Обманщик

7

– Что стряслось? Почему ты кричишь, как умирающая телка? – сказал Крымский полураздраженно, полуразвязно. – Что я тебе сделал – украл последний доллар?

– Зачем ты позвонил моему мужу и учинил этакий бедлам? Я всю ночь не спала. Приехала домой и угодила в психушку. Что ты ему наговорил? Ты же клялся при встрече, что оставишь меня в покое. Таково было условие.

– Что я тебе сделал? Я хотел только продать ему картину.

– Во всем Нью-Йорке не нашел никого другого, чтобы продать картину, кроме моего мужа? Ты торжественно обещал не доставлять мне неприятностей. Я выхожу вечером из дома, и все тихо-мирно. Возвращаюсь – а он прямо накидывается на меня. Что ты ему наговорил? Купит он у тебя картину, как же, скорее уж я стану королевой Испании. Никогда не видела, чтоб человек так бесновался, как он после твоего звонка. У него больное сердце, вдруг случится приступ, Боже упаси! Если Бог помог тебе избежать когтей Гитлера, незачем приезжать сюда и портить людям жизнь. Бог долго терпит, но кара Его сурова. Запомни, Крымский, придет и твое время. Раз ты пытаешься прикончить меня, я буду драться зубами и когтями. Найму адвоката. Поеду в Вашингтон и расскажу там, кто ты есть. Тебя мигом депортируют, потому что ты вор, мошенник, анархист, коммунист, а вдобавок ко всему еще и двоеженец. Того, что я про тебя знаю, достаточно, чтобы упечь тебя в тюрьму до конца твоей жалкой жизни!

Минна не говорила, а кричала. Крымский отвел трубку подальше от уха. Резкая складка обозначилась на лбу, черные глаза загорелись досадой, гневом, отвращением. Он открыл рот, ощерив хищные зубы, одни золотые, другие черноватые, в пломбах. Лицо стало землистым, постарело, увяло. Тело обмякло. Он хотел ответить, но в горле пересохло.

– Не знал, что в Америке ты стала доносчицей, – сказал он, с трудом выговаривая слова.

– Если кто пытается убить тебя, убей его. Так сказано в Торе! – выкрикнула Минна. – Я часто жалела, что ты застрял среди этих убийц, хотя прекрасно знала, что ты ничуть не лучше их. Лишь один человек на свете знает, каков ты, Крымский, и это я. На свою беду, я была женой наихудшего из живых евреев. Я твои штучки не забыла, нет, не забыла. Ты ведь щеголял ими передо мной, задним числом. Приводил шлюх в мою постель, когда я уезжала к больной сестре. По сей день не пойму, как мне удалось вырваться невредимой из твоих когтей. Наверно, все же есть Бог, и мне тогда не суждено было умереть. Но при всем при том я чувствовала, что будет жаль, если нацисты убьют тебя. Когда-то я, что ни говори, была твоей, и отрицать этого нельзя. На беду, я даже любила тебя, пока не узнала, какой ты на самом деле. Позднее я надеялась, что годы тебя смягчили. В конце концов, мы были молоды, кровь кипела в жилах. Но раз ты явился сюда, словно убийца, чтобы сломать все и уничтожить, будем считать, что ты начал войну. Я американская гражданка, к тому же дама. Здесь, в Америке, женщина не объект для плевков. Здесь на женщину смотрят с уважением. И если ты плохо обходишься с женщиной, тебя, если ты здешний гражданин, сажают в тюрьму. А с новичками вроде тебя у них вообще разговор короткий. Поверь, Крымский, то, что я имею рассказать, ничего доброго тебе не сулит.

И Минна словно бы хохотнула.

– Все? Ты закончила? – спросил Крымский.

– Да, закончила.

– Хорошо. В таком случае позволь сказать, что я даже не догадываюсь, отчего ты этак вот на меня накинулась. Прошлые мои поступки – это одно дело. Но здесь я ничего дурного не делал. Хотел продать твоему мужу картину, зная, что он любит искусство. Он сам мне сказал, что та картина, которую я ему продал, висит у него в кабинете. Говорил он со мной вполне дружелюбно, и на десять мы назначили встречу. Я ничего худого не делал и понятия не имею, о чем ты толкуешь.

– Наверно, ты что-то ему сказал, и он насторожился.

– Нет.

– Ну, тогда не знаю. Я вообще уже ничего не понимаю. В голове полный сумбур, не понимаю, что творится. Такой ночи, как минувшая, врагу не пожелаю. Я даже еще не ела сегодня. Голова просто по швам трещит от боли. Уже выпила не знаю сколько таблеток аспирина. И коли ты невинный агнец, то почему я застала его вчера в такой ярости? Никогда не видела его таким. Он всю ночь метался. Я пыталась с ним поговорить, но он готов был живьем меня проглотить. Что-то ты с ним сделал, Крымский. Моррис не из тех, у кого легко меняется настроение. Он человек солидный, не какой-нибудь там сомнительный тип. Чтобы привести его в ярость, должна быть причина.

– Мне эта причина неизвестна. Может, у тебя есть любовник, и ему кто-то донес.

Минна на миг умолкла.

– Какой любовник? Ты о чем? Вчера ты позвонил ему, тут все и началось.

– Я не сказал ни единого неловкого слова. Упомянул только, что привез с собой несколько твоих стихотворений. Он даже поблагодарил меня…

– Не знаю, не знаю. Но если ты не хочешь, чтобы тебя депортировали из Америки, оставь меня и моего мужа в покое. Мы с тобой в разводе. Наши отношения закончены. Все счета погашены. Я уже не молода. Мне нужен дом. Нужен покой и немножко надежности. В Америке наверняка миллионы евреев, которые покупают картины или что уж ты там продаешь. Незачем было обращаться к моему мужу и бередить старые раны…

– Какие раны? Ладно, обещаю больше не иметь дела ни с тобой, ни с ним. Раз уж ты опустилась до такого уровня, я стану избегать тебя как чумы. С этой минуты мы чужие. Если тебе нужны твои стихи, я пришлю их по почте…

– А как насчет моих писем? Знаешь, как это называют в Америке? Шантаж.

– Какие письма? Твои письма я давным-давно сжег.

– Что-то не верится. Такие, как ты, на все способны.

– Что проку мне от твоих писем? Ты столько лет была моей женой, так чем письма могли бы тебе навредить? Прости, Минна, но ты рассуждаешь как идиотка.

– Возможно, возможно. Но после всего, что я пережила, мне страшно. Обжегшись на молоке, дуешь на воду. Да, кстати! При давешней встрече мы уговорились держать ее в секрете. Как же вышло, что ты сказал ему о ней?

– Я не говорил. Он спросил, знаешь ли ты, что я здесь, и я сказал, что нет. Сказал, что только что приехал.

– Наверно, он узнал от кого-то другого. Он уже так распалился, что волей-неволей мне пришлось сказать, что мы встречались. Но только из-за этого он не мог настолько рассвирепеть. У него явно возникли какие-то подозрения. Может, думает, что мы опять сошлись…

– А что я могу с этим поделать? Всяк может подозревать что угодно.

Секунду-другую оба молчали. Потом Крымский воскликнул:

– Минна, у меня большая неприятность. Если я сей же час не найду несколько сотен долларов, меня вышвырнут на улицу.

Минна ответила не сразу:

– Чего ты хочешь от меня?

– Ты должна мне помочь!