Лексикон света и тьмы

Я

Я как Я, как окончание словаря и окончание всего. Заканчивается сорок пятый год, и уже закончилась война, жизнь в городах постепенно входит в нормальную колею, но сегодня Рождество. Первое Рождество после войны, каждый хочет отпраздновать его с семьёй. Во всех домах уже сидят за столом с белой скатертью, лица собравшихся освещают зажжённые свечи.

В «Миссионерском отеле» сегодня меньше охранников, чем обычно. Риннан доходит до верха лестницы и выглядывает в холл. У главного входа охранник – привалился к стене и болтает с приятелем. Хорошо, что Риннан знает тут все ходы и выходы. Через главный вход не получится, но он всё равно сумеет выбраться. Значит, у них такая задумка: дать ему сбежать, но действовать в открытую они не могут – взять да и выпустить его через парадные ворота, всё-таки он самый разыскиваемый преступник во всём королевстве, народ этого не поймёт, думает Риннан, бесшумно поднимаясь на второй этаж. Потому что народ слишком глуп и подвержен эмоциям, меж тем как большие игроки понимают, что гораздо практичнее стричь купоны с Риннана в будущем, а именно – использовать его на благо Норвегии как агента. Он может втереться в доверие к русским, проникнуть в их святая святых, конечно, он это сумеет, и добытая им информация окажется для Норвегии очень полезной, в этом и сомнений нет. А какой прок от него мёртвого, разве что будет символом удовлетворённого самоупоения победителей. На этом месте размышлений он слышит голоса за ближайшей дверью. Вот это неудачно, он-то собирался пройти весь коридор и спуститься по чёрной лестнице, но теперь не рискнёт, не хватало только на глаза кому-нибудь ненароком попасться. Он заглядывает в ближайшую комнату – никого, заходит и тихо закрывает дверь.

Он бывал здесь раньше, при немцах, а теперь тут склад, какие-то ящики. Риннан подходит к окну, поднимает шпингалеты, подсовывает палец и осторожно-осторожно, чтобы ничего не скрипнуло, тянет раму на себя.

Когда рама отлепляется, раздаётся предательский звук, Риннан замирает, выжидает, но громкий разговор продолжается, кто-то смеётся, и под этот смех Риннан рывком распахивает окно. В комнату врывается холод, лежавший за окном снег валится на подоконник. Риннан на секунду высовывает голову наружу. Тихая улочка, сию секунду безлюдная, ещё бы, Рождество. Но прыгать высоко. Выбирать не приходится, говорит себе Риннан, забираясь на окно. Разворачивается и тихо скользит вниз, алюминиевый подоконник проезжает по бёдрам, животу, груди, арестантская роба цепляется за крюк, трещит и рвётся. Под животом мгновенно тает снег. Риннан смотрит вниз, слышит, что едет машина, и разжимает руки. Падает слишком быстро. Какой-то миг, и он врезается в землю согнутой под странным углом ногой и ещё обрушивается на неё сверху всем своим весом. Риннан пробует опереться на руки, они разъезжаются на льду, а он ударяется лбом об асфальт. В ноге жгучая боль, наверняка растяжение, если не перелом, думает он и озирается по сторонам. На улице никого, окно наверху распахнуто, но там тоже никого не видно. Надо уматывать. Но куда деваться? Он хромает прочь, проклиная неудачное приземление и лодыжку, она рушит все его планы. Дело дрянь. Рождество, все сидят по домам, сейчас бы он угнал машину и скрылся, но с говённой лодыжкой ничего не выйдет. Нужно искать помощь. Он перебирает в памяти, кто живёт поблизости. Нужен человек, который передержит его пару дней и поможет убраться из страны, а там уж он займётся своей работой.

Риннан ковыляет вниз по улице, сворачивает за угол и вспоминает, что есть один человечек, который, возможно – возможно! – согласится ему помочь. Тащится последние метры, стучится, объясняет, что он в бегах и повредил лодыжку. И действительно, человек предлагает ему войти: не дело это, стоять с повреждённой лодыжкой на морозе, – сажает на стул и наливает выпить, а хозяйка снимает с него башмак и осматривает ногу. Риннан благодарит, осушает стакан, чувствует, что напряжение в теле спадает. Он не пил алкоголь уже полгода. Хозяин наливает ему ещё, Риннан объясняет, что ему нужна помощь, чтобы залечь где-то на дно, он будет продолжать шпионить, но в пользу Норвегии, однако поскольку никому этого не объяснишь – всё равно не поймут, – то это надо хранить в секрете. Хозяин кивает, наливает ему снова, хлопает по плечу и говорит, что должен позвонить, попробовать поискать транспорт и убежище.

Риннан горячо благодарит. Получает полную тарелку рождественской еды. Вливает в себя ещё один стакан, боль притупляется, жизнь кажется легче. Я справлюсь, думает он, всё устроится. Потом стук в дверь, и появляется патруль в сопровождении полиции с автоматами. Только теперь до Риннана доходит, что хозяин его надул. Но Риннан ещё успевает напоследок схватить стакан и опрокинуть его залпом.

– Полагаю, ещё на один времени у меня нет? – спрашивает он, но полицейские уже взялись крутить ему руки.

Риннана водворяют в камеру, и она больше ни разу не остаётся незапертой. Ответственность за данную ему возможность сбежать никто на себя так и не взял. Лодыжка за зиму-весну зажила. Но прошла ещё одна зима, прежде чем расследование его дела завершилось. В 1946 году оно было передано в суд. Риннану к тому моменту исполнился тридцать один год, но многим риннановцам было по двадцать пять. Есть их фотографии во время процесса. Суд их как будто не волнует, они улыбаются и смеются самоуверенно. Как пишет в «Маленькой книге о зле» писательница и ученая Анн Хеберлейн, прежде чем что-то совершить, мы, люди, успеваем уже оправдать себя в этом поступке. Потому он и совершается, что мы уже взвесили его на весах правильно или нехорошо, делать или нет. И если признали возможным к совершению, то тем самым и оправдали его тоже. Сожалеть и раскаиваться тогда себе дороже, потому что надо возвращаться в исходную точку и пересматривать свои мотивы и обоснования новыми глазами.

Один из членов банды Риннана, приговорённый к тюремному сроку, покончил с собой спустя сорок лет после войны – выкинулся в окно в доме престарелых, ему было за восемьдесят. Как знать, может, это он рассказывал Яннике в «Нарвесен» у метро «Майорстюен» о своем прошлом? А вот Китти Гранде в интервью, которое она дала уже в старости, наоборот, говорит, что ни в чём не раскаивается, что они делали то, что считали должным.

На заседаниях Риннан подмигивает остальным, пока они рассаживаются. Он, кажется, доволен тюремной жизнью и вниманием к своей персоне. Он перекидывается репликами с охраной, он горд, что у него на груди цифра 1. Заливает всем уши байками о контактах с Россией, о секретных международных миссиях, которые он выполнял, невзирая на доказательства того, что в указанные им сроки находился в иных местах. И тем не менее. Недавно на оборотной стороне табличек с номерами подсудимых нашли записи, сделанные ими во время заседаний. В этих записях виден страх, как, к примеру, на номере 24, принадлежавшем Харалду Грётте. Весь картонный квадрат занимает карандашный рисунок сидящей на скамейке женщины – кто она, неизвестно, быть может, расчленённая им жертва. Рядом с ней он нарисовал двух мужчин, а внизу подписал «Казнь».

На номере 11 написано: «Не дано мне было сохранить эту жизнь».

На номере Риннана нет ни рисунков, ни надписей, а единственное сожаление, высказанное им, касалось расстрела невиновных отца и сына на острове посреди фьорда после неудачных поисков спрятанного оружия. Это единственный раз за весь долгий процесс, когда Риннан дрогнул.

Я как Ярлык.

Я как Ярость.

Я как Ясность.

Я как Яннике.

Я как Язык, который ты знал с детства и мог разговаривать на нём с русскими и югославскими пленными.

Я как Январь, как 12 января 1942 года, день твоего ареста.

Я как последняя буква алфавита и как последнее утро твоей жизни. Это 7 октября 1942 года.

Едва брезжит рассвет, ты в камере в Фалстаде открываешь глаза, значит, всё-таки сморился и уснул, потому что теперь за окном посветлело, кто-то уже слез с нар и разговаривает, до тебя долетают слова «чрезвычайное положение». Ты встаёшь и идёшь к ним, говорящие расступаются, давая тебе место в их кругу. Ты протягиваешь руку, чтобы поздороваться, и один из них представляется как Хенри Гледич, но ты и так его знаешь. Он актёр и главный режиссёр Театра Трёнделага. Ты встречался с ним на светских мероприятиях, виделся в «Париж-Вене» и раскланивался в фойе театра, когда привозил Лиллемур на балет.

– Хенри, а вы что здесь делаете? – спрашиваешь ты.

– Хороший вопрос, – отвечает главный режиссёр и с лукавой улыбкой разводит руками. – У нас сегодня премьера, всё это ужасно некстати. Как вы думаете, они отпустят меня на вечер, поучаствовать в спектакле?

У него заразительная улыбка. Ты спрашиваешь, что за пьеса, оказывается, «Дикая утка» Ибсена. Немцы забрали его прямо со сцены во время генерального прогона.

– За что вас взяли? – спрашиваешь ты.

Он пожимает плечами и говорит, что ничего особенного не делал, так, по мелочи. Отказался поднимать над театром немецкий флаг и обрезал стропы, чтобы и никто другой его не поднял.

– Не то наш друг, – продолжает режиссёр и обнимает за плечи стоящего с ним рядом мужчину. – Для тебя арест не стал большой неожиданностью, правильно я понимаю?

– Ханс Экорнес, – говорит мужчина и тоже протягивает руку для приветствия, а Гледич берётся представлять его по полной программе и рассказывает о его рисковой жизни, о том, как он нелегально возил между Олесунном и Шетландами людей и оружие, провёл несколько крупных операций, пока немецкий агент Хенри Риннан не проник в их группу и не заслал на судно двух агентов, они их выдали.

Несколько минут вы разговариваете, шёпотом, но постепенно ты отвлекаешься от беседы и прислушиваешься к шагам и голосам в коридоре и во дворе. Необычный для утра кипиш. Остальные тоже прислушиваются. Несколько человек проснулись и сели на нарах. К камере близятся шаги, звякает ключ в замке, дверь распахивается, за ней стоит юноша никак не старше девятнадцати лет, с ещё не окончательно сформировавшимися чертами лица и голубыми глазами. Он просит всех выйти из камеры, не говоря, куда, зачем и почему, но то, что он явился в такую рань – это уже плохой знак, думаешь ты, возможно, вас перевозят, отправляют в лагерь за границей. Вы вдесятером спускаетесь по лестнице. Перед тобой идёт главный режиссёр театра Хенри Гледич. Десять мужчин, по лестнице вниз. Шаги двадцати ног. Холодный воздух на улице, ясный и морозный.

Посреди двора растёт одна берёза. Когда тебя в январе арестовали и привезли сюда, она стояла голая. Потом набухли почки, а к твоей отправке на север уже и первые листочки распустились. Теперь листья успели пожелтеть, пожухнуть и частично опасть.

В сероватом утреннем свете вас выводят за ворота. На просёлочную гравийную дорогу. Ведут вереницей, руки за голову. Может быть, ты думаешь, не сбежать ли? Не метнуться ли в лес и убежать, прячась за ёлками? Но слишком много солдат охраны, и все с автоматами. Вероятно, ты уже догадываешься, что происходит. Нет никакого объяснения тому, зачем вас в эту пору ведут в лес. Без пил или лопат. Вы сворачиваете на тропу между деревьев. Солдат толкает тебя прикладом, чтобы не мешкал. Гравий скрипит под ногами.