Гробница для Бориса Давидовича

Попутчики

Голубоглазые, со здоровыми белыми зубами, попутчики дружески улыбаются Версхойлу. С какой-то неестественной (неестественной для времени и места) учтивостью и они быстро встают и называют свои имена с легким кивком головы. Версхойл, который также представляется, слоги его собственного имени вдруг кажутся совершенно незнакомыми и чужими.

Следующие пять дней три человека проводят в тесной раскаленной каюте за окованными дверьми в страшной азартной игре, похожей на покер втроем, в которой проигрыш оплачивается жизнью. Прерывая дискуссию только для того, чтобы быстро съесть кусок вяленой селедки (на четвертый день путешествия Версхойл начал есть) или освежить пересохшие рты и отдохнуть от собственного перекрикивания друг друга (и тогда непереносимый шум машин становился только подобием тишины), три человека разговаривали о справедливости, о свободе, о пролетариате, о целях революции, с пеной у рта отстаивая свои убеждения, как будто намеренно избрав это полутемное помещение судна, находящегося в международных водах, как единственно возможную и нейтральную территорию для страшной игры аргументов, страстей, убеждений и фанатизма. Небритые и потные, с засученными рукавами и изможденные, они прервали дискуссию только один раз: когда на пятый день путешествия два посетителя (о которых нам известно, кроме их имен, только то, что им было примерно по двадцать лет, и что они не были членами экипажа корабля) оставили Версхойла на несколько часов одного. В это время ирландец сквозь оглушающий шум машин слышал, как с палубы доносятся звуки какого-то фокстрота, который кажется ему знакомым. Незадолго до полуночи музыка вдруг замирает, и посетители возвращаются, навеселе. Они сообщают Версхойлу, что на судне праздник: после получения каблограммы, которую радист принял во второй половине того же дня, судно Витебск переименовали в Орджоникидзе. Угощают его водкой. Он отказывается, боясь что отравят. Парни это понимают и выпивают водку, смеясь над подозрительностью ирландца.

Внезапное и неожиданное прекращение шума машин резко прерывает разговор в каюте, как будто этот обычный ритм был ритуальным сопровождением, придававшим силу и размах их мыслям и аргументам. Теперь они молчали, совсем онемев, и прислушивались к плеску волн, ударявшихся о корпус судна, к топоту шагов по палубе и долгому скольжению тяжелых цепей. Уже минула полночь, когда отперли двери каюты, и когда три человека покинули свое место пребывания, полное окурков и рыбьих костей.