Все случилось летом

8

Юстина шла домой, совсем не замечая, что ночь незаметно переходит в день и природа вновь возвращает свои прежние краски и запахи. Юстину одолевали тревожные предчувствия — будто над ней собиралась гроза и вот-вот тучи разразятся ливнем.

Радостно скуля, у калитки ее встретил Джек и проводил до самого порога. Но дверь была заперта, а дом стоял безмолвно, словно крепость. Юстина подошла к окну. Через него можно было проникнуть на кухню, что она и делала не раз, но сегодня и окно оказалось на запоре.

Тогда Юстина присела на пороге, прикрыв голые ноги жакетом. Рядом уселся Джек, положив голову ей на колени. Он махал хвостом, заглядывал в глаза хозяйке.

Со вчерашнего дня Юстина ничего не ела, а дверь была заперта. Но они же знали, что она придет. Хоть и поздно, но придет. Зачем понадобилось запирать окна и двери? Будет скандал, не иначе.

Ну что ж, рано или поздно придется с ними поговорить начистоту. Разве она не видит, что вытворяет отец, не видит, что мать всем глаза намозолила, разъезжая по базарам, бабушка ходит в обносках, хуже нищенки. Все смеются над ними, а значит — и над Юстиной. Потому-то Юстина старалась уйти подальше от людей, на берег Даугавы, в Лунную поляну, которую она себе придумала и которая принадлежит ей одной.

Одной?.. Но почему она не сумела подружиться с Каспаром? Ведь он совсем не похож на ее отца. Пока они мало знали друг друга, все, казалось, шло хорошо, но стоило поговорить как следует…

«Отчего я не такая, как все? — думала Юстина. — Не такая, как Каспар? Для него в жизни все ясно, все само собой разумеется. Может, я просто усложняю, ломаю голову над пустяками, а главного не замечаю?»

На посветлевшем небе неподвижно застыли три маленькие тучки. Они становились все прозрачнее. Сейчас над горизонтом поднимется солнце, и сразу все преобразится, станет привычным, понятным. Тогда, наверно, и она успокоится, освободится от того неуютного чувства, что пришло с ночными тенями, бликами луны в старом парке, с шумом порогов.

Юстина оттолкнула от себя собаку и встала. Надо идти спать, а то, пожалуй, кто-нибудь выйдет из дома, придется прямо сейчас объясняться. Она же пока еще ничего не решила.

Юстина забралась на сеновал и выглянула во двор. Ей показалось, что в окне кухни промелькнула голова бабушки, седая, растрепанная. Наверное, старуха наблюдала за Юстиной, пока та сидела на пороге. А может, подошла к окну, посмотреть, какое утро, ей ведь скоро вставать.

Юстина разделась, расстелила простыни и легла. За ночь крыша остыла. Воздух был свежий, из пьянящих летних запахов. Спать не хотелось. Юстина закрыла глаза, резкий свет проникал сквозь щели и стелился длинными узкими полосами по сеновалу.

Набегая, словно волны, события прошедшей ночи закружили ее в своем водовороте.

Каспар…

Нет, уж теперь не уснешь. Она ощутила что-то похожее на злорадство оттого, что мысли становились все отчетливей и тревожней. Каких только людей не встретишь в жизни. Иных знаешь много лет, но уже на третий день с ними становится скучно — такой, как все… А с иным встретишься раз-другой — и чувствуешь: вот это человек… И потом долго-долго он не выходит из головы. Да, Каспар… Каспар стоит на земле, его не проведешь баснями о всяких там княжнах и скачущих в ночи конях, он никогда не станет ломать голову из-за такой чепухи. Он ведет свою машину по непролазным осенним дорогам, в зимнюю стужу, в пургу и метель, и ему не мерещатся залитые светом чистые улицы Риги, залы театров… Все изящное, милое, чего ничем не измерить и что придает жизни радужный блеск, — она без этого не смогла бы жить, а Каспару все равно. Он приходит с работы и садится за книги. У него высокие идеалы, и чем недоступнее, недостижимее они, тем для него интереснее жизнь. Вот он какой…

В доме с грохотом распахнулась дверь. Возле колодца загремели ведра, полилась вода в кормушку. У матери начался трудовой день. Потом Юстина услышала, как мать, еще сонная, разговаривала с коровой в хлеву, как зазвенели струйки молока о дно подойника. Запыхтели, захрюкали свиньи, давая понять, что они готовы к принятию пищи. Тряхнул крыльями петух и звонко пропел песню в открытую дверь.

Юстина медленно погружалась в дрему: мысли становились все бессвязней, перед глазами плыли большие бесцветные пятна.

Она очнулась, когда внизу кто-то позвал ее или просто произнес ее имя. Юстина насторожилась. В хлеву было тихо, — видно, мать повела корову на выгон. Во дворе разговаривали отец и бабушка.

— Чуть свет домой воротилась, — проговорила старуха и, помолчав, продолжала: — Когда я была молодая, девки по ночам не шлялись. Честь берегли. Парни — те другое дело, те бегали. У них иная честь. Ты гляди, как бы на твою дочь пальцем не стали показывать.

Отец что-то пробурчал. Юстина не разобрала что, только слышала, как он расхаживал по двору. Вдруг старуха выпалила:

— А ты думаешь, она это в первый раз? Тут как-то вообще не ночевала дома! В том зеленом ящике с шоферней каталась. Двое их там было. А может, и больше. Может, трое или четверо. Кто их знает.

— Значит, нечего бояться, — невесело отшутился Бернсон. — Нечего бояться, говорю. Коли двое или трое. Был бы один, тогда стоило призадуматься.

— Смейся, смейся, греховодник. Постыдился бы такие вещи говорить. Далеко ли до греха? Она же дочь твоя. А все от безделья. Не работает она, вот и лезет дурь в голову. Когда я была молодая, девки за день в поле да в коровнике так умаются, к вечеру только и думают, как поскорей до постели добраться.

— Опять со своей работой… Что ты в этом смыслишь? Дураки работают руками, умные головой.

— Злые люди, ой злые…

— Оставь людей в покое! — огрызнулся Бернсон и крикнул на весь двор: — Юстина! Юстина, ты слышишь?

Юстина затаила дыхание. Натянув одеяло до самого подбородка, лежала не шелохнувшись. Может, отец не станет будить, покричит-покричит и уйдет. Еще каких-нибудь две недели, а там в Ригу, и пусть тут живут как хотят. Но сейчас, пока она здесь, лучше бы ее оставили в покое: я вас не трогаю, и вы меня не трогайте. И главное — не лезьте со своими нравоучениями, они просто глупы…

Но отец уже поднимался к ней. Она слышала, как под ним скрипела лестница. Рывком открылась дверца, две жилистые руки вцепились в косяк, потом показались голова и грудь.

— Почему не отвечаешь, когда тебя зовут?

Юстина молчала, жмурясь от яркого света. Отец был в белой полотняной рубахе, его волосы еще не просохли после мытья.

— Где была ночью?

Так грубо он еще не разговаривал с ней. Юстина приподнялась, прикрыв грудь одеялом. Начинается, с ужасом подумала она, начинается то, чего она боялась и что старалась оттянуть, — объяснение… И теперь она не может уклониться… И вдруг на душе стало совсем спокойно. Будь что будет. В конце концов, все проходит: пройдет, забудется и эта ссора.

— Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, — сказала Юстина негромко, с дрожью в голосе. — Все равно ты ничего не скажешь нового. Да, меня не было дома. Ну и что? Что-нибудь случилось? Или я должна была подоить корову, накормить поросят? Ты ведь сам не раз говорил, это не моя забота.

От злости отец не мог вымолвить ни слова. Не ждал такого отпора.

— Ты по ночам будешь шляться, а я тебе слова не смей сказать, да? — прохрипел он наконец. — Знаешь, как таких называют? — И посыпались отборные ругательства.

Юстина побледнела. Теперь и в ней проснулось упрямство, теперь отец мог кричать или плакать, — Юстина ответит презрением.

— Зачем обо всех судишь по себе? — спросила она холодно. — Почему ты считаешь себя образцом добродетели? Я не желаю жить по-твоему. Не желаю!

— Ах, не желаешь? А тебе известно, что я, может, живу не по-твоему, чтобы тебе не пришлось жить по-моему?

Юстина упрямо молчала.

Поняв, что криком ничего не добьешься, Бернсон заговорил спокойнее. Теперь в его голосе звучали обида и горечь.

— Как же, как же… Тебе многое не нравится. Ты ведь образованная. Наверное, скоро будешь стыдиться вместе с родителями на люди показаться, на другую сторону улицы перейдешь, нас завидев. И такое может случиться… Но скажи мне, — и в нем с новой силой вспыхнула злость, — кто тебе все это дал? Я. Потом и кровью добываю все для тебя, чтобы ты жила принцессой. Тебе двадцать стукнуло, а ты ломоть хлеба от краюхи отрезать как следует не сумеешь. Ты отцу в ноги должна поклониться, а не грубить. «Не желаю», — передразнил он. — А не желаешь, поди в лес поработай. Посмотри, какое там житье.

— Ну и пойду! — крикнула Юстина.

Бернсон усмехнулся.

— Никуда ты не пойдешь. Я тебя знаю, не такая ты дура. Но запомни, — и он грохнул кулаком по бревну, — будешь шляться с этими черномазыми, тебе действительно придется в лес пойти! — И, не дожидаясь ответа, проговорил совсем спокойно: — Ладно, чего там… Я одного хочу: не якшайся с разной шантрапой, — не пара они тебе. Ну, что у тебя общего с ними — с грехом пополам семилетку закончили, простые работяги. Слава богу, я тебя смог подготовить для лучшей жизни, для другого круга. Пойми, не хочу краснеть за тебя… А наскучит сидеть дома, ступай в гости к докторше или в школу к учителям, прогуляйся с Япинем — как-никак инженер…

Бернсон потянулся и неуклюже погладил голову Юстины. Пальцы у него были жесткие, как деревяшки, рука слегка дрожала. Потом стал спускаться с сеновала, бросив напоследок:

— Запомни: ты дочь Бернсона.

Внизу его поджидала старуха. Юстина слышала, как она проворчала:

— Слезы из нее надо выжать, слезы… Без слез нет раскаяния. Словами ее не проймешь.

— Заткнись! — оборвал старуху Бернсон. — Знаю, что делать. Все вы тут с ума спятили. Лучше бы собаку привязала. Собаку, говорю! Чтобы дом стерегла.

Скрипнула калитка. Он ушел.

Юстина снова легла. Когда разговаривала с отцом, казалось, была спокойна, а теперь расплакалась. Она была одинока, никем не понята и всеми покинута. Все вышло не так, как она представляла. Отец взял верх над нею, он сумел отстоять свою правду, хотя это, возможно, и не было правдой. А Юстина не нашла слов возразить ему, так и промолчала. Молчала, когда нужно было говорить.

Над головой, на крыше, что-то зашуршало, — наверно, опустилась птица. В саду негромко переговаривались мать с бабушкой. На крыше снова послышался шорох — птица взмахнула крыльями, улетела. Открылась дверца, в просвете показалась мать. В руке у нее был кувшин с молоком.

— Оставьте меня в покое! — крикнула Юстина, прикрыв ладонью заплаканные глаза.

Мать тяжело вздохнула.

— Молочка тебе принесла, — сказала она. — Выпей, дочка. Должно быть, с вечера не ела.

Когда Юстина взяла кувшин, она начала осторожно:

— Ты отцу не перечь… С ним лучше по-хорошему… Мне-то, думаешь, легко?

Краем платка мать вытирала слезы.

— Тебе здесь не холодно? — спросила она. — Может, еще одеяльце… Осень уже на дворе…

— Нет, мне не холодно, — ответила Юстина. — И потом все равно скоро уеду.

Когда мать спустилась вниз, Юстину вдруг охватил страх: неужели она не найдет сил порвать с родителями? Юстина горько усмехнулась, припомнив слова Бернсона: «Никуда ты не пойдешь!» И Юстину охватила страшная тоска по университету, книгам, картинам, музыке, по тому прекрасному миру, где забываешь обо всем, по тому миру, который она считала своим.