Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

– Jy wil seker sê, John, ons het almal ons voorkeure, у каждого свои предпочтения.

– Voorkeure, – повторяет он, – ons fiemies.

Предпочтения, наши глупенькие капризы.

Он протыкает вилкой зеленую фасолину и отправляет ее в рот.

Стоит декабрь, а в декабре темнеет лишь далеко за девять. Однако воздух высокого плато девственно чист, и света луны и звезд хватает, чтобы видеть, куда ты ступаешь. И потому после ужина они отправляются на прогулку, обходя по широкой дуге скопление хижин, в которых живут рабочие фермы.

– Спасибо за спасение, – говорит он.

– Ты же знаешь Кэрол, – отвечает она. – Глаз у нее всегда был острый. Острый глаз и острый язык. Как твой отец?

– Подавлен. Тебе, я полагаю, известно, что его брак с матерью безоблачным не был. И все-таки после ее смерти он сильно сдал – теперь ему все безразлично, он не понимает, что с собой делать. Мужчин его поколения вырастили людьми беспомощными. Не будь у такого под рукой женщины, которая готовит ему еду и заботится о нем, он просто зачах бы. Если бы я не приютил отца, он, пожалуй, умер бы от голода.

– Он все еще работает?

– Да, у торговцев запасными частями для автомобилей, хотя, думаю, ему уже намекнули, что пора уходить на покой. Чего он пока не утратил, так это интереса к спорту.

– Он ведь судит матчи по крикету, так?

– Судил, теперь уже нет. Зрение ухудшилось.

– А ты? По-моему, ты тоже играл в крикет.

– Да. Я, собственно, и теперь играю, в Воскресной лиге. От игроков там требуют примерно того же, чего принято ждать от любителей, и меня это устраивает. Странно: он и я, парочка африкандеров, влюблены в английскую игру, в которой мы отнюдь не сильны. Интересно было бы знать, что это о нас говорит.

Парочка африкандеров. Он действительно считает себя африкандером? На ее взгляд, мало найдется настоящих [egte] африкандеров, которые сочтут его принадлежащим к их племени. Ныне для того, чтобы считаться африкандером, необходимо голосовать за Национальную партию и ходить по воскресеньям в церковь – это самое малое. А представить себе кузена влезающим в костюм, повязывающим галстук и отправляющимся в церковь она затрудняется. Строго говоря, и отца его тоже.

Они доходят до пруда. Прежде его наполнял водой ветряной насос, однако в годы бума Михиель установил дизельный, а старый ветряной просто оставил ржаветь – все так поступали. Теперь, когда цена на нефть подскочила выше крыши, Михиелю, возможно, придется задуматься. Он может даже вернуться к посылаемому Богом ветру.

– Помнишь? – спрашивает она. – Детьми мы с тобой приходили сюда…

– И ловили решетом головастиков, – подхватывает он, – и относили их домой в ведре воды, а к следующему утру все они помирали, и мы никак не могли понять почему.

– И саранчу. Саранчу мы тоже ловили.

Упомянув о саранче, она сразу же укоряет себя за это. Потому что помнит случившееся с саранчой, с одним из этих насекомых. Джон вытряхнул его из бутылки, в которую оно заползло, и на ее глазах потянул за длинную заднюю лапку и тянул, пока та не отделилась от тела: всухую, без крови или того, что заменяет саранче кровь. А потом отпустил несчастную, и они понаблюдали за ней. При каждой попытке взлететь саранча валилась набок, скребла крыльями пыль, бестолково дергала сохранившейся задней лапкой. «Убей ее!» – закричала она. Однако Джон не убил саранчу, а просто отошел в сторону, испытывая, судя по его лицу, отвращение.

– Помнишь, – говорит она, – как ты однажды оторвал саранче лапку, а убивать ее пришлось мне? Я так на тебя разозлилась.

– Я помню об этом каждый день моей жизни, – отвечает он. – И каждый день прошу у бедняги прощения. Я был всего лишь ребенком, говорю я ей, невежественным, ничего не понимавшим ребенком. «Кагген, – говорю я, – прости меня».

– Кагген?

– Кагген. Это имя богомола, верховного богомола[113]. Однако саранча меня поймет. В загробной жизни нет языковых проблем. Она – что-то вроде возвращения в рай.

Верховный богомол. Джон совсем сбил ее с толку.

Ночной ветер постанывает, овевая лопасти заброшенного ветряного насоса. Ее пробирает дрожь.

– Пора возвращаться, – говорит она.

– За минуту. Ты читала книгу Эжена Марэ[114] о том, как он целый год в Ватерберге наблюдал за стаей бабуинов? Он пишет, что по вечерам, когда стая прекращала поиски пищи и смотрела, как садится солнце, он различал в глазах старых бабуинов печаль, начатки понимания собственной смертности.

– Ты хочешь сказать, что заход солнца об этом тебе и говорит – о твоей смертности?

– Нет. Но я каждый раз поневоле вспоминаю самый первый наш с тобой разговор, первый осмысленный разговор. Нам было, наверное, лет шесть. Точных слов я не помню, однако знаю, что открывал тебе сердце, рассказывал о себе все, обо всех моих надеждах и стремлениях. И думал при этом: «Так вот что значит любить!» Потому что, позволь уж признаться, я был влюблен в тебя. И с того дня любовь к женщине означает для меня свободу рассказывать все, что есть у меня на сердце.

– Все, что есть на сердце… Но при чем тут Эжен Марэ?

– Да просто я понимаю, о чем думал, глядя, как садится солнце, старый бабуин, вожак стада, тот, с которым Марэ подружился сильнее всего. «Никогда больше, – думал он. – Только одна жизнь, а потом никогда больше. Никогда, никогда, никогда». Вот и Кару действует на меня точно так же. Нагоняет печаль. Портит на всю жизнь.

Она все равно не понимает, какое отношение имеют бабуины к Кару и к их детству, но признаваться в этом не хочет.

– Эти места надрывают мне сердце, – говорит он. – Надорвали, когда я был маленьким, и с тех пор оно так и не выздоровело.

У него надорвано сердце. Это ей в голову не приходило. Раньше, думает о себе Марго, она без всяких слов понимала, что творится в душах людей. Такой у нее был особый дар: meegevoel, со-чувствия. А теперь его больше нет, больше нет! Она повзрослела и, взрослея, утратила прежнюю гибкость – как женщина, которую никто не приглашает потанцевать, которая проводит субботние вечера в тщетном ожидании на скамье церковного зала, а когда наконец кто-нибудь из мужчин вспоминает о хорошем тоне и протягивает ей руку, она уже никакого удовольствия не получает и хочет только одного: уйти домой. Какое потрясение! Какое открытие! Ее кузен носит в себе воспоминания о любви к ней! Пронес их через столькие годы!

[Стонет. ] Я действительно все это говорила?

[Смеется. ] Говорили.

Какая нескромность! [Смеется. ] Ну ничего, продолжайте.

– Ты только Кэрол об этом не рассказывай, – говорит он – Джон, ее кузен. – При ее сатирическом складе ума ей лучше не знать о моих чувствах к Кару. Если ты ей расскажешь, разговорам конца не будет.

– Ты и твои бабуины, – отвечает она. – Веришь ты в это или не веришь, у Кэрол тоже есть сердце. Но нет, твою тайну я ей не открою. Холодновато становится. Может, вернемся?

Они снова огибают, выдерживая благопристойное расстояние, жилища рабочих. В темноте искры, взлетающие над костром, на котором там что-то готовят, кажутся яростно-красными точками.

– Ты надолго сюда приехал? – спрашивает она. – До Нового года останешься?

Nuwejaar: для volk, народа, это праздник, затмевающий Рождество.

– Нет, так долго я здесь пробыть не смогу. У меня дела в Кейптауне.

– А ты не можешь оставить здесь отца и после приехать за ним? Он отдохнет, наберется сил. У него нездоровый вид.

– Он не останется. Отец – человек непоседливый. Куда бы он ни попал, ему хочется оказаться где-то еще. И чем сильнее он стареет, тем острее становится эта потребность. Что-то вроде зуда. Он просто не способен сидеть на месте. А кроме того, ему нужно вернуться на работу. Он к ней очень серьезно относится.

В главном доме фермы тихо. Они проскальзывают в него через заднюю дверь.

– Спокойной ночи, – говорит она. – Крепкого сна.

Войдя в свою комнату, она спешит забраться в постель. Ей хочется заснуть к тому времени, когда в дом вернутся ее сестра и зять, или, по крайней мере, иметь возможность притвориться спящей. Лучше бы обойтись без их расспросов о том, что произошло во время ее прогулки с Джоном. Кэрол, дай ей хоть половину шанса, вытянет из нее все. «Я любил тебя, когда мне было шесть лет; и ты определила чувства, которые я испытывал к другим любимым мною женщинам». Ничего себе заявление! На самом деле, ничего себе комплимент! А сама она? Что происходило в ее шестилетнем сердце, когда в его бушевали преждевременные страсти? Она согласилась выйти за него замуж, это точно, однако думала ли при этом, что они любят друг друга? Если и думала, воспоминаний об этом у нее не сохранилось. Но слова Джона определенно согрели ей сердце. Какой странный он человек, этот ее кузен! И странность получена им не от кутзеевской родни – тут она уверена, в конце концов, она и сама наполовину Кутзее, – стало быть, от матери, от Мейеров, или как они звались… Мейеры из Восточно-Капской провинции. Мейеры, Меиры, Меринги.

Тут она засыпает.

– Уж больно он надменен, – говорит Кэрол. – Слишком высокого мнения о себе. Не может опуститься до того, чтобы разговаривать с обычными людьми. Если он не возится со своей машиной, то сидит в углу и книжку читает. И почему он не стрижется? Каждый раз, как он попадается мне на глаза, у меня руки чешутся связать его, нахлобучить ему на голову миску для пудинга и обкорнать эти жуткие сальные пряди.

– Волосы у него вовсе не сальные, – возражает она, – просто слишком длинные. По-моему, он моет их самым обычным мылом. Оттого они так и рассыпаются. И он застенчив, а не надменен. И потому необщителен. Не суди его слишком строго, он интересный человек.

– А за тобой он просто-напросто ухлестывает. Все это видят. И ты с ним флиртуешь. Ты, его кузина! Постыдилась бы. Вот скажи, почему он не женат? Может, он гомосексуалист, а? Moffie?[115]

Ей никогда не удается понять, всерьез говорит Кэрол или просто пытается ее спровоцировать. Даже здесь, на ферме, Кэрол разгуливает в белых слаксах и блузках с низкими вырезами – ноги в сандалиях на высоких каблучках, руки в тяжелых браслетах. Одежду она, по ее словам, покупает во Франкфурте, во время деловых поездок мужа. Конечно, все прочие выглядят рядом с ней одетыми слишком степенно, безвкусно – самой настоящей деревенской родней. Она и Клаус живут в Сэндтоне, в насчитывающем двенадцать комнат особняке англоамериканца, который не берет с них платы за жилье, – а при особняке имеются конюшни с пони для игры в поло и конюхом; правда, сидеть на лошади никто там не умеет. Детей у них пока нет; детей они заведут, уведомила ее Кэрол, когда окончательно обоснуются. Обосноваться окончательно – значит обосноваться в Америке.

В кругах Сэндтона, в которых вращаются она и Клаус, распространены, доверительно сообщает Кэрол, очень передовые взгляды. Какие именно, Кэрол не говорит, а она, Марго, спрашивать об этом не хочет, однако ей представляется, что относятся они к сексу.

Это я вам напечатать не позволю. Нельзя так отзываться о Кэрол.

Это всего лишь то, что вы говорили.

Да, но нельзя же записывать каждое мое слово и разносить его по всему свету. На это я никогда не соглашусь. Да Кэрол просто-напросто разговаривать со мной перестанет.