Вавилонская башня

– Фу, черт, – хрипит Найджел. – Я не то хотел сказать. Какая-то чепуха получается. Может, сядем?

– Если вы настаиваете…

– Я же извинился. Я понимаю: ляпнул, не подумав… Я хотел… я хотел, чтобы… ну вы понимаете… а вышло только хуже. Послушайте: это же я Фредерику утешал. Обнял ее, она плакала… Не бейте, я только хочу сказать, вы и я… мы друг друга и не знаем, и знаем… Я понимаю: это личное… Она у меня плакала на руках, Фредерика. Я хочу, чтобы она вернулась…

Клонит к тому, что женился на Фредерике из-за Стефани, шепчет багровое сознание. Дэниел сидит, уставившись в пол. Хмурится. Хмурится и Найджел. Джинни Гринхилл мимоходом подмечает: чем-то смуглые брюнеты похожи на черных быков.

– Хочу поправить дело, а получается только хуже, – вздыхает Найджел. – Возьмите мой платок. У меня есть еще. Чистый.

Дэниел вытирает кровь.

– Ну ладно. Верю: вы не знаете, где она. Но куда она подалась? Мне бы надо разыскать этих гадов на «лендровере», ее дружков, но я не помню, как их зовут, гадов этих. Хотел, чтобы они убрались из моего дома, и они убрались. А теперь ищи-свищи. С чего начать, ума не приложу. Мне бы вернуть моего мальчугана. Мой сын, моя кровь. Я его люблю. Что тут особенного: отец любит сына, отец должен быть рядом с сыном – а сын с отцом. Ведь так?

Дэниел сидит, понурившись. Его сын в Йоркшире. А сын Найджела у Фредерики, материнским чувствам которой Дэниел – даже Дэниел – по здравом размышлении не доверяет. Кое-что в ней всегда ему не нравилось. В глубине души ему было неприятно, что она так убивалась по Стефани. Стефани принадлежит ему. Принадлежала.

– Каждый день жду, что она даст о себе знать, – продолжает Найджел. Но нет как нет.

– Я порасспрашиваю. Не обещаю, что найду, – я тоже не знаю, с чего начать. Найду – передам. Чтобы она с вами связалась. А там пусть решает сама.

– Я и в Йоркшир ездил. Разбил старику голову дверью. Не нарочно. Психанул. Так получилось.

Дэниел смеется.

– Что тут смешного?

– Это он всегда так. Выкинет что-нибудь и – «Так получилось». Очень вам советую: постарайтесь вернуть ее по-доброму.

– Я ее люблю.

– Люблю… – повторяет Дэниел.

Род его занятий таков, что это слово внушает ужас.

– По вашей милости я теперь профессионально непригоден, – жалуется он Найджелу, когда они поднимаются по лестнице. – Оба уха пострадали. Слышу только звон, треск, шумы какие-то. А моя работа – слушать.

– Вот ведь работенка. Мучаетесь, наверно. Люди плачутся, а помочь нечем.

– Да, бывает. Бывает и нелегко.

– Да, среднему классу трудновато, – говорит Найджел, выбравшись из часовни и протягивая Дэниелу визитную карточку. – Если что-нибудь о ней услышите…

– Я же сказал: вы меня слуха лишили.

Они расходятся.

– Наш великий Прожектер, – поведал полковник Грим своему почти закадычному другу Турдусу Кантору, – вознамерился устремить свои попечения на молодую поросль нашу, на детей, чей милый лепет оживляет пространство наших сумрачных коридоров и приятным образом отвлекает от размышлений.

– Сам он детей не имеет, – заметил Турдус Кантор. – О его отцовстве ни он, ни кто другой не объявлял.

– Разве это помешает человеку увлеченному высказываться на сей счет? Притом, друг мой Турдус, прими в рассуждение, что все мы когда-то были детьми и об этом возрасте имеем достаточное понятие.

– И то, что мы предлагаем другим, черпаем мы из собственных страхов и упований того далекого времени. Таков уж род человеческий.

– Однако Кюльвер, помогай ему Бог, задался целью создать человечество иного рода – нового рода детей, а там и взрослых.

– Может, что доброе у него и получится. Все его любят, и мужчины и женщины. Готовы слушать часами. Ни тебя, ни меня так слушать не станут. И слушаться.

– В былое, невозвратное время меня слушались.

– Однако, любезный Грим, недоброе старое время и правда уже не вернется.

– И если обещанное благоденствие долго не наступает, обещавший его навлекает на себя общий гнев.

– Если он прежде наставит людей на ум, его поймут.

– Известны тебе такие примеры?

– Нет, однако есть у нас такая приятная слабость – льститься надеждой. Но поспешим узнать, каким манером собирается наш Прожектер приобщать грудных младенцев к свободе.

Театр Языков наполнился желающими послушать, что будет говорить Кюльвер касательно воспитания детей. Сами дети, коих в Башне было душ пятьдесят или шестьдесят, при этой речи не присутствовали, ибо некоторые дамы по доброй воле взяли на себя труд учить их кое-чему из того, что было в обычае при прежнем порядке, сиречь читать, писать, считать, говорить на разных языках, живых и мертвых, шить простые и затейливые вещицы, рисовать, петь, танцевать, играть на флейте, скрипке, тамбурине, глокеншпиле[113], выделывать из бумаги цветы, выпекать пирожки, наблюдать немудрящих тварей, таких как пауки, тараканы, мухи, мыши, ящерицы, земляные черви, а также следить, как прорастают бобы и горчичные зерна. Должно признать, что занятия эти проводились когда и как попало, зато при этом не было слышно детских криков и детишки имели случай удовлетворить свою неуемную и ненасытную любознательность, а их жажда деятельности получала, как считалось, полезное и невинное употребление. Было, однако ж, известно, что Кюльвер имеет предложить для их занятий долгими днями нечто более разумное, более глубокое, более побуждающее к пытливости. Кто не помнит, какими длинными, длинными кажутся дни в детстве, – говорил Кюльвер, – как медленно, медленно протекают минуты, как дни и часы, словно плотный шуршащий бархат, обвисают тяжелыми складками, до следующего месяца – как до дальних планет, как до звезд в черной бездне, и рассыпана темная пыль меж настоящим и настающим – если что-то вообще настанет.

Не стану приводить речь Кюльвера in toto[114]: хотя говорил он с величайшим чувством, так что риторические периоды и отступления производили на слушающих такое же действие, какое производит взгляд кобры на розовоглазых крыс или слова вдохновенного проповедника на верных учеников у ног его, однако – как часто бывает – стоит перенести эту речь на бумагу, как волшебная сила ее уничтожится, а зажигательное одушевление расточится в ряби чернильных начертаний. Да и то сказать, над этой речью бился он ночь напролет, а Дамиан и Розария доставляли ему сиропы и возбуждающее, соли и сладости, отчего мысль его и выражения так часто сворачивали в сторону, что стали сбиваться в густые комки, подобно тому как бывает при чрезмерном возбуждении кишечника, когда в нем образуются завороты с досадительными гниющими комьями. Были там мысли об играх, мысли про обучение речи и чтению, презанятные мысли об устроении потаенной чувственной жизни, каковой, по его убеждению, надлежит не таиться, а протекать на глазах у всех, мысли о наказаниях (ах, эти мысли о наказаниях, так тонко подобранные, так умело расставленные, так ослепительно-яркие!), мысли о жизни в обществе, мысли об одиночестве, мысли о развращенности и прочая и прочая. Мысли об упорствовании и мысли о готовности удовольствовать – приводить весь реестр значило бы испытывать терпение всякого в этом растленном и суетном мире. Поэтому, чтобы ускорить течение рассказа, чтобы он не топтался на месте, я приведу лишь грубый очерк сказанного. Правду сказать, чистота и красота этих помыслов отчасти нарушились при последующем их воплощении, однако, по мнению моему, они проступают и в воплотившемся. Он хотел добра, Кюльвер, он хотел добра, и многие ли из нас достойны такой похвалы?

Поскольку детей в зале не было, не пришли и некоторые женщины, кои, по собственному убеждению, взяли над детьми «попечение». Но Мавис, мать Флориана, Флоризеля и малютки Фелиситы, все же пришла: она души не чаяла в своих детях и тревожилась, как бы Кюльверу не вздумалось их у нее отнять.

Были тут и Розария с Дамианом, они держались вместе и непрестанно осязали тела друг друга. Кюльвер надивиться не мог на успех своей театральной затеи, когда Розария из добрых побуждений согласилась в Театре Масок при всем обществе изображать страстное влечение к Дамианову телу, что сходствовало с его, Дамиана, желанием и чего в обычной жизни она не испытывала. И вот, как я рассказывал, надевши маску с умильной улыбкой и взлохмаченный парик, она прилюдно уступала его жарким домогательствам, Дамиан же, выбравший для представления маску воина, суровую маску героя, утолял свое желание, а публика криками подбадривала его и сладострастно ликовала. Только стала госпожа Розария с той поры вожделеть Дамиановой плоти, и он отвечал ей тем же, хоть и не с таким жаром, и, покуда Кюльвер писал, они сходились у него в спальне, разлучаясь лишь на короткое время затем, чтобы отнести ему кушанья.

Кюльвер посчитал, что замысел его счастливо исполнился.

Ему стало казаться, что кожа на груди у Розарии не такая уж гладкая, что ягодицы у Дамиана глупые и самодовольные.

Он доказал, что показные проявления чувств способны пробудить чувства непритворные.

Не замечал он прежде, как фальшива улыбка Розарии.

Но, живописуя вчуже сладострастный союз Розарии и Дамиана, я, чего доброго, отвлекусь от краткого изложения речи Кюльвера. Примемся за главное блюдо, а историю про союз оставим на сладкое.

Дитя, говорил Кюльвер, рождается от Женщины, но зачатие его, как известно, происходит не без участия некоего Мужчины – которого именно, хотелось бы знать многим, но узнать за верное не так-то просто.

В растленном мире, из коего мы бежали, продолжал он, ребенок воспитывается в семье, состоящей из Мужчины, Женщины и тех, кто имеет к этой семье принадлежность: братьев, сводных братьев, детей женского пола. Части устроения общества, из которого они бежали, сиречь монархии, церковь, просветительные заведения и прочая, созданы по образцу семьи. Они распоряжаются властью, подвергают гонениям, требуют преданности только себе, устанавливают лестницу званий, делают то, что благосклонность и выгоды достаются лишь избранным, и все это порождает угнетения, противусмысленность, собственнические наклонности и алчность.

В новом мире, в Башне, все люди будут равны и станут радеть обо всех в равной степени. Здесь не будет ни брака, ни семьи и каждый ребенок будет ребенком всех членов общества. Через это упразднятся зависть и фаворитизм. Кормящие матери станут питать своим молоком всех младенцев без различия, и от этого все будут или не будут сыты одинаково и никто не будет в обиде.

С этой целью все дети обитателей Башни будут переведены в новые дортуары, которые по его распоряжению сооружались несколько последних недель (хотя на этот случай пришлось нанимать работников на стороне: лишь бы скорее покончить с семьей и учредить новый порядок). Под дортуары эти было отведено одно крыло здания, обставлены они были по начертанию Кюльвера. Имелись тут кровати для маленьких и для тех, кто постарше, просторные и узкие, покрывала, подушки и занавеси густых и ярких цветов, ибо Кюльвер приметил, что разнообразие цветов и осязательных впечатлений идет детям на пользу. Устроил он и светильники, которые должны гореть всю ночь, ибо Кюльвер приметил, что дети боятся темноты. Их расположили так, что в иные уголки свет не достигал, ибо Кюльвер приметил, что пугаться причудливых теней детям бывает приятно, иные же места освещались в заботе о тех, кому бояться вредно. Еще он приметил, что одним нравится спать, как кутята, вповалку, другие же, сторонящиеся общества, охотнее спят отдельно, и при устройстве дортуаров он позаботился о нуждах и тех и других.