?» – то теперь получили ответ на него. Джон не был моим принцем. И мало того: если вы слушали меня внимательно, то уже поняли, насколько ничтожной была надежда на то, что он смог бы стать принцем, сколько-нибудь удовлетворительным принцем для хотя бы одной из живущих на свете женщин.

Вы не согласны? Думаете иначе? Думаете, что вина лежит на мне, не на нем – вина за неполноценность? А вы вспомните книги, которые он написал. Какая тема переходит из одной в другую? Женщина, не любящая мужчину. Герой книги может любить женщину, может не любить, но женщина не любит мужчину никогда. И что, по-вашему, отображает эта тема? По моим предположениям, и предположениям, имеющим веские основания, она отображает его жизненный опыт. Женщины не влюблялись в него – во всяком случае, те, что пребывали в здравом уме. Они осматривали его, обнюхивали, может даже пробу снимали. А потом уходили.

Уходили, как ушла я. Я уже говорила, мне ничего не стоило остаться в Токаи – в роли Белоснежки. Идея, вообще-то говоря, была не лишена привлекательности. Но я не осталась. Джон был мне другом в трудную пору моей жизни, костылем, на который я иногда опиралась, но любимым человеком в подлинном смысле этих слов не смог бы стать никогда. Для настоящей любви необходимы два полностью развитых человеческих существа, и они должны подходить друг другу: одно – вникать, другое – принимать. Как инь и ян. Как электрическая вилка и электрическая розетка. Как мужчина и женщина. А мы – и не вникали, и не принимали.

Вы уж поверьте, за прошедшие годы я много размышляла о Джоне и ему подобных. И то, что я сейчас вам скажу, основательно продумано и лишено, надеюсь, враждебности. Потому что, как я уже говорила, Джон сыграл в моей жизни большую роль. Он многому научил меня. Он был моим другом и остался другом даже после того, как я с ним порвала. Если мне было плохо, я всегда могла рассчитывать на то, что он весело поболтает со мной, пошутит, поднимет мое настроение. Один раз он позволил мне вознестись в неожиданные эротические эмпиреи – увы, только один! Однако факт остается фактом: Джон не был создан для любви, не был устроен так, чтобы вникать в кого-либо или позволять вникнуть в него. Джон походил на сферу. На стеклянный шарик. Попробуйте-ка установить с таким шариком прочную связь. Вот вам мое заключение, и заключение зрелое.

И вас оно, возможно, не удивит. Вы ведь, наверное, думаете, что это справедливо в отношении художников вообще, художников-мужчин: они не созданы для того, что я называю любовью; они не могут или не хотят отдаваться ей полностью по той простой причине, что обладают потаенной сутью, которую им приходится оберегать, сохранять для нужд их искусства. Я права? Именно так вы и думаете?

Думаю ли я, что художники не созданы для любви? Нет. Не в обязательном порядке. Я стараюсь относиться к ним непредвзято.

Ну, если вы собираетесь написать о нем книгу, сохранять непредвзятость до бесконечности вам не удастся. Вот подумайте. Перед нами человек, который даже в самых интимнейших из человеческих отношений не может соединиться с другим, а если и может, то лишь на короткие сроки, урывками. И чем же он зарабатывает на жизнь? А на жизнь он зарабатывает сочинением отчетов, экспертных отчетов об интимных человеческих переживаниях. Потому что романы об этом и пишутся – ведь так? – об интимных человеческих переживаниях. Романы – как противоположность стихов или картин. Вам это не кажется странным?

[Молчание.]

Я была очень откровенна с вами, мистер Винсент. Взять ту же историю с Шубертом: я о ней никому еще не рассказывала. Почему? Потому что считала, что она способна выставить Джона в смешном свете. Потому что только полный козел может велеть женщине, которую он предположительно любит, брать уроки плотской любви у какого-то давно покойного композитора, у венского багателленмайстера[109]. Когда мужчина и женщина любят друг друга, они творят собственную музыку, творят инстинктивно, и никакие уроки им не требуются. А что проделывает наш друг Джон? Притаскивает в спальню третье действующее лицо. Франц Шуберт, мастер любви, становится первым номером; Джон Кутзее, ученик мастера и исполнитель его произведений, вторым; а я обращаюсь в номер три, в инструмент, на котором сейчас сыграют секс-музыку. И это – как мне представляется – говорит все, что вам нужно знать о Джоне. О мужчине, который по ошибке принял свою любовницу за скрипку. Который, возможно, проделывал то же самое с каждой женщиной, какую встречал в своей жизни: принимал ее за тот или иной инструмент – скрипку, фагот, литавру. Который был настолько туп, настолько оторван от реальности, что не смог отличить любовь к женщине от игры на ней. Мужчине, который любил на счет «раз-два-три». Тут уж не знаю, что и делать – плакать или смеяться!

Вот почему он никогда не был моим Прекрасным Принцем. Вот почему я не дала ему увезти меня на белом коне. Потому что он был не принцем, а жабой. Потому что не был человеком, полноценным человеком.

Я обещала быть с вами прямой и обещание это выполнила. Сейчас я расскажу вам со всей прямотой еще одно, только одно, и на этом остановлюсь, на этом мы закончим.

Это касается той ночи, которую я попыталась описать, ночи в отеле «Кентербери», когда мы после всех наших опытов наткнулись наконец на правильное химическое соединение. Как же нам это удалось, спросите вы – да и я тоже, – если Джон был не принцем, а жабой?

Позвольте мне рассказать, какой вижу эту главную нашу ночь я. Я уже говорила, что была обижена, сбита с толку, не находила себе места от тревоги. Джон понял это – или догадался – и, в виде исключения, открыл передо мной свое сердце, сердце, которое он обычно держал облаченным в доспехи. Так, с открытыми сердцами, его и моим, мы и соединились. Для него это могло и должно было стать началом преображения – ведь он впервые открыл свое сердце. Для нас обоих это могло стать первым шагом в новую, общую жизнь. А что произошло на деле? Среди ночи Джон проснулся и увидел меня, спавшую рядом с ним, увидел мое лицо, выражавшее, вне всяких сомнений, покой и даже блаженство – блаженство, в этом мире недостижимое. Увидел меня такой, какой я была в тот миг, испугался, торопливо напялил доспехи обратно на сердце, да еще и скрепил их цепью и запер ее на два висячих замка, и улизнул в темноту.

Как по-вашему, легко мне было простить ему это? Ну, как?

Если позволите, вы, по-моему, слишком суровы к нему.

Нет, не сурова. Я всего лишь рассказываю правду. Без правды, какой бы суровой она ни была, исцеление невозможно. Ну и все. Больше я ничего вам и вашей книге предложить не могу. Слушайте, уже почти восемь. Вам пора уходить. У вас же самолет завтра утром – так?

Всего один вопрос, короткий.

Нет, решительно нет, больше никаких вопросов. Для них у вас было достаточно времени. Конец. Fin[110]. Уходите. Интервью взято в Кингстоне, провинция Онтарио, в мае 2008 года