Гробница для Бориса Давидовича

Кадильница

«Служба началась за несколько минут до семи», — пишет Челюстников, который нам, впрочем, представляет и детальный отчет о ходе церемонии. (Но известная творческая потребность добавить к живому документу, возможно, ненужные краски, звуки и запахи, эту декадентскую святую троицу модернистов, не позволяют мне не вообразить и того, чего в тексте у Челюстникова нет, — трепетание и потрескивание свечей в серебряных подсвечниках, принесенных из ризницы киевского музея, — и тут документ вновь вмешивается в нашу воображаемую картину; отблеск пламени на призрачных ликах святых, в арочной полусфере апсиды, на складках длинного хитона Девы-Матроны на мозаике и на лиловой накидке, где заметны три белых креста; блеск сажи и позолоты на нимбах и окладах икон, на чашах, на потирах, короне и кадильнице, раскачивающейся в полумраке, позвякивая цепочками, а запах ладана, душа хвойных, смешивается с кисловатыми запахами хмеля и солода). «Как только влетел товарищ Рыльский, — продолжает Челюстников, — и начал креститься, я взял кадильницу и начал размахивать ею над головами нашей паствы. Я делал вид, что не замечаю, как входят новые верующие, хотя сквозь дым ладана четко разглядел в полумраке лысину товарища М. и прическу «ежиком» гражданина Эррио. Тихо, на цыпочках, они дошли до середины церкви и здесь остановились. Сильное волнение, которое я ощутил, когда они вошли, вдруг прекратилось, и я, размеренно размахивая кадилом, бормоча, двинулся к ним. Эррио скрестил руки, но не как для молитвы, а держа один кулак в другом, примерно на высоте паха, крепко сжимая свой баскский берет. Окурив их, я прошел вперед на несколько шагов, потом обернулся: гражданин Эррио смотрел в потолок, потом наклонился к своему переводчику, а он — к товарищу Пясникову. Потом я махнул кадилом в сторону Настасьи Федотьевны, которая встала на колени и склонила голову, закутанную до подбородка в черный платок. Не оборачиваясь, она бросила на меня быстрый взгляд, полный поддержки, и это рассеяло во мне и последние остатки волнения. (От утреннего страха на ее лице не осталось и тени). Рядом с Настасьей Федотьевной стояла, преклонив колени, с молитвенно сложенными руками, также закутанная в черный платок Жельме Чавчавадзе, старый партийный работник, супруга товарища Пясникова, и их восемнадцатилетняя дочь Хава, комсомолка. Кроме одной старушки, чье лицо мне было незнакомо и присутствие которой я не мог себе объяснить, все лица были более или менее знакомы: рядом с товарищем Алей, утром подавшей нам чай в кабинете товарища Пясникова, здесь находились еще две редакторши из нашей редакции и секретарши из Райкома, а еще часть женских лиц, мне незнакомых, без сомнения были жены товарищей из чека.[8] Должен признать: все без исключения играли свою роль дисциплинированно и преданно. Кроме упомянутых, вот и имена остальных товарищей, потому что я считаю, как я уже сказал, их вклад в это дело ничуть не менее значимый, чем мой собственный. (Далее приводится сорок фамилий, кое-где сопровождающихся примечанием: «С женой»). Вместе с двенадцатью участниками агитбригады и их двумя охранниками, это в сумме составило около шестидесяти верующих». После перечисления фамилий Челюстников заключает: «Товарищ Эррио с сопровождающими его лицами оставался в церкви всего пять минут, хотя мне показалось, что он задержался на все пятнадцать».