Спасти огонь

Мы прибыли в тюрьму. Атмосфера была какая-то тяжелая. Заключенные нас не задирали и не говорили ничего неприличного, но шушукались, когда мы проходили мимо, и я ощутила на себе похотливые взгляды. Неприятно, раньше такого не было. Телохранители Педро приостанавливали зэков. А теперь мы стали легкой добычей. «Ты, главное, иди, не останавливайся, — велел Хулиан, — и в глаза им не смотри».

Я запаниковала, заметив краем глаза, что со спины к нам приближается какая-то тень. Попросила Хулиана идти быстрее, но преследователь догнал нас. «Как жизнь?» — услышала я и в испуге обернулась. Это оказался Хосе Куаутемок. Он улыбнулся. Я нервно поздоровалась. Он взял меня за плечо и поставил между собой и Хулианом. «Мы тебя в обиду не дадим», — сказал он. Мы проходили мимо группок заключенных, все глазели на нас с любопытством. Хосе Куаутемок не отпускал мою руку. Его пальцы кольцом обхватывали мой бицепс. На тыльной стороне лопаты-руки вздымались толстые вены и шли дальше к предплечьям. Волосы у него были скорее светло-каштановые, чем белокурые. Голубые глаза, недельная щетина.

Мы попали в узкий коридор и теперь шли совсем близко друг к другу. Наконец я уловила его запах. И пропала навсегда. Его запах, черт, его запах. От его кожи исходил сильный, притягательный аромат. Совершенно не отталкивающий. Ничего подобного. Не заглушенный лосьонами и духами. Много лет я не вдыхала такого чистого, беспримесного запаха. Почему мужчины моего круга так упорно стараются скрыть, как они пахнут? Зачем поливаться всем этим табачным, древесным, кожаным парфюмом? Хосе Куаутемок пах только самим собой. Это был ни с чем не сравнимый, яркий запах. Чувствовались слабые нотки дешевого мыла, но они не могли перекрыть излучаемого Хосе Куаутемоком телесного духа. Мне захотелось уткнуться носом ему в шею и упиться этим духом.

Мы пришли в аудиторию. Остальные заключенные еще только собирались. Хулиан отвлекся на одного, с которым давно не виделся; они сердечно поздоровались. Мы с Хосе Куаутемоком остались наедине. «Хорошо, что ты пришла», — сказал он. «Мы же договаривались», — ответила я. Его запах и рука на моем плече все во мне переворачивали. И, видимо, это было заметно со стороны. «Хочешь воды?» — спросил он. Я помотала головой. Я хотела только одного: чтобы он снова взял меня за плечо, чтобы стоял близко, а я часами вдыхала бы его запах.

Перед началом мастерской Хосе Куаутемок протянул мне книгу. «Сердце тьмы» Джозефа Конрада. «Я бы хотел, чтобы ты прочла и мы бы потом ее обсудили». Я сказала, что начну сегодня же вечером. В тюрьму я вернусь только в следующий вторник. Не увижусь с ним почти сто двадцать часов.

Мы условились, что я позвоню завтра в десять. Дала слово. «Если ты не звонишь, здесь становится нечем дышать», — сказал он. Если бы он знал, что там, снаружи, мне тоже нечем дышать без него. Я оглянулась в поисках свободного места, и мне на лицо упала прядь. Он мягко отодвинул ее. Его синий взгляд, казалось, пронзал все насквозь. Взгляд охотника или — чего уж там — убийцы.

Хулиан попросил всех рассаживаться и показал мне на место рядом с собой. Я прошептала Хосе Куаутемоку: «Завтра», отделилась от него и пошла садиться.

Педро пришлось достучаться до Олимпа, чтобы проект фонда «Встреча» в Восточной тюрьме запустился поскорее. Друг одного друга, который был знаком с другом другого друга, устроил ему аудиенцию. Преимущества принадлежности к ближнему кругу, то есть к Олимпу. Пятнадцати минут хватило, чтобы изложить самому (президенту, гаранту, первому лицу) подробный план и смету. Выслушав Педро, президент повернулся к своим подчиненным: «Какой идиот застопорил реализацию этой программы?» Педро не стал называть чиновников, которые поочередно бойкотировали проект, отвергали его, тормозили, откладывали, ставили палки в колеса. Сорок пять миллионов песо ни много ни мало увязли по вине боязливых второстепенных бюрократов. Одна такая никчемная гнида еще и руку подняла: «Господин президент, мы оценивали возможные риски осуществления проекта такого масштаба, учитывая нормы безопасности внутри исправительных учреждений». Сам посмотрел на него, как бы говоря: «Серьезно-ты-вообще-о-чем-говоришь-они-предлагают-построить-бибилотеку-и-концертный-зал-ты-что-не-соображаешь-что-мы-сможем-заткнуть-рот-этим-правозащитникам-от-которых-житья-нет-и-заодно-пропиариться-на-международном-уровне-сказать-посмотрите-какие-у-нас-образцовые-тюрьмы-почти-как-шведские-кретина-ты-кусок?» Чиновник «я-открываю-рот-только-чтобы-нести-всякую-чушь-и-даже-с-закрытым-умудряюсь» немедленно выбыл из конкурса на лучшего правительственного работника месяца. Нет, его, конечно, не уволили. Друзья самого могли творить какие угодно глупости и оставаться на своих хлебных местах, потому что когда-то учились с первым лицом в начальной школе. Не успел президент произнести: «Проект одобрен», как промежуточные начальники уже начали названивать директору тюрьмы: «Завтра же чтоб запустил рабочих. Придумай, как им пропуска сделать, да проследи, чтобы они там не снюхались с нарко и прочим сбродом». Хулиан тем временем обронил, как бы между делом, что тюремное начальство запретило заключенным писать и читать свои произведения вслух. Президент уже одной ногой вышел из кабинета, но тут прислушался. «А что они пишут-то?» — «Рассказы и поэзию, господин президент». Для самого слова «рассказы» и «поэзия» звучали так же непонятно, как «квантовая физика» или «молекулярная биохимия», — чтение было, как говорится, не его. «И про что там, в этих рассказах?» — заинтригованно спросил он. «Это истории из их жизни, — сказал Хулиан, — ничего необычного». Президент повернулся к одному из многочисленных помощников: «Немедленно позвоните начальнику тюрьмы и скажите, что я велел разрешить заключенным писать и читать вслух». Помощник вытянулся в струнку: «Да, сеньор, сейчас позвоним». И президент со свитой переместился в другой зал, где его дожидались другие просители.

В десять часов сорок две минуты того же понедельника двое надзирателей явились в камеру к Хосе Куаутемоку с папкой в руках: «Это тебе передал сеньор директор». Хосе Куаутемок открыл папку; там оказались его тексты. «А еще передал, что с сегодняшнего дня можешь писать, как твое левое яйцо захочет, и читать, кому правое яйцо захочет». Хосе Куаутемок пролистал тексты. Все было на месте, и их никто не трогал. Не перечеркивал слова, не исправлял, не оставлял на полях никаких цензорских заметок. Кроме того, по указу президента ему выдали двадцать тетрадей в узкую клетку по двести листов каждая и двадцать ручек «Бик». Хосе Куаутемок обрадовался им, как подарку на Рождество. Эти тетради — все равно что путешествие куда душа пожелает. Он будет писать, писать и писать. Никогда больше не остановится. Никогда. Меньше чем за месяц заполнит все эти тетради, а потом донесет до президента, что они закончились, и тот пришлет ему еще и еще. Не понадобилось: на следующий день к нему приехали Педро и Хулиан с портативной пишущей машинкой и коробкой с десятью упаковками офисной бумаги по пятьсот листов. Счастливый смайлик.

Они рассказали ему про проект, который, по их расчетам, поможет заключенным улучшить качество жизни и положительно повлиять на коммьюнити через художественное творчество. Хосе Куауемоку это показалось прекраснодушной белибердой. Как это писанина может «положительно повлиять на коммьюнити»? Она же не песни «Битлз». Нет, пишут, чтобы выплескивать отчаяние, червоточины, удушье, шум и ярость. Чтобы выплевывать, выблевывать, исторгать. Чтобы пожирать, поглощать, пить жизнь. Так он подумал, но им не сказал. Раз уж они вознамерились играть во Франциска Ассизского, он не станет разбивать их иллюзий. К тому же пять тысяч листов — лучший на свете подарок. Пять тысяч листов, на которых он сможет создавать миры, изобретать их, сталкивать, устраивать революции. Сотни накопившихся историй наконец-то найдут свое место. Дом для слов.

Как только они ушли, Хосе Куаутемок обновил пишущую машинку. Сел на койку, достал лист бумаги, заправил в валик и застучал по клавишам. Мимо прошли несколько надзирателей, и на него все они смотрели кисло, потому как конфисковать машинку теперь не могли. Вообще-то в камерах они запрещены, но куда уж тягаться с Самсоном. Другими словами, против президентского слова не попрешь.

Хосе Куаутемок писал всю ночь, хотя сокамерники возражали. Колотил по клавишам, как будто сражался с кем-то не на жизнь, а на смерть. Заканчивал один рассказ и, не правя, начинал другой. Даже на завтрак не пошел. Отпечатанные листы складывались в стопочку. Он был благодарен отцу, который с маниакальной одержимостью учил их десятипальцевой печати. Скорость набора, приобретенная долгими годами мучений, а также способность использовать мизинцы для букв «а» и «э» теперь приносили плоды. Фигура Сеферино стояла за каждым написанным словом. Очко в пользу монстра: он принуждал их к совершенству.

Архитекторы Франсиско Хавьер Угарса и Роландо Серрано явились в тюрьму в сопровождении телохранителей Педро. Открытые геи, ни капельки не стеснявшиеся своей феминности, они основали самое передовое архитектурное бюро в Латинской Америке и единственные не побоялись проектировать здание библиотеки на территории старой тюрьмы. «Авангард питается классикой», — заявил Серрано.

По совету Педро, архитекторы попросили дать им возможность поговорить с Хосе Куаутемоком. Он был не только вдохновителем проекта, но и образованным человеком, и его amazing input (по словам Угарсы) мог это проект обогатить. Хосе Куаутемоку не понравилось, что его прерывают. Чего он им может рассказать про то, как строить, на хрен, библиотеку? Но надзиратели все равно привели его к ним. Оба — они не были парой — всполошились при виде него: Хосе Куаутемок представлял собой вполне аппетитный экземпляр. Он с ними долго сидеть не собирался. Ему не терпелось вернуться к машинке, но они, как попугайчики, у которых случился всплеск феромонов, не переставали чирикать.

Хосе Куаутемок посоветовал не ставить библиотеку на месте футбольного поля. «Если у народа забрать футбол, до смертоубийства дойдет», — предупредил он. Гораздо лучше и безопаснее — во дворе. Зэкам все равно, большой у них двор или маленький. Он им нужен, чтобы погреться на солнышке, чтобы побалякать с приятелями, чтобы размять кости или просто посмотреть на облака.

Архитекторы рассыпались в благодарностях. «Ты вывел нас к свету, учитель, — сказал Угарса. — Без тебя мы бы пропали». Обниматься с ними на прощание ему не очень понравилось. Не потому что голубые — это его как раз не волновало. А потому что от обоих несло цветочным парфюмом. В тюрьме нет ничего хуже, чем посторонние запахи, и нет запаха более постороннего, чем запах роз и корицы.

По дороге назад он обнюхал свою футболку на предмет корично-розового душка. К счастью, ткань пахла, как раньше, стиральным порошком и потом. Он пришел в камеру, радуясь, что ему больше не придется терпеть душных архитекторов, и снова взялся писать.