Лексикон света и тьмы

Л

Л как Лиссабонская резня 1506 года, когда толпа христиан, взвинченная долгим периодом засухи и неурожаев, выместила свое отчаяние и гнев на еврейской общине, хватая, убивая и сжигая евреев. За несколько кровавых дней апреля в Лиссабоне было уничтожено почти пять тысяч евреев.

Л как Летний Ласковый свет в саду виллы на Юнсвансвейен, таким его запомнила Эллен в первое лето. Оглянувшись, она видит, что Гершон подхватил Яннике под мышки и помогает ей прыгать вверх по ступенькам, а малышка сияет от радости.

Эллен лежит на втором этаже, в комнате с выступающим арочным окном, и у неё перед глазами короткими вспышками мелькают воспоминания о её жизни в поселении беженцев. Как светились глаза Гершона, когда он повернулся к ней. Какая в нём чувствовалась лёгкость, из-за неё-то Эллен и обратила на него внимание. Ей вспоминается, как однажды вечером музыканты собрались играть, а Гершон вдруг встал и пошёл к ним, попросился в ударники. Эллен так и видит, как он идёт и штаны обтягивают попу и как он улыбается ей, ей одной, устраиваясь на табуретке, а потом берёт палочки и подхватывает джазовый ритм. Какой счастливой она чувствовала себя, когда они проснулись рядом и она провела рукой по его бедру.

Л как Любовь и как Ленивое утро в постели, они вдвоём, рядом никого, только шаги и разговоры идущих мимо людей, так что надо вести себя тихо-тихо, когда они занимаются любовью.

Как всё это далеко от комнаты в мансарде, где Эллен лежит в одиночестве, с долбящей головной болью. О счастье речи нет, и невыносимо смотреть на пробивающийся сквозь гардины свет.

Л как Люди.

Л как Виктор Линд. Несколько лет назад еврейский скульптор Виктор Линд создал необычное произведение искусства в память о 26 ноября 1942 года, когда за ночь и утро в Осло арестовали всех евреев. Линд заказал сто такси, как сделал во время депортации начальник полиции норвежец Кнут Рёд, и сто машин в четыре тридцать утра встали колонной вдоль Киркевейен, мигая маячками, как вереница разом загудевших сирен, время тикало, ведя обратный отсчет, и в пять ноль-ноль незримый корабль отвалил от пристани и покинул Осло.

Л как Левангер.

Л как Ланстадсвейен, 1, где на втором этаже маленький мальчик приплющивает нос к оконному стеклу как-то вечером в конце войны. Это Роар Риннан, сын Хенри, он глядит в окно, стекло холодит лоб, и Роар смотрит, как золотой свет солнца, падающий на деревья и дорогу, меняет картинку за окном. Он следит взглядом за птичкой, слышит, как мама гремит на кухне кастрюлями, а потом видит, что к дому быстрыми шагами наконец-то идёт. Мальчик поднимает руку, машет отцу, но тот его не видит. Он смотрит прямо перед собой, останавливается под деревом и закуривает сигарету. «Чего он остановился?» – думает мальчик. Потом видит, что идёт ещё один дядя, быстрым нервным шагом. Видит, что папа дёргается и прячется за деревом. Незнакомец подходит ближе, а папа внезапно выскакивает из-за дерева и хватает его за воротник рубашки, отчего другой дядька пугается и выгибает спину. Роар видит, что папа размахивает свободной рукой, мелькает оружие, ему даже голоса немного слышно, папа ругается. «В чём этот дядька провинился?» – недоумевает Роар и тут же думает, что маме этого видеть не надо. И никому не надо видеть, что отец сцепился с этим чужаком, прямо там, на заросшем травой холме, с которого они зимой съезжают на санках, и пинает бедолагу ногами, тот падает на спину и катится с холма. Роар видит, что отец суёт под куртку оружие, зачёсывает назад чёлку, поворачивается и идёт вверх по холму. У Роара колотится сердце и голова разрывается от мыслей. Вдруг отец бросает взгляд на дом, и Роара как ветром сдувает, не дай бог отец догадается, что он всё видел.

Л как Любимый в течение многих лет бар Рикки, Last Train. Маленькое и тесное заведение в Осло, оформленное как вагон поезда, с чёрными кожаными сиденьями. В конце девяностых бар был местом, где над столиками клубился сигаретный дым, а людям приходилось кричать, пригнувшись к столу, чтобы услышать друг друга сквозь музыку, льющуюся из динамиков. Однажды вечером Рикка разговорилась там с парнем, он был, понятное дело, в армейских ботинках и чёрных джинсах. У него были дружелюбные глаза, они приглянулись друг другу и постепенно разговорились, стоя у барной стойки. И только тогда каким-то образом стало ясно, что он вовсе не антирасист, как думала Рикка, а как раз наоборот. Неонацист.

– В таком случае нам больше не о чем говорить, – сказала ему в тот вечер Рикка. – Я еврейка.

Он казался удивлённым и расстроенным, как будто до него дошла вся невозможность их встречи. А потом спросил у Рикки, как её фамилия.

– Комиссар, – ответила она, и молодой человек несколько раз легонько кивнул, будто разжёвывая услышанное, переварил его и сказал:

– Комиссар, значит. Понятно. Тогда ты в нашем списке.

– В каком списке? – спросила Рикка.

– В нашем списке приговорённых к смерти. Комиссары там есть, – повторил он и тут же остановился, словно опасаясь сболтнуть лишнее.

Рикка сурово посмотрела на него и покачала головой. Не сказав больше ни слова, она вернулась за свой столик, к подругам, но страх сковал её тело, ей было плохо физически.

Л как Лагерные будни: очнуться от сна в пять утра от криков охранника за окном, торопясь изо всех сил, натянуть арестантскую робу, успеть проглотить несколько бутербродов и выпить кружку эрзац-кофе, пока не погнали на плац на построение и распределение по работам. Если очень повезёт, наряд будет в столярную мастерскую, там дружелюбно гудят голоса, пахнет древесной щепой и стружкой. Менее везучие уходят работать в каменоломни или лес. Мозжить скалу молотом или выкапывать корни и потом распиливать их, тяжкий труд безо всякого практического смысла. У будней вкус супа на ужин, кусочков картошки и пластинок кольраби в сероватой жиже.

Будни включают в себя крики во дворе, когда кого-то избивают или наказывают, заставляя ползать на карачках, пока человек не упадёт в изнеможении.

Л как Липкий спёртый воздух в камерах в Фалстаде, тяжёлый и кислый от испарений немытых тел.

Л как Лютый холод в загоне для прогулок зимой.

Л как Ледышки в бородах арестантов: в мороз потёки слюны или соплей смерзаются в усах и растительности на подбородке, отчего внешность приобретает первозданную дикость.

Л как Лиллемур, или Эстер Мейер Комиссар, как её на самом деле звали. Она единственная из Комиссаров осталась в Швеции после их первого бегства из Норвегии в сороковом году, сразу после начала войны. Наверно, Лиллемур будет единственной из нас, кто переживёт всё это, думаешь ты иногда, когда выдаётся минутка покоя для такой роскоши, как подумать о прошлом, – например, пока ты работаешь в каменоломне, а немцы-охранники отвлеклись, чтобы поболтать. Тебе не дано было об этом узнать, но Лиллемур пережила войну, она пережила вообще всех и готовилась праздновать девяносто девять лет, когда мы с Риккой посещали её в Стокгольме в 2016 году.

Было воскресенье в начале сентября, и мы договорились встретиться у неё дома, в квартире неподалёку от центра.

Я видел её до этого два раза, в последний раз на похоронах Гершона, и запомнил как энергичную и яркую даму в больших солнцезащитных очках и красных брюках, страстную любительницу искусства, но это было уже несколько лет назад, и я не представляю, в какой она форме теперь. Время обращается с пожилыми так же круто, как с детьми, там в несколько лет укладывается разница между ползунком и дошкольником с рюкзачком и собранными в хвостик волосами.

А с пожилыми пять-шесть лет могут обернуться разницей между человеком на ногах и в твёрдом рассудке и человеком с деменцией, но с твоей дочерью ничего такого не произошло. Лиллемур встретила нас с улыбкой и ходунками, на которых стоял поднос с завтраком и чашка кофе. На ней были ярко-красный кардиган и белые брюки. Серьги в цвет и стрижка гарсон на седых волосах. Мы разулись, вручили ей бутылку портвейна и корзиночку клубники и преодолели первую неловкость благодаря её гостеприимным уверениям, что ей очень приятно повидаться. Через несколько минут, когда мы на кухне помогали ей сервировать стол, она постучала почти девяностодевятилетним пальцем по тарелке мятно-зелёного цвета, которую я держал в руках, и сказала:

– Эта тарелка появилась у нас в моём детстве. Мои родители купили её в Америке.

На мгновение я представил её детскую ручку, в пять-шесть лет – маленькие пальчики и нежная кожа, – на это наслаивался вид её нынешних морщинистых рук и посиневших ногтей. Американская тарелка, когда-то считавшаяся заморским чудом.

И что случилось потом?

Разговор шёл в гостиной, завешанной картинами и заставленной мебелью из твоей старой квартиры. Маленькое красное двухместное кресло, на котором, по словам Лиллемур, любила сидеть Мария с рукоделием, корпя над вышивкой или колдуя над парчой, тоже уцелело. Мы пили кофе, и хозяйка по-шведски рассказывала о своём детстве, её монолог постоянно возвращался на предыдущий круг, она повторяла сказанное всего несколько минут назад, но каждый раз повествование обрастало новыми подробностями, новыми описаниями, а иногда и удивительно мудрыми формулировками – например, когда Рикка спросила её, как могли Гершон и Эллен после войны купить дом Риннана?

Лиллемур посмотрела на свои руки, застыла так на мгновение, потом потёрла пальцы друг о друга, ухватилась за край воображаемой одежды и сдёрнула её.

– Человек отбрасывает свои чувства, – сказала она по-шведски. – Ему приходится.

Человек должен отбросить свои чувства.

Я подался вперёд, вспомнив, что всегда слышал об Эллен: от жизни в том доме она постепенно хирела, делалась всё более нездоровой, больной, а вот на Гершона дом никак не действовал.

– Но… мне казалось, была разница между Эллен и Гершоном, дом действовал на них в разной степени? – спросил я.

Старческая рука потянулась и поставила кофейную чашку на поднос, который так и балансировал на ходунках.

– Да, в Гершоне было что-то странное, – сказала она. – Он никого не подпускал к себе по-настоящему близко, поэтому никто не знал, что он на самом деле чувствовал. А с Эллен дело другое. Она была такая – душа нараспашку, – сказала Лиллемур и сделала движение рукой, точно вытягивая из себя внутренности. – Вообще без кожи, сама беззащитность.

Слова повисли в воздухе на несколько секунд, а затем разговор прыгнул вперёд, так бегает по парку собака: обнюхает скамейку и дерево в одном месте, потом куда-то помчится, разгоняя скорость по всему телу, и снова возвращается к хозяину, нарезая всё более и более широкие круги. Так и наш разговор в тот день разбегался во все стороны, но неизменно возвращался в центр любой человеческой жизни, а именно в детство. Безо всяких понуканий Лиллемур, почти ста лет от роду, взялась рассказывать, что с четырёх лет танцевала в балете в главном театре в Тронхейме.

– Это благодаря балету мне удавалось оставаться в добром здравии все эти годы, – сказала она и сделала грациозное движение руками, одновременно выпрямившись в кресле. Гран-плие сидя.

Когда Лиллемур впервые сделала это движение, я никак не среагировал, хотя невольно представил её маленькой девочкой в светло-розовом балетном костюме и пуантах, ленты которых обвязаны вокруг лодыжек, – у моей дочери тоже такие, – но тут разговор принял другой оборот. История Лиллемур галопом пронеслась через оккупацию, быстро перешагнула через бегство в Швецию и добралась до финала, до того, как Лиллемур решила остаться в Швеции, когда остальное семейство вернулось в Тронхейм. Упоминание о родном городе вернуло разговор в исходный пункт, в театр в Тронхейме, где она в детстве танцевала в балете.