Вавилонская башня

И поставили малютку посреди дортуара, и стянули с нее ночную рубашку, и потешались над ее наготой. И все надели красивые маски, в которых резвились на карнавале: совы и кошечки, тритоны и головастики, зубастые кролики, и тупоносые медведи, и своевольные барашки, и приплясывали вокруг нее, и тыкали пальцами, и поносили ее животик, и ляжки, и дрожащие коленки. А Жожо объявил, что накажут ее не сейчас: сперва пусть хорошенько подумает о своих проступках, а приспеет время – придут судьи и обойдутся с ней по-свойски, как – он не скажет.

И все от нее отвернулись и, собравшись в кружок, принялись зубоскалить, а малютка надела ночную рубашку и побрела к кроватке в углу, где она часто лежала, свернувшись калачиком, как горемычная улитка. Но Жожо подскочил к ней и сорвал с нее одежду, примолвив: хотела выставляться голышом, пусть голышом и ходит. И она заползла под одеяло, и зубы ее стучали, как вязальные спицы, и стук этот досаждал Адольфу, и тот, ухвативши ее за подбородок, принялся что есть мочи клацать челюстью о челюсть, и все смеялись.

И было слышно в ночи, как Фелисита плачет и стонет, хотя эти звуки и приглушались подушкой и одеялом. Но Жожо, и Адольф, и Капо объявили, что этот несносный шум мешает им спать, стащили девочку с кроватки, запихнули вниз головой в чулан для метел и заперли. Повой-ка теперь вверх тормашками, сказали они, но она отвечать не могла.

Наутро, когда все, смеясь и болтая, ушли на завтрак, Флориан, брат Фелиситы, отпер чулан, и она выпала оттуда, одеревеневшая и холодная, как камень. Флориан прижался щекой к ее сизым губам и обнаружил, что она дышит: ощутил ее слабое дыхание своей теплой кожей. Он завернул ее в одеяло, и качал ее, и успокаивал, и через несколько времени ее пробрала дрожь, и кровь заструилась в ручках, и она встала на ноги. И вымолвила она: «Б-б-б-б…» и «К-к-к-к…» – но больше ни слова. И больше она никогда ни слова не произнесла, только безмолвно блуждала по Башне, хоронясь от взоров людей и пластаясь по стенам, ибо ноги ее почти не держали, и струйка слюны бежала у ней изо рта.

А Флориан все думал и думал, не рассказать ли кому-нибудь, что случилось с его сестрицей, но рассудил, что лучше молчать от греха подальше. Но однажды, увидев, как мать убивается над онемевшей дочуркой, не стерпел и рассказал все, как было, – все до конца. И зарыдала госпожа Мавис, и не могла придумать, как ей теперь быть. Хотела было обратиться к Совету общества и, не обинуясь, все рассказать и добиваться возмездия. Но, поразмыслив, она почла за лучшее промолчать: это же дети, которых она с опасностью для жизни спасла от солдат Революции, притом дети и есть дети – они, верно, сами не поняли, что натворили. И она призвала к себе Жожо, и Капо, и Адольфа, и сказала, что обвинения и расправы дело негодное, что, по ее суждению, нельзя в гневе или из холодной мстительности лишать человека ни ока, ни зуба. Нам должно любить друг друга, как это ни трудно, говорила она удрученным, исполненным кротости отрокам. Те же отвечали, что это истинная правда, но что это они причинили зло ее дочурке, так несдержанно игравшей роль Нового Года, в этом нет ни правды, ни истины. Их оговорили, наплели небылицы, но, как признает сама госпожа Мавис, в обществе, основанном на любви, должен царить дух милосердия, а посему они прощают клеветникам.

На другой день за завтраком хватились Флориана, но его нигде не было. Часов двенадцать спустя, когда общество посчитало, что впору встревожиться, учинили розыски, но Башня была так обширна, колодцев и ям, тайных ходов и укромных покоев такое множество, стены так высоки, а ров так глубок, что маленький сумасброд как в воду канул: ни волоска, ни косточки, ни капли крови, ни тени доброй улыбки.

После исчезновения Флориана и тщетных розысков госпожа Мавис сделалась молчалива и нелюдима, а между тем продолжала исполнять общеполезную работу: чистила картофель, чинила одежду, пекла пироги и готовила мирлитоны – трубочки с пряным кремом, которые у нее получались лучше, чем у прочих. Она лишь просила освободить ее от обязанностей в детских покоях, и многие посчитали эту просьбу естественной и достойной, хотя детские покои были учреждены вследствие общего желания истребить материнскую привязанность лишь к собственным чадам.

Спустя несколько времени члены общества получили изящные записочки с приглашением на пиршество, затеваемое на верхней площадке Белой, или Истыканной, башни (башня имела два названия оттого, что одно относилось к цвету камня, из коего она слагалась, другое – к своеобычности ее архитектуры: множеству стрельчатых и ланцетовидных окон). В изящных записочках гостей созывали на fête champêtre, и название это было не так ложно, как может показаться, ибо площадка на вершине башни, окруженная ветшающими зубчатыми стенами, давно заросла дикой травой-самосейкой, цепкими бесплодными смоковницами, ярким крестовником, львиным зевом и одуванчиками. И хотя, по общему мнению, fêtes champêtres госпожи Мавис были, по нынешним временам, несколько пресными, несколько passée, все соболезновали несчастной, и в назначенный час немало гостей пустилось взбираться по растрескавшимся ступеням, хохоча, толкаясь на поворотах и втайне с жадностью предвкушая знатное угощение.

Было видно, что госпожа Мавис готовилась к своему скромному празднику со тщанием. Под раскинутым между ветхими стенами небольшим навесом из черного и красного шелка стоял длинный стол, покрытый парчой и уставленный лакомствами и кувшинами с красным игристым вином, а меж ними лежали гирлянды из остролиста с колкими, словно иглы, листочками и красными, словно кровь, ягодами. И на госпоже Мавис была багровая накидка поверх белоснежного одеяния, а в волосах глянцевел остролистовый венок.

Гости приметили, что блюда расставлены с изрядной выдумкой, так что из них получалась человеческая фигура, мужчина ли, женщина – не разобрать, ибо госпожа Мавис со своей старомодной стыдливостью укрыла причинное место венком из того же остролиста, из-под которого проглядывали засахаренные смоквы, а груди, как мы дальше узнаем, имели двусмысленный вид. На первый взгляд это человекоподобное угощение походило на вымахавшего до исполинских размеров Пряничного Человечка, каким ведьма заманивала Гензеля и Гретель в свой домик. Большое тело было составлено из мелких предметов: мармелада, конфет и печенья с изюмом, из мирлитонов и мильфеев[149], из плошек с муссами и силлабабом[150], с бланманже, дариолем[151] и гоголь-моголем, из открытых пирогов и тарталеток. Голову украшал венец из тарталеток и петушиных гребней, а тело с отчетливыми формами испещряли жилки и ямочки: там ломтики айвы, тут черничные вены и черносмородиновый румянец. Лицо – взбитые сливки с безе, щеки – пирожные с розовым кремом; пухлые губы – красные яблоки в пенке от клюквенного варенья – окружали открытый овальный пирог с печеными языками жаворонков и зубами из миндаля в сахаре. Глаза были устроены так: зрачки – тарталетки с терновым джемом, радужная оболочка – желе из слив-венгерок с крапинками ванили и обводом из белого силлабаба, опушенного ресницами: нитями жженого сахара. На руках и ногах этого Сладкого Человека блестели длинные красные ногти: заостренные с одного конца пирожные с глазированным желе багрового цвета, а от них, словно капли крови, тянулись пирожные поменьше, тоже с багряной глазурью. Грудями этого Кондитерского Существа были две невысокие горки марципанов, на вершине которых, словно замки, темнели соски из шоколадного трюфеля: груди не то юной девы, не то мужалого юноши, сладостные и на вид, и на вкус. Пупком был глубокий пирог в окружении персиков в сливках, а в нем – завиток из заварного крема. Лакомое тело это, с позволения сказать, блистало наготой, если не считать ожерелья из тарталеток со смородиной в багровом желе, а еще ряд таких тарталеток тянулся от подбородка до паха, точно пуговицы на камзоле Панталоне, и пересекался с таким же рядом на талии, отчего казалось, что тело не то стянуто блестящими пунцовыми узами, не то рассечено на четыре части.

– Как мухи, утопшие в крови, – сказал Жожо Адольфу, указывая на эти тарталетки и облизываясь.

Между грудями этого Съедобного Человека было выложено щитообразное сердце из крошечных кроваво-красных пирожных в виде сердечек. В глубокий треугольный разрез в этом пухлом сердце вонзился, как лезвие, треугольный кусок пирога, покрытый, как видно, сажей.

Госпожа Мавис с улыбкою наблюдала, как восторженная ватага раздирает на части и пожирает Человека Из Снеди. С улыбкой напомнила она Кюльверу, как в самом начале, когда они замышляли побег, и в недобрую пору, когда им грозила опасность и приходилось таиться, полагаясь лишь друг на друга, мечтали они о таком обществе, где всякому пришельцу будет готово сколько угодно сладостей, где всякий сможет вволю полакомиться пирогами и пряными тарталетками. Сластена Кюльвер, кусая мирлитон, в ответ тоже вспомнил, как он мечтал, что, установив новый порядок, они вместо войн станут вести гастрософские[152] диспуты и устраивать кулинарные ристалища, где будут, не жалея сил, состязаться в умении стряпать пироги, и песочные печенья, и волованы, и франжипани[153], и суккоташи[154], и безе.

И вот, когда Человек-Угощение был расчленен и растерзан, когда опустел его сладостный пуп и растаяли на языках шоколадные соски, когда его сердце и лик обезобразились зияющими провалами, госпожа Мавис взошла по лестнице, ведущей к вершине стены, и встала так, что фигура ее темнела против ясного неба, а зимний ветер взметал край шелкового навеса подле нее и развевал ее немного небрежно уложенные волосы.

– Прежде чем вы продолжите вкушать, попивать и жевать угощение, которое, смею надеяться, пришлось вам по вкусу, – сказала она, – да будет мне позволено ненадолго отвлечь вас от этого важного занятия и произнести несколько слов. И слова эти будут вопросом, и если я не услышу ответ, то скажу, что думаю.

– Ни дать ни взять школьная учительница, отчитывающая неслухов, – сказал Жожо Адольфу. – Только мы люди свободные, нету у нас ни учеников, ни учительниц, а послушание вздор.

А госпожа Мавис продолжала:

– Вопрос этот, на который, боюсь, ответа не получу, таков: где мой сын Флориан? Я не верю, что никому не известно, что с ним сталось. Я верю, что есть среди вас такие, кто при желании откроет всю правду. И если он жив, я хочу придти к нему на помощь, освободить его, приласкать, если он мертв – оплакать его и похоронить как подобает.

Госпожа Розария, охваченная состраданием, молвила:

– Ты же знаешь: мы искали повсюду, не день и не два. С таким усердием не искали бы и родное дитя – да он и был нам родным, ибо все мы друг другу родные. Заглянули в каждую щель, осушили ров, весь лес обошли.

– Обыскали каждый чулан, – добавил с видом величайшей озабоченности Жожо. – Думали, может быть, он там заперт. Кладовые, чуланы, угольные подвалы – все обыскали.

– Он был малыш своевольный, – сказал Альфонс. – Никогда никого не слушал. Может, забрел в свинарник или на скотобойню или в колодец свалился, или волк его утащил. Мне сдается, мы больше его не увидим.

– Надежду терять нельзя, – возразил Кюльвер не слишком уверенно.