Вавилонская башня

И поскольку по виду Кюльвера нельзя было заключить, что он ее узнал, она не без досады добавила:

– Грева меня зовут.

И тут показалось ему, что он вспомнил сладостный запах ее свежестираной исподницы в погожий день, но правда ли было такое, поручиться он не мог. Желая чем-нибудь ее подарить, он порылся в кармане, но нашел лишь сморщенное яблочко и уставился на него в растерянности; старуха же взяла яблочко, промолвила: «Благодарствую» – и впилась в него так жадно, что сок побежал по подбородку.

– Что же привело тебя в утробу Башни? – спросила она, жуя беззубыми челюстями.

Кюльвер опустился на край скамьи среди пыльной соломы.

– Я задумался о религии и ее назначении, – сказал он. – О потребности людей исполнять ее предначертания. Но что-то никак не уразумею.

– Разум, голубчик, при таком взгляде на вещи помощник плохой, – молвила старуха. – Какой, выкормыш мой, подсказал он тебе предмет для размышления?

– Урочные действа, обряды, – отвечал Кюльвер. – Он предложил мне вопрос: в чем причина? И вопрос поосновательнее: в чем истинная причина? Ибо, как я заметил, все народы имеют обыкновение торжественно справлять некие события – примерно сказать, смену одного года другим, поминовение усопших, возвращение к жизни и прочая. Помню я благословение полей, красивый обряд, помню, как теплились и мигали свечи за упокой умерших.

– Порассказала бы я тебе, какие карнавалы устраивали в этих чертогах во время оно, – молвила старуха. – Какие бывали танцы, какие задавались пиры, какие затевались представления и справлялись обряды.

– Расскажи, – попросил Кюльвер. – Ведь это и есть, чего я взыскую. И вот случай свел меня с тобой и твоими воспоминаниями.

– Случай, а то и что-то другое, столь же могущественное, известное под другим именем, сестра случая, – сказала старуха.

Так сидели они при свечах в зимних сумерках, пахнущих воском, и старуха рассказывала Кюльверу, как в стародавние времена на исходе года устраивали в Старом Зале Праздник Бесчинств. Выбирали из числа конюших или лакеев Повелителя Бесчинств, прозываемого Бабу.

– Какого-нибудь такого, у которого, как говорится, чердак без верха, или спесивца, выскочку, вальяжного зазнайку, надутого индюка. Дурак обыкновенно отдавал вздорные приказы: умывать дам винным отстоем, или живьем запечь в пироге дроздов, или убрать зал бычьими удами и свиными мочевыми пузырями, но что ни прикажет, все надлежит исполнять, ибо он повелитель – на день, на один-единственный день. Но чванливые господчики, коим скоро предстояла расплата, – те пощады не знали, ибо им, выкормыш мой, было ведомо, что ожидает их, и они старались наперед воздать за свои муки – так сказать, расквитаться за свое избрание. И вот по приказу Повелителя На День других молодых людей опаляли огнем, бичевали и шлепали, стащивши с них панталоны, изощрялись в наказаниях еще пуще. Их вешали, вдергивали на дыбу, оплевывали, кололи остриями… Хоть месяц могу рассказывать.

– С удовольствием послушаю, – сказал Кюльвер.

– Послушаешь, друг милый, послушаешь. Но кого бы ни произвели в Повелители На День – дурака, негодяя ли, – исход был так же неотвратим, как ночь после дня или смерть после жизни. И исход был – рождение нового Солнца из жирных телес Бабу, закормленного бобами и прочей снедью, от которой пучит. Все же прочие принимались переворотничать: мужчины отплясывали в корсажах и юбках, женщины были вольны расхаживать в панталонах и егерских куртках, а под конец все, надевши маски, танцевали и бегали друг за другом по чертогам и лестницам, и продолжалось это с вечерней зари самого короткого дня до утренней зари самой долгой ночи, и приходил Новый Год в образе окровавленного младенца под подолом Бабу… И приносили святочное полено, год напролет тлевшее в глубине очага, а с ним несли источавшую жир голову дикого вепря с яблоком, сдобренным пряностями, в пасти, а с ним отменный Великий Пирог с улитками и свиными хвостами и вылепленной на корке спиральной башней с птичкой на маковке. И возжигали в очаге от старого полена новое, и плясали в отсветах пламени, и еще больше улиток жарили в больших железных чанах, и капали в раковины горячее масло, отчего эти зверушки елозили, шуршали и пищали что есть силы. А знаешь ли, выкормок мой, крестьяне имеют обычай в исходе года и кошек живьем поджаривать, сваливши их грудой, но в Башне такого не бывало: дамам претило. А в поздние годы и улиток-то стали выделывать из каштановой муки да марципанов, но это всего лишь сладкая подделка под настоящую вещь, ибо марципаны – безучастное вещество, улитки же заключают в себе дух жизни.

– Отчего улитки, старуха? – спросил Кюльвер.

Не то чтобы он надеялся, что старуха знает ответ, но он полагал, что у обычаев нынешних крестьян было разумное начало, забывшееся за древностью лет. Может статься, думал он, эти косные люди, влачащие докучное существование, сберегли крупицы земной мудрости и души их хоть несколько созвучны голосу первозданной Природы, которой сопричастны и человек, и зверь, и растение и познать которую под силу пытливому уму. И он начал утверждаться в мысли, что, переняв эти обычаи, задуманное им общество получит приток свежей крови, жизнь его сделается более многокрасочной и глубокой, чем если бы она следовала лишь подсказке холодного разума.

– Отчего улитки заключают в себе дух жизни? – спросил он старую Греву, склоняясь к ней в сумерках и погружаясь в запах нечистого платья и жеваного яблока.

– Сказывают люди, что они посредствуют между нами и теми, кто спит под землей. Непрестанно плачут они по усопшим, и блестящий след их – пролитые слезы, ходят же они на чреве своем, подобно Тому, кто навлек на себя кару в райском Саду, но они не злые, они странствователи на пути между этим миром и миром иным. Которые пожирнее, обитают на кладбищах – их мы не трогаем, только скверные мальчишки их тайком собирают. Живут они на фенхеле, растении мертвых, и на вкус им отдают, если потушить или изжарить. Они суть твари ночные: пролагают при свете звезд лунную дорожку, но и солнце им не чужое, ибо зимою, когда уходит оно на покой, они забираются в свои завитые скорлупки и закрываются роговыми ставенками. Когда же снова выходит солнце, стряхивают они мертвый сон и выползают, озябшие, на пригрев. Они посредствуют, дружок, посредствуют между землею и небом, между огнем и водой, могут являть собой и короля и королеву, чада же их подобны стеклянному бисеру. И когда мы высосем их из раковин, то употребляем их безжизненные убежища как светильники, ибо они обитают во тьме и вылезают на свет; при жизни они – серебристый свет своих слезных следов, по смерти – язычки жаркого пламени; они суть ни рыба ни мясо и обладают волшебной силой, как и все, что колеблется на распутье, ибо естество его не устоялось.

– В нынешнем году учиним в Башне и мы карнавал, – решил Кюльвер. – Сделаем себе нарядные платья и диковинные маски, справим обряд во сретенье нового Солнца – приветствие новому солнцу у нас к крови, – и будет у нас и Бабу, и Жена, Облеченная в Солнце[143]. И пошлю я людей собрать улиток, а ты, старуха, наставишь наших кухарок, как приготовить Великий Пирог.

– Даром, что ли, сучу я нить из багряной и белой шерсти для твоего одеяния? – сказала старуха.

– Да как ты прознала, что я сам буду Женой, Облеченной в Солнце?

– Да уж прознала, – ответствовала старуха, тряся головой: от болезни, от злорадства ли, от горя – не разобрать. – Я и то знаю, что, если ты будешь и дальше поигрывать моим веретеном, уколешь палец.

– Пустое, – сказал Кюльвер, крутя в руках веретено и спутывая нить. – Я любопытен знать, как устроено все, что ни есть на свете.

И тут, как пророчила старуха, уколол он палец веретеном.

И старуха взяла его кровоточащий палец в рот, и обхватили его плоть старые, бурые, сморщенные губы, и язык ее ласкал его грубую кожу и усладительно слизывал кровь его. И когда смешалась она с жидкой слюной и яблочным соком, вспомнилось ему все: как он тыкался носом в ее теплую, пухлую грудь, как духовито пахло ее молоко, как кулачками месил он ее телеса, словно сдобное тесто, как просунулся между ног горячий свивальник. И потекли по щекам его слезы: оттого, что невозвратен бег времени, что дряхлеет плоть, убывает кровь, что человек в единственности своей томится в узилище из собственной кожи, а время вытягивает мозг из костей его.

– Дивлюсь я, что в платьях или одеяниях, которые шьются к грядущему карнавалу, первенствует багрянец, – сказал полковник Грим. – Имя нашего почтенного вождя знаменует нечто вечнозеленое[144], а на уме у него цвет крови и пламени.

– Кому бы дивиться, только не тебе, – отвечал Турдус Кантор. – Солдаты всегда любили щеголять в ярких мундирах – ты, верно, и сам носил багровый мундир и багровый плащ с золочеными пуговицами.

– Я слыхал, будто мундиры делают красными, чтобы при ранении кровь была незаметна, – сказал полковник Грим. – Но этому я особо веры не даю, ибо панталоны у нас белы как снег, а есть и такие, кто носит мундиры зеленые, как остролист, и черные, чтобы ночью таиться во мраке. Нет, мы одевались в красное, чтобы устрашить врагов своею свирепостью, а медь на нашей одежде слепила, как жаркое солнце. Как любили мы наши мундиры и как холили то, что под ними!

– И у судей багровые мантии, – припомнил Турдус Кантор, – и кардиналы присвоили этот пышный цвет.

– И блудница вавилонская, – добавил Турдус Кантор. – Жена, облеченная в багряницу на звере багряном, поглотителе звезд[145].

– «Если будут грехи ваши, как багряное, – убелятся они кровью агнца»[146], – чье руно тоже бело от очистительной крови. Презанятное животное!

– Тот, что в мундире, и тот, что в мантии, – а они суть одно – не люди: они знаки, должности, ходячие понятия, – молвил Турдус Кантор. – Это платья движутся и говорят за них. А кто под одеждами – как знать, кто там и каковы дела его.

Захваченный новым замыслом, Кюльвер созвал ближайших единомышленников и умолял их соучаствовать в будущем Действе, или Обряде, в честь Нового Года, когда наступит самый короткий день. Полковник Грим пусть будет sage femme Нового Года, сиречь Знахарка, сиречь Повитуха его, он наденет особую золоченую маску и большой чепец. Турдусу Кантору надлежит стать Новому Году Крестной Матерью и нарядиться старой каргой в черной маске и белом курчавом парике. Крестным Отцом же будет госпожа Розария, и зваться они будут Логос и Ананке[147], рождение совершится под их сладостное пение.

– Куда уж мне распевать сладостные песни, – возразил Турдус Кантор. – Голос мой надселся от старости.

– Тогда ты будешь играть на сиринге[148], – молвил Кюльвер. – А еще будут у нас гонги, и кимвалы, и звонкие колокольцы, и цитры, и флейты.

– Что ж полагаешь ты всем этим произвести? – спросил Турдус Кантор.

И Кюльвер поведал ему, что полагает привести струение крови людской в лад с вращением Земли и возжечь в сердцах новое Солнце. И пожелал Кюльвер, чтобы Самсон Ориген соучаствовал в этом обряде в образе Пифии в двойной маске, глядящей вперед и вспять. И отвечал Самсон Ориген, что лицедействовать он не согласен: не желает он иметь в этом соучастие, не станет ни петь, ни плясать, ни говорить, ни кривляться в пантомиме.