Вавилонская башня

Олифант: Он пишет, несмотря на трудности?

Холли: Он жил на грани, в одиночестве, в нищете. Его книга – симптом болезни, его травили, порицали, сделали козлом отпущения.

Олифант, не ожидавший такого ответа, приостанавливается, но решает, что продолжить сейчас лучше, чем отступить.

Олифант: Вы говорите, что у него трудная жизнь, что он столкнулся с черной стороной современности?

Холли: Да. Он мне кажется кем-то вроде юродивого, святого Жене, говоря словами Сартра. Или Идиотом Достоевского – чистым существом в жестоком мире. Для Сартра Жене шаман, он в смерти растерзан духами, разорван в клочья, но рождается заново мудрецом. Мудрость Джуда Мейсона – это мудрость воскресших. Он прошел через муки и возродился в творчестве…

Обвиняемый без благодарности выслушивает этот странный панегирик. Сторона защиты не знает, куда деть глаза от неловкости. Сэр Августин Уэйхолл поднимается с места: его черед.

Уэйхолл: Меня заинтересовали ваши слова о христианстве и садомазохизме. Вы утверждаете, что в «Балабонской башне» пытки представлены как религиозный опыт, как познание жестокости этого мира и его Творца?

Холли: Да, утверждаю. Я в этом убежден.

Уэйхолл: Вы считаете, что, описывая половые изуверства, автор руководствовался исключительно религиозным чувством и желанием открыть читателю все бездны унижения, боли и садизма?

Холли: Человек, в муках умерший на кресте, познал бездну – значит, и мы должны.

Уэйхолл: Сексуальному унижению его, кажется, не подвергали.

Холли: Любое унижение связано с сексом. Он был Человеком и страдал как человек.

Уэйхолл: И вы полагаете, что через эти подробные, путаные описания зверств люди как-то приобщаются к Страстям Христовым?

Холли: Мы должны знать, какое зло возможно в этом мире.

Уэйхолл: Давайте напрямоту: вы считаете, что хвалить и распространять такую книгу – христианский поступок?

Холли: Я вам отвечу словами Мильтона из «Ареопагитики»: «Я не могу воздавать хвалу той трусливой монашеской добродетели, которая бежит от испытаний и воодушевления, никогда не идет открыто навстречу врагу и незаметно уходит с земного поприща, где венок бессмертия нельзя получить иначе, как подвергаясь пыли и зною».

Уэйхолл: Но разве Господь не дал нам молитву: «Не введи нас во искушение»?

Холли: Перевод поменяли, теперь мы молим: «Не подвергни нас испытанию».

Уэйхолл: Надо же, а я думал, «не испытывай Господа своего»… Спасибо, больше вопросов нет.

Тут Фредерике приходится пропустить несколько показаний: нужно поговорить с соцработницей суда насчет Лео. Миссис Антея Барлоу оказывается дамой средних лет, в каракулевой шубке и меховой шапке, с яркими, широко расставленными глазами и проседью в светлых волосах. В лице – нечто экстатическое. Фредерика сразу настораживается: не хватало только доброй христианки по образу Чарити, супружницы Гидеона Фаррара… Но нет: своим легким, торопливым голоском миссис Барлоу задает довольно разумные вопросы:

– Вы не думали о том, что, может быть, мальчику лучше будет в Брэн-Хаусе? Там он на воле, там лошади, поля, сад…

– Думала. Я его почти что оставила там – как раз из-за этого.

– А почему все же не оставили?

– Он захотел со мной. Я тогда первый раз по-настоящему поняла, что он мой. Мой ребенок, мои гены. Уж какая ни есть, а я его мать, не Пиппи Маммотт, а я. И нужна ему я, со всеми недостатками. Мы похожи, мы друг в друге отражаемся, как в зеркале…

– А как же отец?

– И отец нужен, в том-то и ужас! Но Лео – умный мальчик и с сильной волей, он знает, чего хочет.

– Вы его любите?

– Больше всего на свете, включая саму себя и книги. Может, и не хотела бы так, но… Это естественно, понимаете? А вот вопрос ваш – нет.

– Знаю. Но всегда спрашиваю, чтобы послушать, что ответят. Мне ведь разное отвечают. Для некоторых ребенок – оружие: ударить побольней бывшего мужа или жену. Или, например, заявляют: «У меня что, есть выбор?»

– У меня тоже выбора нет. Это на уровне биологии.

– Я не сомневаюсь, что вы его любите.

– А что дальше?

– От меня это не зависит. Я должна еще поговорить с его отцом, с тетями, с самим Лео. Можно будет с ним наедине поговорить?

– Если он согласится.

– Я его не расстрою, я умею говорить с детьми.

– Он сейчас немного на взводе. Дело в том… Я против пансиона для таких маленьких. Это ужас, это просто опасно! И Лео – он как я, он одиночка, он не может жить по чужому расписанию. Ему там будет плохо, ужасно. Поймите, ему в пансион нельзя!.. Простите, что я так резко.

– Нет, вы очень разумно говорите. Но вы сможете ему уделять достаточно внимания?

– Я уже обо всем договорилась. У нас есть Агата и Саския, и школа у нас хорошая.

– Да, я эту школу знаю.

– Но чем все кончится?

– Суд в таких делах обычно берет сторону матери. С мальчиками, может быть, чуть меньше, но все равно считается, что женщина лучше позаботится о ребенке. С чем я, кстати, согласна.

– Ну, в моем случае есть и другие женщины. Но я – мать.

– Да. И я вижу, насколько вам это важно.

В суде тем временем Хефферсон-Броу вызывает Руперта Жако. Я горжусь, говорит он, что выпустил в свет «Балабонскую башню». Книга пусть и спорная, но безусловно важная, глубоко нравственная, поднимающая важнейшие вопросы нашего времени. Жако говорит приятным, текучим голосом с небольшим патетическим призвуком. Он преувеличенно любезен и чуть старомоден. Голубые глазки сияют, круглые щеки покрыты румяным лоском. Когда ему задают вопрос, он весь обращается в слух, а потом вдумчиво отвечает. Все это – немного чересчур.

Хефферсон-Броу: В самом начале у вас были опасения, что книгу сочтут непристойной, возмутительной, недопустимой?

Жако: Да, конечно. Это сильная вещь, бескомпромиссная, бьющая под дых. Но я был уверен, что не только публика, но и власти правильно истолкуют ее замысел. А замысел тут серьезен и честолюбив. Я чувствовал, что время «Башни» пришло, и мне выпало представить ее миру. Это книга о нашем обществе, о его пороках, которые давно пора было вытащить на свет.

Хефферсон-Броу: О каких именно пороках?

Жако: Обвинение, как мы слышим, возмущено сценами насилия над детьми. А для меня они были знаком, что книгу нужно печатать обязательно. Потому что я узнал эти изуверства и узнал дортуары, в которых они творились, – я все это сам видел и пережил в частной школе…

Хефферсон-Броу: Вы – заслуженный свин?

Жако: Да. И вы, кажется, тоже. А главное – Джуд Мейсон, автор «Башни», учился в Свинберне. В книге много прекрасных мест, но особенно хороши описания того, что творилось в дортуарах частных школ. И сейчас творится, я почти уверен.

Хефферсон-Броу: Позвольте все же уточнить: вы ведь не утверждаете, что в дортуарах убивали людей?

Жако: Вот только убийств там, пожалуй, и не было, а остальное… И все молчали и до сих пор молчат. Это заговор молчания. Вселенское попустительство. Конечно – у нас ведь прекрасные мальчики, а учителя все как один святые люди. И вот наконец кто-то сказал правду! Для стороннего читателя это все дикий бред, но я многое, многое узнал из своего детства. Поэтому книга так меня потрясла в самом начале. Потом я разглядел, конечно, и другие ее достоинства. Но этот жестокий реализм… Те, кто сам такое не пережил, могут не понять.

Хефферсон-Броу: Вы считаете, людям полезно знать, что в жизни бывают вещи под стать ужасам из этой книги?

Жако: Да. В разумных пределах. Общество не может пребывать в блаженном неведении. Мы слышали, о чем говорил Фаусто Гемелли, да и все замечают: сегодня общество стремится говорить, обсуждать все, что его волнует. Не прятать, а обсуждать. Таков моральный климат. Нас как нацию сегодня труднее шокировать, чем в прежние времена. Это и хорошо и плохо. Я думаю, что людей особого склада, тонко чувствующих, газетные сообщения ранят гораздо больше, чем романы типа «Балабонской башни». Сэр Августин упомянул дело убийц с пустошей. Помните, как их преступления описывали в газетах? Это страшней и вредней для души, чем любая литература. Но, кажется, мы понемногу перестаем прятать голову под крыло. Судья, который приговорил Уайльда к двум годам тюрьмы, заявил: «Это худшее дело за всю мою практику». Он еще добавил, что с большим трудом удерживался от грубых слов, которые – цитирую – «рвались бы из уст любого порядочного человека, услышавшего эти чудовищные подробности». И только один голос прозвучал в прессе, один человек осмелился сказать, что у судьи наверняка были дела похуже, убийства, шантаж и прочее, и что общество погрязло в лицемерии. Почему бы тогда… опять цитата: «Почему бы тогда не осудить всех мальчишек в пансионах, а с ними половину студентов и профессоров? Они предаются тем же утехам, о чем всем нам прекрасно известно». Мы знаем о человеческой природе больше, чем нам позволено сказать. Те из нас, кто мучился в частных школах, – например, ваш покорный слуга и, думаю, мистер Мейсон – страдали еще и от заговора молчания. Он всегда есть у мальчишек. И когда молчит все общество, это нисколько не лучше, чем когда мальчишки молчат в своих дортуарах. Но то мальчишки, они боятся, а мы взрослые люди и живем во взрослое время. Нам нужно честное, взрослое описание зверств, на которые мы способны. Мы имеем на это право.

(В зале редкие аплодисменты. Судья требует тишины и предупреждает зрителей, чтобы это больше не повторялось.)

Сэр Августин Уэйхолл задает Жако лишь пару вопросов.

Уэйхолл: Господин Жако, вы издатель с именем, вас считают человеком эрудированным, современным, даже передовым.

Жако: Соглашусь…

Уэйхолл: Вы публикуете произведения мистера Гусакса, который любезно просветил суд касательно публичного унижения и полиморфной перверсности…

Жако: Вы напрасно усмехаетесь. Это большой мыслитель, человек, достойный всяческого уважения и восхищения. Я горжусь тем, что я его издатель.

(Редкие аплодисменты.)

Уэйхолл: Я и в мыслях не имел усмехаться. Продолжу, если позволите: вы издаете каноника Холли, сообщившего нам, что суть христианства в мазохизме, в причинении и претерпевании боли.

Жако: Издаю и горжусь этим. Я не во всем с ним согласен, но он безусловно очень тонкий и смелый богослов.

Уэйхолл: Безусловно. Но мне кажется, что вы издание «Башни» восприняли как некую высшую миссию. Или я не прав? Для вас это борьба за сексуальную свободу, за право открыто говорить о тайных грехах общества?

Жако: Да. Вы пытаетесь выставить мои чувства как блажь, предмет для шуток, но смеяться тут не над чем. Это прекрасная, глубокая, смелая книга. Автор не боится встать на борьбу с тьмой. И я повторю: я горд тем, что помог донести эту книгу до людей.

Уэйхолл: У вас ведь есть еще и другая миссия? Вы хотите явить на общее обозрение школьные ужасы и тайны, известные вам, и мистеру Мейсону, и, насколько я понял, моему уважаемому коллеге со стороны защиты?

Жако: В некотором смысле да.

Уэйхолл: В некотором смысле. Вы не думаете, что ваша оценка «Балабонской башни» может быть искажена вашим собственным опытом, воспоминаниями о школьном дортуаре? Мистер Гусакс напомнил нам давеча, что детские раны заживают плохо и могут нагноиться. Вы уверены, что личные переживания не повлияли на вашу объективность?