Полнолуние (рассказы)

Белым-бело

В той степи глухой
Умирал ямщик. Народная песня

В накинутом на плечи черненом полушубке Иван Батухтин по скрипучим на морозе сеням вышел на крыльцо. Было где-то около восьми часов утра.

Над Волчьей гривой вставала заря, узкая красная полоска, будто край смутно сереющего на востоке неба начинал постепенно раскаляться. Раскалялся он медленно и неохотно — стужа жала зарю. Но света было уже достаточно, чтобы разглядеть клубившийся пар над ручьем, не замерзающим и в эти зимние стылые ночи. Пар куржаком садился на тесно сбившийся вокруг ручья ольшаник, образуя причудливые округлые строения. И все это напоминало деревню, в которой шатры белых домов близко жались друг к другу.

Но никакой деревни там уже давно не было. Иван едва помнил, как на Волчьей гриве остался один-одинешенек их дом, и они поздней осенью перетащили его через ручей в село, предварительно разобрав по бревну. Отец, гостивший дома свой короткий отпуск после госпиталя, суетливо бегал, хромая, покрикивал на баб. А Иван, пятилетний тогда мальчишка, с ужасом глядел на разобранные стены. Ему никак не верилось, что дом может снова сделаться таким, каким был. А он вот сделался и стоит уже лет двадцать, и кто знает, сколько еще простоит на высокой сухой горе, обшитый широким сосновым заматеревшим тесом, опираясь на крепкий фундамент из белых цельных камней.

Давно уже там, за ручьем, заровнялись ямы — последние отметины деревни, но всегда при первом взгляде в ту сторону у Ивана Батухтина скребло на сердце и, будто в мгновенной оглядке, вспыхивало то, что крепко прижилось в памяти. Сейчас ему с подробной дотошностью память воскресила тот ясный сентябрьский день, когда раскатали по бревнышку избу и как вначале было весело, когда ее раскатывали, и как потом он испугался и стал реветь. Отец посадил его на самые первые дроги, нагруженные бревнами, сухой мох, прилипший к ним, больно колол заднюшку.

Иван улыбнулся, скупо и скрытно, он даже наедине с собой как-то стеснялся улыбнуться, потому что знал, что его грубое лицо — с крупными, выпятившимися у висков скулами, с вздернутым носом и узкими прорезями для глаз — как бы искажается улыбкой и делается несносно противным, так, по крайней мере, казалось ему самому. Он знал, что ему больше идет серьезность, нахмуренные брови, сжатый плотно рот, отчего он не казался таким широким и неаккуратным. Он приучил себя улыбаться так вот — скупо и скрытно, когда оживляются только глаза и чуть подрагивают уголки губ. Вот и сейчас он улыбнулся точно так же, хотя мог улыбаться как угодно, ведь никого не было поблизости.

Судя по чистой заре, красной, как свекольная жижа, день обещал быть ясным. Метели не предвиделось. Еще отец говаривал: отправляясь в дорогу, не бойся чистой зари. Чистая заря — твоя верная подруга: не изменит, не охмурит, дорогу не перебежит.

Отец часто ходил в извоз, хлеб в те предвоенные годы отправляли на пристань на подводах, и он-то уж знал, что подстерегало его на долгом пути по бездорожью.

Иван оглянулся на опушенные снегом окна. Стекла с проступающими ледяными узорами слабо розовели. Он так и не понял — от зари это или уже встала Люба и растопила печь и отблески занявшихся поленьев просветили насквозь стекла.

Нет, Люба еще лежала на кровати и, когда он вошел, неся с собой освежающий и колючий запах стужи, открыла глаза, и он увидел, как они замерцали, обрадовались ему. Иван в полушубке присел к ней на кровать, она отодвинулась к стене, проворчав: «У, какой ледышка!», но не встала. Он понял, что она ждала его и еще ждет, что он сбросит сейчас свой полушубок, придвинется к ней, и она не успеет фыркнуть на запах овчины, как уже будет в его власти. На короткий миг в нем шевельнулось желание, и он уловил крепкий после сна запах ее тела, но что-то сдержало его, что-то помешало: то ли то, что в избе уже серело и видны были две ребячьи кроватки, в которых головами друг к другу спали восьмилетняя Дина и трехлетний Егорушка, то ли неясная, не осознанная еще тревога. Он так и не скинул с плеч полушубок, и Люба, чуть толкнув его, но не сердито, а так, играючи, спустила на пол забелевшие ноги и осторожно, на цыпочках, боясь холодного пола, пробежала к плите за валенками.

— У тебя рейс? — спросила она, как будто не знала, что у него каждый день рейс.

В другие дни он, правда, просыпался раньше, и у него на все хватало времени, а сегодня на все времени не хватило, и он вот должен будет сейчас смущаться, сидя за столом, и завтракать на скорую руку. Он старался не глядеть, как жена в ночной рубашке, точно привидение, заметалась по избе, стала собирать ему завтрак. Потом умылась, смачно пофыркав, и вместе с ним присела к столу. Иван виновато взглянул на нее, так, коротко, и она поняла, что он стесняется ее. Люба тоже застеснялась, потому что подумала, какая она нахалка. А Иван подумал, что сегодня постарается вернуться раньше, и успокоился.

Она спросила:

— Что, непогоды не предвидится?

Иван ответил, что нет, но как-то неуверенно. Ему показалось, что он что-то не понял в природе, не увидел, поленился рассмотреть. Но что, он так и не мог сейчас сообразить. «Заря-то ведь была чистая», — подумал он. А раз заря чистая, значит, все в порядке. По накатанному зимнику он часам к двум примчится в город, к трем тридцати получит груз, а часов в семь вечера, от силы в семь тридцать будет дома и еще застанет ребят неспящими и успеет им рассказать о приключениях в дороге. Жаль, что вчера приехал поздно и не рассказал, что видел лису, как куропаток чуть колесом не переехал. И еще кладовщица вчера обсчиталась и дала ему лишние две буханки хлеба. Он ей напомнит сегодня об этом. Чтобы не разбрасывалась. Тоже мне размахалась, не своим-то — легко!

Он позавтракал, надел полушубок, нашел рукавицы, нащупал в нагрудном кармане ключ от машины, взглянул на кроватки — у Дины, она спала ближе к окну, уже виднелось в свете утра лицо, почему-то очень бледное, коротко, как давеча, взглянул на жену, Любу, подхватил ведро с теплой водой и направился к двери.

— Когда вернешься?

— Обычно, — ответил он и еще раз подумал, что постарается приехать раньше, чем обычно.

Хотя гараж был добротный, рубленый, поднятый на пакле — когда-то здесь стояли райисполкомовские машины, — но в нем сейчас было холодно, как на улице, — печка не видала дров с тех самых пор, как тут поселился совхозный транспорт. Шарабан — так Иван в шутку звал свою хлебовозку — за ночь здорово настыл. От двигателя тянуло холодом, металл обжигал руки. Вода в ведре была еще теплой, и он поторопился залить ее в радиатор, чтобы не остыла вовсе. Слабым теплом ожили патрубки, и он почувствовал, что мотор жив. От этого стало приятно на душе. Ему было всегда приятно, когда он чувствовал под рукой живое, теплое тело мотора.

Сиденье было холодное, и он аккуратно подоткнул полушубок. Говорят, шоферская братва, не особенно разборчивая насчет остывших сидений, страдает радикулитом. Иван подумал, что радикулит ему просто-напросто ни к чему. Конечно, когда где-нибудь на мокрой или стылой земле в поле, застигнутый бедой, валяешься под мотором и лупишь глаза, чтобы найти, что так в нем барахлит, тогда не думаешь ни о каком радикулите. Но сейчас он помнил о нем и считал, что нечего идти ему навстречу. Вон как дядя Петя, с самосвала, мучается: сядет за баранку и распрямиться не может — крючок крючком.

Тьфу, какая дребедень лезет в голову! На дальних дорогах привык Иван думать, вот и обсасывает всякий пустяк. Шофер, если он года три-четыре покрутил баранку, считай, что это уже законченный философ. Каждому делу имеет свою оценку. Его мозги иначе не могут.

Село еще как следует не проснулось, людей еще не видно, но над домами кое-где уже поднимались столбы дыма.

Иван ехал по селу, неизвестно когда и кем названному Седуновом, не быстро, хотя улицы и были пусты. Он ехал, и все казалось ему сегодня необыкновенно четким и обязательно что-то вызывало в памяти. Странно, что так у него началось утро — с воспоминания об отце, полузабытой деревне Волчья грива и как он ехал на бревне и старый мох колол заднюшку. Отец был одним из первых в округе трактористов. Работал еще на «фордзоне», а потом на харьковском колеснике. Вот справа бывшая МТС, где отец по зимам ремонтировал тракторы. Иван иной раз увязывался за ним, шнырял по мастерской в поисках разных интересных железных штук, стороной обходя тракторы с разобранными двигателями. Он почему-то боялся их. А вообще, ему было жалко разобранные тракторы. Ему казалось, что им больно. Иван угорал от свирепых выхлопных газов, и отец выносил его на свежий воздух, умывал снегом, поил молоком из бутылки, которую принес на обед. Запах выхлопных газов Иван долго не переносил, даже тогда, когда стал взрослым и навсегда подружился с автомобилем.

МТС теперь нет. А отец не вернулся с войны…

Слева остался бывший райисполком, двухэтажное здание с широкими окнами. В селе, после того как закрыли район, все стало бывшим. Вот бывший военкомат. Отсюда дважды уходил на войну отец. Отсюда уходил в армию и Иван. Теперь тут открыли приемный молочный пункт и небольшой заводик. От бывшего военкомата постоянно пахнет творогом и обратом.

А в бывшем райисполкоме — детский дом. Как-то, когда Иван еще не работал на хлебовозке, ему пришлось везти очередное пополнение — с десяток стриженых, худых и непонятно возбужденных пацанов и пацанок. Он всю дорогу жалел их, даже ехал тихо, чтобы не трясти, но потом оказалось, что не угодил им, и они сказали на прощанье, что ему надо поучиться водить грузовик.

— Вот однажды мы ехали, головы все поразбивали! — с восторгом вспоминали они ему в укор.

Наверно, теперь он и не узнает этих стригунков. И тогда они все походили друг на друга, а теперь, наверно, окончательно стали на одну колодку. Почему-то в детском доме все под один ранжир подгоняются, как солдаты в строю.

На выезде из села под березами когда-то стояла пекарня. Ее никто не закрывал — она просто сгорела. Занялась ночью. Пока опомнились пожарники, от нее остались одни продымленные каменные стены. Долго ветер разносил по селу горький запах сгоревшего хлеба. Вот с тех пор и стал Иван Батухтин хлебным извозчиком. Конечно, нелепо было за триста километров возить в село печеный хлеб, но куда денешься, если пекарня в районном центре из-за своей маломощности ничем не могла помочь совхозу.

Стены бывшей пекарни разобрали, и следа не осталось. Только березы вокруг с почерневшими грустными стволами, которым всегда полагалось быть белыми, все еще напоминали о беде. Ивану было тяжело глядеть на эти странные березы, как на памятники из черного мрамора.

Новая пекарня краснела кирпичными необлицованными стенами на другом берегу речки. Ее построили вблизи от вытекающих из горы ключей. От ключей протянули трубы прямо в пекарню. Сельчане, да и не только они, а все окрестные деревни ждали, как из печи пирога, когда над новой пекарней задымит труба, запахнет своим свежим хлебом, от которого уже поотвыкли. Но труба не дымила, и свежим хлебом не пахло. Прибывшая из области комиссия запретила брать из ключей воду, признав ее нестандартной. По всем анализам-пробам получалось, что она не годилась для выпечки хлеба из-за того, что была уж очень жестка. Комиссии было наплевать, что село с самой древности пило воду из этих ключей и заводило на ней квашенки. Да и старая пекарня даже при районном начальстве пользовалась этой жесткой водой. И ничего, никто не умирал от того хлеба.