Лексикон света и тьмы

K

К как Кислев, месяц, когда празднуется Ханука. В последних числах 1950 года Эллен Комиссар идёт праздновать Хануку к Марии, в её новую квартиру. Гершон и Яннике, рука в руке, легко шагают по лестнице впереди неё, но Эллен на восьмом месяце, ей вот-вот рожать. Она погрузнела, при каждом шаге бедро касается живота, она чувствует, что опять сползли нейлоновые чулки, доставшиеся ей из «Париж-Вены», Эллен засовывает руки под пальто, сквозь платье нащупывает резинку и тянет её наверх.

Она идёт, вцепившись в перила. Но вдруг прилив, Эллен бросает в жар, по спине течёт пот.

Она останавливается и распахивает пальто, чтобы пустить холодный воздух к телу; не хватало только явиться в гости потной и распаренной, думает она и от страха и смущения потеет сильнее – она не чувствует себя дома в собственном теле. Ощущает себя женщиной не красивой, а страшно раздувшейся, с руками и ногами до того отёкшими, что они похожи на брёвна. Что в этом может быть красивого, думает она, преодолевая последний пролёт. Гершон уже ждёт её на площадке, он поднял дочку и посадил себе на бедро.

– Всё в порядке, Эллен? – обращается он к жене, и Эллен кивает, подняв на него глаза. Как же он хорош в этом шарфе! А скоро ведь опять начнётся: она будет валяться в постели, затуманенная постоянным кормлением грудью и недосыпом, со следами детской отрыжки на сорочке, уродливая развалина, а он тем временем будет общаться с прекрасными дамами из тронхеймского бомонда, теми, кто может позволить себе импортную одежду или шляпку на заказ по собственному эскизу. Конечно, я ему надоем, думает она и вспоминает собственного отца, который недавно сошёлся с секретаршей, бросил мать, и та уже не одну неделю приходит в себя в психиатрической клинике под Осло. По-хорошему, мне надо быть сейчас рядом с ней, думает Эллен, хотя бы навестить её, но куда тут поедешь, когда вот-вот рожать. Ещё секунда, и она сдаст оборону, сядет на ступеньку и разрыдается, но нет, так нельзя, она обязана через силу улыбнуться Гершону. Сказать, что всё хорошо. Я должна быть сильной, должна помнить, что мне повезло, повезло, повезло, твердит она про себя и улыбается Яннике, та смотрит на неё сверху сквозь перила. Очаровательная малышка с сияющими глазами и чёрными вьющимися волосами. Эллен доходит до двери. Гершон кладёт руку ей на спину – наверняка из лучших побуждений, но у меня же вся спина мокрая, думает Эллен и стряхивает его руку. И сразу робко улыбается и хочет взять его под локоть, объяснить, что она не имела в виду ничего плохого, когда так резко отстранилась от него, но он уже закрылся в себе. Взял Яннике на руки, а Эллен будто и вовсе не существует.

Они звонят, дверь им открывает сама Мария. Она перевозбуждена и оттого выкрутила регулятор обаятельности далеко за максимальную отметку. Слишком широко улыбается, слишком громко говорит, внезапно даже принимается смеяться, и так всё время, пока они снимают верхнюю одежду; наконец она провожает их к столу, они пришли последними. Эллен садится сама, сажает рядом Яннике и начинает есть. Она надеется, что застольная беседа её отвлечет. Главное, не думать на таких семейных сборищах о сестре, которой ей ужасно не хватает. Она и так вспоминает Грету много раз на дню. С Гретой они близняшки, та поняла бы её сразу. С одного взгляда увидела бы, что Эллен несчастна, но, что самое важное, не стала бы осуждать её за сомнения, за предательские мысли и за то, что она не в состоянии всё время быть благодарной, что уцелела в войну, а теперь живёт в хорошем доме.

Эллен тянется за бокалом, ловит на себе неодобрительный взгляд Гершона, но один-то глоточек вина можно. Потом кладёт себе картошку с блюда, Мария ещё раз спрашивает, как она поживает, и Эллен надевает самую любезную улыбку.

– Спасибо, я поживаю отлично. Вы же знаете, как мне повезло! – говорит она, улыбаясь Гершону, и секунду сама в это верит.

К как Коммивояжёр, новая работа, благодаря ей Риннан восстаёт из экономических руин и выбирается из Дома призрения бедняков. Некий Эрнст Пароф нанимает его в свою транспортную компанию, чтобы Риннан объезжал на машине с товарами все окрестности Левангера, каждый хутор, каждый дом. Работа позволяет Риннану снова планировать нормальную жизнь, но теперь обычной жизни ему недостаточно. Он хочет чего-то другого, большего, и хотя он по-прежнему ходит в кафе трезвенников, однако не для того, чтобы посидеть с другими, травя байки, нет, такая ерунда его уже не интересует. Теперь перед походом в кафе он читает газеты и журналы, а потом невзначай задаёт вопросы другим посетителям, чтобы указать им их место.

– Как называется столица Боливии, знаешь? Ага, не знаешь.

Или:

– А кто в курсе, что значит слово дискрепанс? Никто? Так я и подозревал.

И тут главная радость – заставить их почувствовать смущение и неуверенность. Смотреть, как они бекают-мекают, отводят глаза, как показывают свою слабость, когда пытаются дать ответ. Налюбовавшись на их никчёмность, он уходит. Очередные доказательства, что он всех умнее, получены, а большего ему не надо.

Иной раз он даже думает, что можно бы и просто посидеть с ними в кафе, как раньше, но только зачем?

Риннан ездит от хутора к хутору, продаёт товары. Вступает в разговоры, узнаёт имена хуторян, это пригодится потом, чтобы торговля шла бойчее. Но он узнаёт и многое другое. Например, политические взгляды людей. Тайная информация, о бесценности которой он пока не осведомлён.

Начинается Зимняя война, финские солдаты сражаются в снегах с русскими коммунистами, прячутся за валунами и большими деревьями, одетые в снежно-белые халаты. Он закрывает вечером глаза и живо представляет картинку: безмолвный русский зимний пейзаж. На свежем снегу только заячьи следы, под ёлками темнеет древесная труха – то ветер содрал кору или же постарались маленькие лапки белки, взбиравшейся наверх. Полная, полная тишина. А потом из снега встаёт он, всеми не видимый, и стреляет.

Многие хотели бы поехать на эту войну. В Левангере открылся вербовочный пункт. Хенри отстаивает очередь и сообщает, что очень хотел бы разгромить коммунистическую угрозу, идущую с Востока, и что он ни капли не боится, потому что он и правда не боится. Наоборот, его тянет на войну.

Всех добровольцев взвешивают и измеряют рост, даже Хенри, сколько он ни доказывает, что в этом нет нужды, исключения для него не делают, и, конечно же, он попадает к женщине. Милой молоденькой девушке с чёлкой и в белом халате, с тонкими руками и сияющими глазами.

Она просит его разуться, подойти к стене и прижаться спиной к ростомеру. Хенри слышит неприятный звук, когда мерную планку спускают вниз с отметки, оставшейся от предыдущего новобранца, наверняка сантиметров на двадцать выше Хенри; наконец белая деревяшка ложится ему на голову, на волосы, нарочно зачёсанные наверх, но эта сестра, разумеется, должна примять их, чтобы планка плотнее прижалась к черепу. Хенри стоит, сжав зубы. Сестра как ни в чём не бывало записывает результаты, проговаривая их себе под нос: «Метр шестьдесят… угу», но он видит, что ей смешно, а её попытки скрыть это унизительны для него вдвойне. Она будто заранее уверена, что если просто сказать вслух метр шестьдесят, то он такого удара не переживёт. Можно подумать, ему не напоминают о его смехотворном росте каждый день и каждый час.

Хенри уходит домой ждать решения. И начинаются вязкие, бесконечные дни, Хенри ничего не делает, только ждёт, когда получит повестку, а с ней и возможность свалить и отсюда, и вообще от всего. Возможность уехать из Левангера, с его заурядностью и мещанскими замашками, на поле битвы, где идёт настоящая борьба и рождаются истинные герои. Он знает и других, записавшихся на войну, но их немного, и Хенри отмечает, с каким уважением встречают в кафе его сообщение, что он идёт добровольцем и что вопрос только в том, когда его отправят.

Проходит неделя.

Две.

Наконец по почте приходит ответ. Пока Риннан пальцами разрывает конверт, он словно отрывает пласты скуки, бессилия и приоткрывает щель в другой мир, в другую жизнь. Отказ. К службе не годен.

Риннану приходится перечитать письмо несколько раз, чтобы удостовериться, что в нём действительно написано то, что написано. Без объяснений. Етить колотить. Может быть, всё же из-за роста?

Но разве Зимняя война – это конкурс долговязых? Неужели надо быть в два метра ростом, чтобы нажать на курок? Или под два метра, чтобы водить машину? Врываться в дом? Стрелять в неприятеля?

Да нет, конечно. Ярость, ярость кипит в нём.

И всё равно он оказывается не готов к унижению, что настигает его на улице спустя несколько дней, когда по дороге домой он проходит мимо компании парней, которые гуляют с девушками, мечтая произвести на них впечатление. И один из них шепчет в спину Риннану, но достаточно громко, чтобы тот услышал:

– Говорят, Риннана не возьмут на войну, пока не построят маленьких танков.

Вот же гады.

Паразиты долбаные!

Вот бы бошки открутить всем этим говнососам!

Размазать по их мордам эти ухмылочки, все, все они гады, и те, что на улице, и те, что во всяких там конторах и министерствах. Врезать бы этим удачливым красавчикам, которые НИЧЕГОШЕНЬКИ не сделали, а всего только родились с нормальным телом.

Вы у меня поплатитесь, думает Хенри, идя дальше с опущенными глазами. Наступит день, когда я перерасту этот сраный город, стану большим человеком, получу высокий пост, вот тогда вы у меня попляшете. И может быть, я позволю вам на коленях вымаливать у меня разрешение просто задать мне вопрос.

ВОТ ПОГОДИТЕ! – кричит всё у него в груди. – ВОТ ПОГОДИТЕ!

K как Кипа, или ермолка.

Впервые я услышал, как эти слова произносят вслух, в бассейне города Барум одним зимним днём в конце прошлого века. Я, согласно сезону синевато-бледный, был облачён в купальные шорты, хотя в ту пору я вообще коротких штанов не носил, поскольку считал, что мои ноги, из-за которых я постоянно комплексовал, смотрятся в них ещё более тощими, чем они есть на самом деле. Тем не менее я стоял посреди зимы в шортах в бассейне, поскольку записался на курс спасения на воде, прохождение которого давало мне летом работу в развлекательном клубе для детей в Калвёй, рядом с Осло. Подойдя к бассейну, я сразу приметил девушку, сидевшую у бортика, она была тут единственным одетым человеком. Мне хватило одного взгляда понять, что между нами возник импульс, хотя она нисколько не походила на ту, которую я, что называется, искал. Юная, коротко стриженная, с ясными карими глазами, в чёрных брюках и тёмно-синем батнике. Мы только посмотрели друг на друга, может, чуть дольше принятого зацепившись взглядами, и она вернулась к разговору с подругой, стала рассказывать, что всё у неё хорошо, вот обзавелась молодым человеком, и я помню, что сразу ощутил острое разочарование. Я подумал, что вечно со мной так, значит, нечего в её сторону и мечтать. И тут же принялся болтать с приятелем, о чём, не помню, видимо, обсуждалась какая-то сцена из фильма или книги, короче, стою я рядом с бассейном и силюсь вспомнить, как называется та шапочка на голове у евреев, слово вертится в уме, но мне не даётся. И в этот момент девушка переключает внимание на меня и говорит: «Кипа, или ермолка».