Ялгуба (Онежские новеллы)

НАСТОЯЩАЯ ЛЮБОВЬ

Наталья резко поднялась с места и пошла ставить горшки в печь. Потом, возвратясь к столу, понизив голос, строго сказала:

— Каку пустошь, каку пустошь рассказывает! Ведь люди добрые тебе, старый хрен, могут еще и поверить... Не так было. Соврал, старый пес...— И она взглянула на Петра Петровича.— Как было, так было, все тебе расскажу...

Петра годов на пять старше меня, ну, а росли мы по соседству вместе. С детских игр друг дружку выбирали. Он мне заступником был. Когда ногу там, руку досажу себе — утешал. Так... И сговорились мы, значит, жениться. По беднячеству нашему о приданом и не разговаривали. Но сватьи, и песни, и байну [1] , и причитания, и пир, как полагается, устроили. Родители у Зайкова одолжились. Так. А мать у меня и в самом деле параличная была, только много позднее. Да! Все как у добрых людей: и спели, что положено, и в церкву съездили, поп кадилом помахал. Пир горой. А я сижу и вся дрожу. Трепещу. Молоденькая, семнадцати не было. Разные рассказы бабы сказывали. Страшно! Робкая я была. Что я знаю? Всего боюсь. А Петра в святом углу под образами сидит. И тоже немного пьет... Ну, думаю, один раз смерть бывает. А сама страшусь.

Вот гости дружно встают... Сватьи и крестный под руки меня и Петра берут, к кровати во вторую горницу ведут. За долог кладут, вдвоем оставляют. Замкнули дверь на ключ. Сразу у нас тихо стало, а там, за стеною, слышим, веселие и того пуще вспыхнуло. Как будто керосином в костер прыснули.

Вижу, Петр так серьезно смотрит на меня. Я и заплакала. Потому у нас раньше такой закон был: наутро сватья всем гостям простыню из-под новобрачных вытаскивала и показывала... Если руда была, невесте, то есть молодой,— почет и уважение, жениху, молодому то есть,— всеобщее поздравление. А нет руды на простыне, на всю жизнь позор женщине, а мужику опять-таки всеобщее сожаление.

Вот он на меня серьезно смотрит, а я плачу... Так...

«Любишь меня, Наталья?» — спрашивает.

Я сквозь слезы головой только мотнула — да, значит.

Он молчит... Потом ничего не сказал, только сказал:

«Не плачь, не бойся, ничего делать не буду. Привыкай ко мне сначала».

А я опять сквозь слезы:

«Ославят меня, Петенька, на всю волость».

«Не бойся, не ославят».

А сам обутки скинул, штанину на левой ноге закатал, большой нож со стола взял...

Я и слов решилась. Дрожу вся... Что, думаю, делать будет. А он ко мне — сама не разберу, ласково или зло молвит:

«Скорей стели простыню...»

А я ни рукой, ни ногой не могу шевельнуть. Достал тогда сам Петр простыню, ставит на нее свою ногу и чирк ножом по своему телу, по ноге то есть...

Кровь как закапает, струей как побежит на белый плат... А он не унимает. Тут-то я все и поняла... Плачу от радости, хочу к нему на шею броситься — обнимать, целовать, а саму ноги не держат.

Он мне и молвит:

«Ну, милая Наташенька, все у нас в порядке... Полежим-ка теперь, отдохнем спокойно».

Так... Тут я к нему всей душой и припала.

Наутро размахнулись двери.

Петр сватьям рудяную простыню подает... Ну, опять песни, вино, кричат, поздравляют, целуют, бородами колют. Сватья, как положено, говорит:

«С вечера — девка, с полуночи — молодушка, а на заре — хозяюшка».

Матушке моей и мне уваженье. Петру поздравленье несут. Вот... Через неделю только сделались. Так... А небось больно ногу хватил?

— И по сей, день след остался,— смущенно махнул рукою Петр.

— Вот как было, а он для красного слова ишь какой поклеп на себя возвел.

— Ну и здорово! — крикнул Леша и стукнул стаканом о блюдечко.— Молодцы, стариканы!