Обманщик

1

Герц Минскер ночью глаз не сомкнул. Ночь выдалась «из этаких», как он говорил. Во время сеанса мнимая Фрида поцеловала его в губы. Очевидно, девице наскучило изображать дух. Она поцеловала его и ущипнула.

До тех пор Минскер вовсе не желал этой женщины, но ее поцелуй взбудоражил его. Соблазн будто прилип к его губам вместе со вкусом ее слюны. И он потом то и дело облизывал губы. Пил чай, откусывал печенье, но вкус поцелуя не исчезал.

«Ну вот, начинается», – думал Минскер. Он опасался затевать новый роман и тем не менее горячо о нем мечтал. Несмотря на все сложности, в Нью-Йорке он, как никогда, страдал от скуки. К примеру, читал вроде бы любопытную книгу, но скука не давала сосредоточиться. Интерес к Минне пока что не угас, хотя она уже начала ему надоедать. А Броня наводила такую тоску, которая буквально терзала его физически. Кроме своей трагедии, предложить ей было нечего. Каждый вечер она твердила совершенно одно и то же, причем таким тоном, будто сообщала что-то новое.

Улицы Нью-Йорка и те казались Минскеру более однообразными, нежели в других городах. Люди, дома, одежда – им недоставало той капельки индивидуальности, что необходима всему и вся. Минскер считал, что эта страна страдает от духовной скудости, которая постепенно завладевает миром. Даже деревья здесь какие-то безликие, а погода напрочь лишена индивидуальности.

Хотя Минскер имел на сей счет целый ряд рациональных объяснений, он понимал, что феномен в целом являет собой загадку и каким-то образом связан с духовностью. У этой страны отнято обаяние, которое делает жизнь сносной, невзирая на лишения, или по какой-то иной метафизической причине. Америка – страна без иллюзий. Сам Минскер утратил здесь все надежды, все мечты. Начал подсчитывать свои годы, прикидывать, сколько ему еще осталось до шестидесяти. Он ведь и впрямь на пороге старости.

Америка не могла отобрать у него только одно – потребность в женщинах, которая сродни привычке к наркотикам. Он по-прежнему разглядывал женщин на улице и в подземке. Женские ноги, женские коленки словно по-прежнему что-то сулили, хотя в глубине души он знал, что это, так сказать, векселя без обязательств.

Лукавый поцелуй девицы, помогавшей Бесси играть ее дурацкую роль, взволновал его. Он знал, что надо делать, – на следующем сеансе он сунет ей в ладонь записочку, попросит адрес или телефон. А дальше пусть решает сама.

«Ну-ну, взвали на себя еще одну обузу, – думал Минскер. – Кто знает? Может, ей известны приемы или выверты, с какими ты пока не сталкивался. Может, услышишь слова, каких пока не слыхал. В конце концов, она не американка, а полька, плоть от плоти той страны…»

Минскер хотел спать, но глаза не закрывались. Мозг работал быстро и до странности бодро. Мысленно он беседовал с живыми и мертвыми, с женщинами, о которых не знал, живы они или уже на том свете. Он до сих пор – с самого детства – грезил наяву о всевозможных добрых судьбах, магических силах, волшебстве и открытиях. Снова и снова воображал победы над Гитлером и Муссолини. Сжигал лучами их армии. Вытаскивал из морей их военные корабли и для смеху выставлял их в Лейк-Джордже и Лейк-Плэсиде. Летел в аэроплане собственной конструкции на Луну и другие планеты, открывал там цивилизации, пищу и лекарства, продлевающие жизнь на миллионы лет.

Минскер стыдился таких фантазий. Они смахивали на духовную мастурбацию. Но лежа в постели и не в силах заснуть, он не мог толком контролировать свои мысли. Мозг работал как машина. Он буквально слышал, как клетки трутся друг о друга.

Заснул Минскер на рассвете. Проснулся усталый, в теле слабость, в желудке тяжесть. На часах всего-навсего без четверти семь. Спустя несколько минут зазвенел Бронин будильник. Броня проснулась, протянула руку, чтобы унять звонок. Минскер тоже протянул руку, и на миг их пальцы сплелись, пока Броня не выключила будильник. Она встала – полуобнаженная красавица, которая больше на него не действовала. На ее счет Минскер уже не питал иллюзий.

– Который час? Я всегда ставлю будильник на шесть тридцать, но он всегда звонит в семь. Надо поскорее принять ванну.

Она обращалась и к нему, и к себе. Слова ее не требовали ответа.

Минскер сел в постели.

«Ну, чем займемся сегодня?» – спросил он себя. Ему не хотелось ни есть, ни читать, ни править свои рукописи, которые вообще не поддавались правке. Да и зачем их править? Для кого? В самом деле, вставать нет смысла. Утром даже поцелуй вчерашней девицы не имел значения. Она просто пошутила. Может, хотела спровоцировать его, чтобы он написал записку. Ведь такие люди способны и на этот… как его… шантаж?

Минскера не клонило ко сну, когда он опять положил голову на подушку. Броня вышла из ванной.

– Хозяйка неряха… ванная сущий свинарник.

– Ничего не поделаешь.

– Ты не мог бы сегодня купить три четверти фунта мясного фарша? И немного овощей.

– Каких овощей? Говори конкретно!

– Шпинат, салат, что подвернется.

– Здесь, в Нью-Йорке, можно купить что угодно.

– Мне не до твоих сарказмов. Позавтракаешь со мной?

– Я не голоден.

– Я все время одна. Пойдем, выпьешь чаю.

– А вдруг Бесси заявится.

– Почему ты так боишься ее? Сидишь с ней до часу ночи.

– Ночью являются духи…

Броня пыталась надеть корсет. Но никак не могла с ним сладить, и Минскер встал помочь ей. А немного погодя надел купальный халат и шлепанцы, прошел с ней на кухню. В такую рань там уже царила жара.

Броня зажгла конфорку и сказала то ли Минскеру, то ли чайнику:

– Как долго это может продолжаться?

– Что?

– Как – что? Война.

– Кто бы знал, кто бы знал.

– Уверяю тебя, Гитлер свое слово сдержит. Уничтожит всех. Даже если проиграет войну, ни один еврей в Польше не уцелеет.

Минскер опустил голову.

– Мы ничего сделать не можем. Миром правит только одно – сила.

– И все-таки, объединись против него весь мир, он бы сдался.

– Миру нет дела до преступников. Кто хочет убивать, тот убивает.

– Тогда зачем жить? Я не знала, что мир таков.

– Если б читала историю, знала бы.

– В таком случае Бога нет.

– Есть Бог, есть. Кто говорит, что Бог должен быть добрым? Он жесток. Убивает не только здесь, на Земле, но и на многих миллиардах других планет.

– И все же посылки иной раз доходят до Варшавы. Но не мои.