Вавилонская башня

На другой день заседание продолжается. Вызывают первого свидетеля защиты, это Александр Уэддерберн. Он сообщает свое имя, потом профессию: драматург. Александр входит в Стирфортскую комиссию, изучающую преподавание в Англии английского языка. У него есть опыт освещения вопросов культуры на радио и телевидении. Он преподавал в частной школе для мальчиков, его пьесы включены в учебники литературы. В прессе его хвалят за особое обаяние, пишут, что сегодня «мистер Уэддерберн выбрал хорошо сшитый вельветовый костюм темно-зеленого цвета, лимонную рубашку и синий галстук с узором из зеленых гвоздик. У него приятный голос и целая грива седеющих волос. Даже в напряженные минуты его не покидает выражение сдержанной учтивости и благожелательности».

Александр дает показания три часа. Он говорит разумно и внешне спокойно. Хефферсон-Броу проходится с ним по тексту книги, зачитывая из нее долгие отрывки, в которых почти нет эротики и вовсе отсутствуют описания жестокостей. О каждом спрашивает Александра: хорош ли язык с литературной точки зрения, достаточно ли тонко прописаны характеры, достаточно ли веско содержание. Здесь не нужны тонко прописанные характеры, отвечает Александр, жанр этого не требует. Хефферсон-Броу просит его пояснить присяжным, что такое жанр, мол, они не владеют литературоведческой терминологией. И вообще, если возможно, добавляет он, не углубляйтесь в специальные термины. Дело в том, говорит Александр, что герои книги представляют определенные человеческие типы, как в аллегории, сатире или комедии нравов.

Александра просят пояснить, что такое аллегория, сатира и комедия нравов. Просят также подтвердить, что слово «тип» не имеет в данном случае пренебрежительного оттенка: ведь говорят же «неприятный тип», «подозрительный тип»… Конечно нет, говорит он. По залу пробегает смешок. Непонятно, над кем смеются, над ним или над адвокатом. Да и есть ли разница, если они на одной стороне? «Тип» означает некий набор душевных качеств, отвечает Александр. Хороших? – интересуется Хефферсон-Броу. Александр качает головой: не обязательно. Разных, как в жизни.

Адвокату катастрофически не хватает подготовки, чтобы говорить о литературе. Поначалу Александр думает, что его придирчивость – от излишней заботы о присяжных как рядовых читателях, или, говоря невнятным штампом, «рядовых людях». Но, отвечая на вопросы, он словно продирается сквозь толщу удушающей ваты. Он пытается говорить как можно точнее, но ему постоянно указывают, что его язык слишком сложен, что нужно перефразировать. Александр добросовестно пытается объяснить, что один отрывок удачнее другого, что эта сцена почти трагична, а вот эта – лишь черный юмор в стиле гран-гиньоль, но в ответ раздается:

– Мистер Уэддерберн, поясните нам, пожалуйста, на английском языке, что такое гран-гиньоль.

Стоит ему вообще коснуться более слабых сцен, как встревает адвокат:

– Но вы находите, что язык неплох? Это ведь имеет литературную ценность? Прошу вас, мистер Уэддерберн, скажите просто: хорошо написано или нет?

Загнанный в угол, Александр принужден повторять: да, сцена хороша. Постепенно в головах слушателей книга упрощается до вереницы «хороших сцен».

Потом вступает Олифант, которому Александр еще раз подтверждает, что на кону – серьезное произведение, в котором многообещающий молодой автор ставит вопросы нравственности.

Потом приходит очередь прокурора.

Уэйхолл: Мистер Уэддерберн, вы человек всесторонне начитанный, вы посвятили жизнь великой литературе. Я позволю себе сделать признание: я очень люблю ваши пьесы, и не важно, читаю я их или смотрю на сцене. Это не лесть – я рад сейчас, говоря о вас, вспомнить фразу Герберта[258]: «дивный, чарующий язык». Поэтому у меня к вам очень простой вопрос: вы получили удовольствие от чтения «Балабонской башни»?

Уэддерберн: Удовольствие? И да, и нет.

Уэйхолл: В данной ситуации ответ вполне понятный. Давайте разберем его поглубже. Начнем с «да». Что именно доставило вам удовольствие?

Уэддерберн: Яркие описания, сам мир книги: это наполовину сказка, наполовину дистопия.

Уэйхолл: Дистопия?

Уэддерберн: Антиутопия. Описание неидеального мира. Автор хорошо пишет: выразительный язык, все время чувствуется эта гнетущая атмосфера…

Уэйхолл: Сейчас я задам вопрос, на который, я уверен, вы ответите честно как писатель и как мудрый человек. Скажите, читая эту книгу, вы ощущали сексуальное удовольствие?

(Пауза.)

Уэддерберн: В некоторой степени, в некоторых главах… Но ничего чрезмерного… Литературный процесс вообще связан с сексуальным удовольствием. Вордсворт сказал, что ритмы языка суть ритмы человеческого тела, в них выражен «вселенский принцип удовольствия, дающий нам жизнь и направляющий каждый наш шаг».

Уэйхолл: Очень интересно. Вы находите, что ритм художественного текста связан с сексуальным удовольствием. Это действительно очень интересно и многое проясняет. Я перефразирую вопрос: книга доставила вам сексуальное удовольствие, какое можно получить, скажем, от эротической картины?

Уэддерберн: Лишь в некоторой степени.

Уэйхолл: И все же вы сказали, что книга хорошо написана, что она живая и яркая. Не так ли? При этом она почти целиком состоит из описаний половых актов и голых тел. Неужели они не доставили вам удовольствия?

Уэддерберн: Почти нет.

Уэйхолл: Может быть, вы пытаетесь таким образом оправдать автора?

Уэддерберн: Дело в другом. Я думаю, автор именно стремился к тому, чтобы удовольствие было неполным. Стоит чувству перейти некую грань, как автор его охлаждает.

Уэйхолл: Чем? Омерзительными сценами?

Уэддерберн: Да, и это неприятная сторона книги. Но у автора есть на то веские причины.

Уэйхолл: Допускаю. Значит, сексуальное удовольствие у вас было смешано с отвращением?

Уэддерберн: Это не так просто.

Уэйхолл: Не так просто… Гм. Что ж, возможно, книга должна была подействовать как рвотное средство? Отвратить вас от героев и их поступков?

Уэддерберн: И здесь вы опять упрощаете.

Уэйхолл: Вижу, вопрос и впрямь крайне сложный. Ясно одно: вы будете и дальше утверждать, что автор не хотел разбередить вашу чувственность жестокими сценами. Что он этого и в мыслях не имел.

Уэддерберн: Я этого не говорил.

Уэйхолл: Не говорили и не думали?

Уэддерберн: Вы сейчас пытаетесь поймать меня на слове.

Уэйхолл: Но вы же понимаете, о чем я?

Уэддерберн: Я не думаю, что автор хотел жестокостью разбередить чувственность, мою или чью-то еще.

Уэйхолл: И вы ничего не ощутили? Ни малейшего возбуждения, ни малейшего удовольствия?

Уэддерберн: Нет. Или почти нет…

Уэйхолл: Я понял вас, мистер Уэддерберн. Вы предельно честны и потому не можете сказать, что не испытали удовольствия. Вы его почти не испытали. Теперь о литературных достоинствах. Насколько «Башня» хороша с литературной точки зрения? Нам нельзя сравнивать книги по степени непристойности, но литературную ценность мы можем сравнить. Когда шел процесс о «Любовнике леди Чаттерли», Лоуренса изучали в университетах по всему миру. Мой уважаемый коллега Гардинер по этому случаю отметил, что некоторые ранние работы Чосера, возможно, тоже сочли бы непристойными, не будь за ними имени великого автора. Скажите мне, мистер Уэддерберн, как учитель и как писатель, насколько велик Джуд Мейсон? Он равен Лоуренсу? Или, может быть, Берроузу? Или Микки Спиллейну?[259]

Уэддерберн: Это его первая книга, и книга серьезная. Не грошовый детектив с морем крови, как у Спиллейна, которого, по-моему, вообще читать невозможно. Она хорошо написана, у нее далеко не пустячная тема. Замечу, кстати, что нельзя судить об окончательном масштабе живого автора в начале его пути.

Уэйхолл: Иными словами, нельзя судить о литературных достоинствах книги, если автор жив и это его первая вещь?

Уэддерберн: Я сказал: «об окончательном масштабе».

Уэйхолл: Значит, в отличие от Лоуренса, речь здесь может идти только о предварительной оценке?

Олифант возражает. Судья отклоняет возражение. Александр говорит, что оценка, конечно, предварительная, но это не значит, что она не имеет права на существование.

Вызывают следующего свидетеля. Это доктор филологии Наоми Лурие, преподавательница английской литературы в Оксфордском университете, член совета Сомервилльского колледжа, автор книг, в числе которых «Диссоциация чувственного. Миф или реальность?» 1960 года издания. У нее много студенток, молодых девушек, и она была бы рада, если бы они прочли «Башню». Да, она бы посоветовала им эту книгу. Нет, она безусловно не стала бы включать ее в свой курс литературы. Она вообще против изучения современных авторов. До недавнего времени в Оксфорде не изучали книг, написанных после 1830 года.

У Лурие темные волосы и костюм из добротного шотландского сукна. На вид ей пятьдесят с небольшим.

– Вы не замужем, живете при женском колледже и изучаете духовную поэзию, – говорит Хефферсон-Броу. – И все же книга вам нравится? И вы думаете, что она обладает художественной ценностью?

– Я безусловно не замужем и учу женщин. Но я не считаю, что женщины понимают литературу как-то иначе, чем мужчины.

По залу пробегает легкая волна смеха. Доктор Лурие отвечает сдержанной улыбкой.

Прокурор Уэйхолл ловкой чередой вопросов заставляет Лурие признать, что «Балабонская башня» шокирует читателя так же, а то и больше, чем «Скромное предложение» Свифта, который призвал решить ирландский вопрос[260], настряпав из ирландских младенцев множество лакомых блюд.

– «Скромное предложение» вызывает у читателя аппетит к этим «лакомым блюдам»?

– Нет.

– А оргии «Балабонской башни», содомия, пытки – они внушают такое же отвращение?

– Полагаю, да.

На красивом лице прокурора играет ироничная усмешка. Он обращает ее к присяжным:

– То есть для вас юные шалости Нарцисса и похождения Дамиана и Розарии столь же отвратительны, как свифтовские младенцы, жаренные на вертеле?

– Я этого не говорила. Свифт – сатирик в чистом виде. Он пишет с saeva indignatio…

Прокурор любезно поясняет присяжным, что saeva indignatio означает жестокое негодование против людских пороков.

– …У Мейсона другая цель, – продолжает Лурие. – Он хочет, если можно так выразиться, заставить читателя сполна пережить все наслаждения «Балабонской башни».

– «Заставить пережить». Как сухо сказано. Не раздразнить, не распалить, не ввести в соблазн?

– Иногда он соблазняет, конечно…

– То есть автор включает и выключает соблазн, как воду в кране?

– Можно сказать и так.

Следующий свидетель – Энтони Бёрджесс. У него грубой лепки лицо и округлый, удивительно поставленный голос. Он хвалит «Башню» в музыкальных терминах: «кон брио», «аппассионато», «фуга» – и сообщает Хефферсону-Броу, что книга поднимает вопросы морали: еще немного, и было бы, пожалуй, слишком моралистично.

Хефферсон-Броу: Слишком моралистично?