По дороге к манговому дереву

Коридор между кабинетом, где мы сидели с индусом и лабораторией наполнился золотисто — зеленоватым сиянием. Солнце перед закатом пронизывало листья растений. Они превратили это место в кусочек джунглей.

Доминик поставил пластиковые стаканчики с ростками в какую-то железную штуку, напоминающую микроволновую печь, но очень массивную.

Мы вернулись в кабинет. Там нас ждал еда в пластиковых коробочках: Доминик знал, что после интервью мы оба проголодаемся.

Остывшая еда под каким-то жёлтым слоем источала противный запах. Доминик неспешно соединил ладони, закрыл глаза и начал молиться вслух.

— Je mange les repas, pas le chaleur71! — он ел неторопливо, поглощая всё с одинаковым выражением лица, будь то котлета или кусочек батона с шоколадной пастой. Он словно не различал пищу на вкус.

— Quand j'étais au prison, je mangeais aux toilettes72, — объяснил он, пережевав твёрдую котлету, покрытую засохшим картофельным пюре.

— Есть было негде. Я не мог пробиться, чтобы сесть даже на самом краю скамейки. На полу тоже не было места. Тогда мы с одним парнем стали уходить в туалет. Мы брали тарелки и садились над дырками на корточках и ели.

— Et l'odeur73?

— Стоял невыносимый запах. Но уже на следующий день я разучился его чувствовать. Я говорил себе: я ем, это нужно для того, чтобы я жил. Вкус, запах не имеют значения. Однажды нас перестали кормить.

Доминик не помнит, почему их перестали кормить: то ли не довезли провизию. То ли правительство не выделило денег: ещё бы! Если половина граждан под стражей, кормить всех накладно. А может, на то была злая воля надсмотрщиков?

Люди слабели постепенно. Не все дожили до момента, когда заключённым снова стали давать пищу.

— Я понял: еда не должна быть вкусной. Она нужна, чтобы жить! — он закончил трапезу, и мы стали собираться.

Учёбы в этот день не было. Я спросила: куда так торопится Доминик, когда я на лекциях? Он предложил мне пойти с ним.

— Ему не холодно? — чья-то рука выхватывает Доминика из темноты.

Если вы иностранец и оказались в нашем городе, и цвет вашей кожи какой-то не такой, как у большинства людей, идущих по улице, вам зададут три вопроса.

Первый: вам холодно? Это спросят вне зависимости от сезона. Второй: «Вот ыз ё нэйм»? И третий: можно с вами сфотографироваться?! Впрочем, телефон для этой цели поднесут заранее.

На дредах — снежинки. Он уже готов ответить: не холодно. И не важно, что он дрожит! Он гораздо сильнее всех простуд и может жить в любом климате!

К стене дома с лепниной жмется бабушка. Это она спрашивала, не холодно ли ему. На картонной коробке — вязаные береты и шапочки. Они разноцветные: там и жёлтые, и красные, и зелёные полосы. Пожилая женщина вжимается в стену от холода, старательно прячет руки в рукава. Люди проходят мимо.

— Dominique, achète s'il te plaît! Tu as besoin d'un chapeau74! — я держу его за локоть. Прикрывая меня от порыва ветра, он подходит к бабушке и, наконец, покупает. Убрав деньги в сумку, та помогает ему надеть берет на дреды.

Мы идём дальше. Я не была на этой улице. Или была, но очень давно. Между кирпичными зданиями — башенка. Он удивляется: разве я не знала, что в городе есть католическая церковь? Знала, но не заходила.

Он просит меня сесть на скамью и уходит.

Пахнет еловыми ветками. Возле алтаря — вертеп. В нём — фигурки. Скамьи… под каждым сидением — коврик, видимо, чтобы стоять на коленях. Алтарь — просто крест и кафедра.

Людей немного. Припадая на одно колено, заходит девушка и садится в соседнем ряду. У неё синие волосы и не покрыта голова. Но никто не делает ей замечаний. Мужчина кивает ей, она кивает в ответ.

Мне сейчас не скажут, что я должна прикрыть джинсы? Снимаю шапку: в ней слишком жарко. Меня видит монахиня в белом одеянии. Но она не говорит мне, что надо закрыть голову. Даже знак не делает! Нет, посмотрела на меня и отвернулась в сторону алтаря.

Люди переглядываются. Очевидно, они знакомы. Но никто не разговаривает. В храме тихо.

На белой стене — чёрная рука. Тишину прерывает колокольчик. Все встали. Снова тишина. Первые ноты органа.

Там в белом одеянии у алтаря — это Доминик? Здесь, в церкви, окутанный звуками органа, он больше не кажется неудачно нарисованной картиной. Как будто его оболочка, тот человек, который жарил картошку, ходил по улице, нёс растения — уступил место какому-то монаху древнего ордена.

В ярко-белом свете его кожа кажется чёрной, а не коричневой. От этого он выглядит как будто строже. Волосы разбросаны по плечам. В белом одеянии, с толстой свечой в руках он стал величественным.

Строгая мелодия органа. Кажется — всё самое торжественное в этом богослужении сосредоточилось в нём, в Доминике. Читая псалом, он закрывает глаза, словно в этом псалме — смысл его жизни. Вот он несёт чашу для причастия — бережно, как новорожденного. А когда встаёт на колени, делает это так, словно его хотят посвятить в рыцари.

И всё равно в нём есть что-то, от чего становится не по себе. И это не тяжёлые воспоминания, и не религиозность. Тогда что?

Как влюблялся Джаспер

Не верилось, что я смогу устроиться на работу. Денег, которые я получала, не хватало даже на то, чтобы несколько раз перекусить в течение дня. Меня выручал Доминик. Но так не должно было продолжаться бесконечно. Я искала работу.

Мелькнула надежда: мне дали тестовое задание на городском портале. Нужно интервью с полиглотом. Парень знает 12 языков. Агомо говорил, что для африканца знать пять — шесть языков — норма. Но 12 даже для Африки — очень много. А здесь, скорее всего, не африканец.

Предыдущий журналист хотел сделать материал об этом полиглоте, но уволился. Редактор послала мне номер героя. Я никогда не запоминаю цифры. Но тут… что-то знакомое. Впрочем, показалось.

Морозный день, но ясный. У меня несколько часов, чтобы написать статью, а вечером — сдать преподавателю. Мой ноутбук — у Доминика. Он всегда забирает его, ведь ноутбук — тяжёлый.

Солнце так освещает пешеходов, что кажется: они не на снегу, они просто парят на белом фоне. Как на детской картинке, где не нарисована дорога. На мосту — букинист. Он приходит сюда много лет.

Когда в последний раз я проходила тут одна, без Доминика? Кажется, ещё были жёлтые листья. Доминик… он берёт мой компьютер, я несколько раз забывала у него свой телефон и оставляла его на целый день. Он знает, с кем я переписываюсь и даже иногда отвечает вместо меня.

Он знает моё расписание до мельчайших подробностей. Знает всё, что происходит со мной в течение дня и вечера. Мне как будто стало душно от шарфа. Надо ослабить. Я остановилась у книг.

Стихи, «Фантастические миры», исторические книги в старых обложках. Польский словарь. Таких у бабушки лежало не менее десяти. Вот такой же в коричневой обложке был у нас под столом. Как раз такие я унесла в библиотеку. Вдруг это они? Нет, под корочкой и на страницах — никаких заметок. А бабушка всегда их делала.

— Где вы взяли этот словарь? — спрашиваю у букиниста.

— Хотите эмигрировать? — у него шутливый тон.

Объясняю, что произошло. Букинист неохотно выслушал. Вот этот словарь ему принесла одна бабушка. Где она его взяла, он не знает. Она приходит сюда каждое воскресенье в полдень. Может, она согласится сказать, если взяла книгу в библиотеке. И, может быть, отдаст остальные книги.

У Доминика пахнет чем-то запечённым. Он готовит руандские шарики. По вкусу они очень похожи на пончики. Надо позвонить полиглоту. На каком языке спросить про интервью?

— Bonjour! Je suis très ravi de t’entendre75! — отвечает по телефону Джаспер. Полиглот — это он.

Ноутбук уже минут семь показывает одну и туже картинку. Она не думает меняться. А надо. Он не хочет работать, как я сейчас.

Печатаю: «Статья обозревателя К. Рамиреса открывает перед нами важность…» Как дальше? Вглядываюсь в испанские слова той самой статьи Рамиреса. Он пишет про Латинскую Америку. Часть слов расплывается и уже, кажется, ничего не значит. Часть — ясна, как если была не на испанском.

Джаспер… нам опять нужно общаться! Мне вдруг до невозможности захотелось узнать, как формировалось его сознание. Что отразилось в нём на бессознательном уровне? Не то, что это — объяснение, почему он так ушёл, но всё же… Печатаю в поисковике: "Les légendes du Gabon"76. Но моя статья! Так, Рамирес… Из кухни запахло яичницей. Рамирес объясняет, почему индейцы на этот раз пошли протестовать в Сантьяго.

Габонская легенда: колдунья приходит к королю и, не боясь, требует: надо перестать жить за счёт волшебного болота! Пора выращивать урожай, ухаживать за коровами… Но колдунью выгоняют — много она понимает! Через три дня страну поглощает буря. Больше нет волшебных болот.

Чили: люди в столице протестуют, так как им не хватает на еду. Даже сравнивают нынешний режим с диктатурой.

Легенда: парализованный худой мальчик встаёт с постели. Он лежал на ней всю жизнь. Но сегодня он — на белом носороге с редкой для носорога грацией влетает на поле боя. Враг повержен. Мальчик проходит сквозь вековое дерево и в нём, в этом дереве растворяется навсегда. Он выполнил то единственное, для чего родился — прогнал врагов. А теперь может отойти в мир духов.

Чилийский журналист сравнивает экономику своей страны с экономикой Аргентины.

Африка: из-за ссоры богов люди прячутся в болоте. Кругом — хтоническая буря. Когда всё утихает, люди выходят из болот и обнаруживают … у всех тёмная кожа! Но «под тёмной кожей — светлая, сияющая душа».

Последняя легенда прочитана — страничка сайта заканчивается витиеватой линией. Что могло отразиться в подсознании того, кто на них воспитан? Везде — желание помочь, попытки кого-то спасти, борьба с джунглями… Так, стоп. Пытаться понять его через легенды — это, как объяснять поступки любого русского человека, скажем, через сказку «Колобок».

Рамирес. Допечатываю статью. Почему моё сердце замирает, когда я читаю об индейцах Чили, которые, в очередной раз пошли в Сантьяго? Почему меня преследует ощущение, что мой род — это не здесь, где заснеженная ветка рябины, а там, где цветёт айва и распускается манговое дерево?

Откуда это чувство, что меня разлучили с моей родной страной в детстве и даже не сказали, что это за страна? Может, кто-то в моей семье был вынужден оставить свою жаркую родину и переселиться сюда?

В воскресный полдень мы с Домиником уже ждали старушку, которая должна подойти к букинисту. Она пришла в два часа. Мы уже хотели уйти, как Доминик заметил скрюченную бабушку, которая довольно быстро двигалась в сторону продавца книг.

Сначала старушка испугалась: за книги надо заплатить?! Да, этот словарь она взяла с полки в библиотеке. Он лежал там, где можно взять бесплатно! Наконец, она оттаяла и дала мне свой телефон. Да, там ещё была какая-то записка. Или письмо: она не помнит. Да, можно позвонить в среду вечером, часов в пять.

Джаспер назначил интервью на следующую субботу. Впрочем, у меня на это задание — целый месяц.

Даже перед поступлением на факультет журналистики я не исписывала вопросами столько страниц блокнота. А тут — 18 вопросов, и все требуют развернутого ответа. Как будто это интервью с политиком для первой полосы серьёзного издания!