Вавилонская башня

– Он все пятится и пятится, – сказал Турдус Кантор. – Начал с раскаяния за предательство Гиацинта, потом собрал всех поведать, что нашел корень зла в доносе на школьных товарищей, чтобы спастись от розги, теперь, изволите видеть, этот школьник произошел от, с позволения сказать, занянченного младенца. Помяните мое слово: скоро он обнаружит исток предательства во чреве матери, а они будут слушать.

– Что-то он молчит о сребрениках, которые заплатили ему за Гиацинта, – сказал полковник Грим. – Все про телесную страсть да извращение страсти. Что бы ему в своих пространных рассказах о том, как они там пощупывали да полизывали, поглаживали да обхаживали, не сказать про страсть, именуемую сребролюбием? Влечение к холодным кружочкам, за которые можно купить и сласти, и жизнь человека, которым безразлично, какой предмет страсти предоставить.

– Где страсть, там поражение, – сказал Самсон Ориген. – Наш великий Прожектер зовет нас уяснить себе и исследовать наши страсти, выявить каждый темный извив души, каждое темное влечение, вывести их на свет, очистить от скверны, соединить в них невинность и мудрость. Но я говорю: кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать[158].

– У тебя страстных желаний почти что и нет, – сказал Турдус Кантор. – Что многие переносят с трудом, ты выносишь легко.

– Одного я страстно желаю, – отвечал Самсон Ориген. – Я страстно желаю присутствовать при поражении страсти. Я желаю не быть. Толстяк Силен, всем пóрами источая сало и винный отстой, сказал уловившему его царю, что наивысшее счастье для смертного – не родиться, а коли родился – поскорей умереть[159], ибо это и есть истинный покой, какого не обрести нашему юному приятелю, сколько бы он ни рылся в памяти и воображении в поисках предмета для исповеди, какими бы покаяниями ни отягощал души слушателей, какими бы обидами ни делился с кем ни попадя. Истинная мудрость в том, чтобы безмолвствовать, не давать и не брать, но бездействовать.

– С тех пор как ты с нами, не очень-то ты безмолвствуешь, – возразил Турдус Кантор. – Ты и ешь, и пьешь. И речи твои назидательны. Общество твое нам приятно.

– Истинно так, – согласился Самсон Ориген. – Это, верно, действие радужных упований и неумолчной говорливости, которые разлиты в здешнем воздухе. Ваши холодные головы почти сломили мою решимость ни с кем не сближаться. И мы трое увидим, что долго так не продлится. И придет день крови, и утолятся желания, и Кюльвер поймет, куда ведет его путь, а я буду на это взирать.

Эти слова слышат Фредерика и Алан Мелвилл, стоящие возле входа в натурную студию в училище Сэмюэла Палмера, залитую сверху светом из-за стекла. Слышат их и студенты, сидящие на полу неровным полукругом. Читает Джуд Мейсон: у него на голых коленях большущая растрепанная пачка листов с машинописным текстом. На нем блестящий красный халат нараспашку, под халатом видно серо-стальное тело. Лицо закрывают серо-стальные волосы, сальные, лоснящиеся. Он восседает на кафедре, цепко, почти по-обезьяньи, обхватив ее основание грязными ногами.

– Засим окончим урок второй, – объявляет он, откинув с лица волосы. – Все суета.

Он жестом подзывает Фредерику и Алана, те осторожно приближаются и вступают в зону прогорклого запаха.

– Вы небось скажете, что читать свой опус слушателям поневоле – верх тщеславия, – обращается он к Фредерике чистым, скрежещущим голосом. – Литература по вашей части, а я вот литературное произведение написал. Но не льщу себя надеждой, что вам интересно.

– С чего вы взяли? – отвечает Фредерика. – Неожиданная вещь. Захватывающая.

Глубокие глаза на худосочном лице между серыми космами загораются.

– Это книжка дурного тона. Не для благовоспитанных барышень.

– Будет вам важничать. Ну и что, если дурного? Я же говорю: меня захватило.

– Бывают книги, от которых саднит.

– Знаю. Не хотите, чтобы я почитала, – не надо. Снова займусь «Госпожой Бовари».

– Вот это уж точно книга дурного тона. Хулиганство с отчаяния. В моей охальной книжке надежды больше, чем в этой холодной поделке.

Заметив ее интерес, он вне себя от волнения и выглядит еще омерзительнее. Фредерика ловит себя на том, что старается не смотреть ему в лицо, а вместо этого рассматривает очертания его поджарого живота.

– А признайтесь, вы не подозревали, что я пишу. Вы на меня смотрели как на кучу мусора. Говорящий мусор.

– Если и так, то вашими стараниями.

– Ну, почитайте. In manus tuas…[160] Держите. – Он торжественно подступает к ней, обдавая собственным запахом, и сует ей пачку листов. – Назначаю вас своим читателем. «Нет больше той любви, как если…»[161] Если вы хоть чуточку этот словесный дрязг не полюбите, вам через него не продраться. «Дрязг» – ох какое слово звучное. Дрязг, дрязг, дрязг… Меня прямо в жар бросило от волнения…

– Это у вас единственный экземпляр?

– Колеблетесь? Жалеете, что вызвались? Забрать?

– Да ладно вам. Просто если он единственный, мне придется за него дрожать.

– Не придется. Я торгую телом. На копирку хватает. Но большей частью пишу от руки: выпускаю из себя, исторгаю черные волокна смысла и телесной боли и протягиваю по линейкам школьной тетрадки. Тащить сюда в пластиковом пакете единственный экземпляр рукописи – еще чего. Это мое дитя, плоть от плоти моей, единственная моя отрада. Рукопись у меня в моем скромном жилище вместе с клонами и вариантами. Это мой будничный экземпляр: угожу с ним под машину, и он пропадет – не жалко. А тот, что дома лежит, написанный разноцветными чернилами, – он не погибнет. Насчет цветных чернил: упрек в подражательстве отвожу заранее. Я прямо объявляю, что это дар уважения ему, отцу Роуфу[162], великому Барону Корво: это благодаря ему я познал прелесть багровых и изумрудных чернил.

Томас Пул предупреждает Фредерику, что к ней на занятия придет инспектор. Стоит февраль, и вечерами темнеет рано. Несмотря на Рождество и мрачную пору солнцестояния, группа не поредела. Надо, чтобы студенты выступили с докладами, говорит Томас Пул. Не любят они выступать, отвечает Фредерика, и чего их заставлять, если они записались на курс добровольно? Да у нее и не получится. Они предпочитают слушать ее, ее тонкие и проникновенные рассуждения. Как бы не вышло, что своими выступлениями они друг на друга тоску нагоняют. Томас Пул говорит, что занятия имеют еще и терапевтическую задачу, а публичные выступления тоже терапия. Фредерика огрызается: она не терапевт, студенты не пациенты. С головой у них все в порядке, им надо научиться мыслить сильно и глубоко, а возможности им не дают. После она припомнит Пулу эту «терапию». Пул стоит на своем. Если она заставит их выступать, они потом сами скажут ей спасибо, уверяет он. Чтобы студенты, даже взрослые, стряхнули апатию и поверили в себя, надо давить авторитетом. Может, как считает Фредерика, насчет терапии он и не прав, но насчет авторитета – точно. Фредерика уже знает, как разговорить студентов, и то, что они говорят, и ей и им нравится. И все-таки визит инспектора очень некстати. Они в этот день будут разбирать «Замок» Кафки. Месяц назад она спросила группу, кто хочет сделать доклад о «Замке». Думала, тут же встрепенется психоаналитик Гислен Тодд – она постоянно упоминает Кафку, – но руку поднял блондин в темном костюме, который ходит на все занятия и отмалчивается, разве что иногда поболтает за кофе со вторым мужчиной в темном костюме, владельцем мотоцикла, который стал занятия пропускать.

– Ну хорошо, – сказала тогда Фредерика. – Вас особенно интересует Кафка?

– Да, – ответил блондин. И после выжидающего молчания Фредерики добавил: – Да, интересует.

И вот он собирается выступать. Слушатели обсели его крýгом в два ряда, в заднем сидят Томас Пул и инспектор. Лампы горят тускло, зловеще. Кто-то хрустит мятным леденцом. Джон Оттокар стоит посредине с аккуратно собранными листами бумаги в руках. Лицо у него породистое: широкий лоб, мягкие губы, голубые глаза смотрят приветливо. Волосы густые, пышные.

Он начинает:

– Я думаю, не мне одному в школе случалось слышать: «Не говори все время: „Я думаю“». Но я буду говорить только о том, что думаю, иначе зачем вообще выступать? Будете слушать – мое счастье. Героя книги землемера К. никто не слушает, мог бы разве что чиновник, в чью постель К. случайно залез, но К. засыпает.

Я человек не очень начитанный. Поэтому я не смогу, как вы, проводить параллели с другими книгами. Из всего, что мы здесь обсуждали, эта книга лучше всего объяснила мне, что значит быть человеком, хотя в ней и показано, что человек почти ничего не значит.

Сначала так: землемер К., который никак не добьется, чтобы его признали и приняли, и Замок.

Он видит Замок только издали, ни попасть туда, ни связаться с его обитателями он не может.

В Деревне, где ему приходится остановиться, полно человеческих существ и кипят человеческие страсти: похоть и соперничество, глупые свары и споры, кто главнее – как в курятнике.

Сначала ждешь, что Замок будет красивый, или внушительный, или мощный, как крепость. Но он не такой. Он похож на городок или на скалу. Или на зрительную иллюзию. Кафка кое-что о нем сообщает, но все, что он сообщает, вызывает противоречивые чувства, противоречивые впечатления. Замок вырисовывается «в прозрачном воздухе», одетый снежным покровом, он высится «свободно и легко». Еще он напоминает землемеру его родной городок, «чьи домишки отличались от изб только тем, что были построены из камня, да и то штукатурка на них давно отлепилась, а каменная кладка явно крошилась»[163]. В замке есть башня – «строение, кое-где словно из жалости прикрытое плющом, с маленькими окнами, посверкивающими сейчас на солнце, – в этом было что-то безумное». Башня-бред. Кафка пишет, что она словно нарисована «пугливой или небрежной детской рукой… Казалось, будто какой-то унылый жилец… вдруг пробил крышу и высунулся наружу, чтобы показаться всему свету». Что он такое, этот Замок? Место, куда К. стремится попасть и не может, место, которое для него сейчас где-то там. Нечто вызывающее жалость, сверкающее и безумное. Слова, которые в единое целое не срастаются. Как и сам Замок.

Жизнь в Деревне – сумбур и неразбериха. Самая кошмарная картина отношений в группе – в семье, на работе, – какую можно себе представить: то вдруг вражда, то взаимная нежность, все невзаправдашнее, ни с того ни с сего. И все трещат без умолку. Болтают, болтают. Объясняются, извиняются, изворачиваются, юлят. И за этим одно: кто главнее. Похоже ли это на то, что происходит в Замке, нам не узнать: в Замок попасть невозможно.

Так бывает во сне: хочешь что-то осмыслить, распутать клубок отношений, а спящее тело, тупая тварь, мешает. Или мешает невменяемость или озлобленность тех, кто снится.

Кафка был чиновником, которым помыкали бюрократы. Жениться – и то не решился. Он пишет о любви и власти в мире, где, как во сне, полная неразбериха, а в ней идет война между червями или букашками. Ему бы про естественный отбор написать. А чиновников в Замке от сытости тоже сморил сон, и они не в силах его стряхнуть и увидеть, что делается.

Вот главное: они не видят, что делается. Говорить на человеческом языке они умеют, но думать на нем – нет, только воду в ступе толкут. Они говорят о любви, о влиятельности, но употребляют эти слова не по делу, просто так. А свобода – она что такое? Когда нападает сонная одурь, ты уже несвободен. Слова в этой книге обветшали, как сам этот Замок. В начале, когда К. еще не образумился, он пытается в Замок дозвониться и слышит в трубке странные звуки: «Казалось, что гул бесчисленных детских голосов, впрочем, это гудение походило не на гул, а скорее на пение далеких, очень-очень далеких голосов, – казалось, что это гудение каким-то совершенно непостижимым образом сливалось в единственный высокий и все же мощный голос, он бил в ухо, словно стараясь проникнуть не только в жалкий слух, но и куда-то глубже».