Вавилонская башня

* * *

Все, кроме Билла, надевают пальто и идут через весь Фрейгарт в церковь Святого Кутберта. Здесь они при свечах поют старинные святочные канты: «Придите, правоверные», «Се Младенец нам родился», «Спи-усни, мой славный», «Мы три царя», «Был голос среди ночи ясной», «Плющ и остролист». Лео стоит между родителями, время от времени берет их за руки, разделяет и соединяет. Дэниел стоит между Уиллом и Мэри. Поют так себе, но в пространстве, заключенном в камень, выделяются один-два высоких сладкозвучных голоса, а у Лука Люсгор-Павлинса неробкий, приятный чистый баритон. Изо всех Поттеров хорошо поет только Мэри, у нее светлый маленький голос. Фредерика вспоминает, что от пения в школе было не уйти; теперь ей – взрослой, самостоятельной – не уйти от себя, от последствий своих поступков и решений.

Уинифред плачет: вспомнила дочь, Стефани.

Уилл по матери не плачет: не может.

Найджел со своим басом порой фальшивит, но как подголосок в общем хоре его гудение звучит неплохо.

Дэниел думает о Младенце на соломе. Думает о своем сыне, живущем на свете так недолго, о сыне Марии, бесчеловечно умерщвленном в давние времена. Думает о мертвом лице, о котором обычно не думает, и, вовремя опомнившись, сосредотачивается на пении. «Приносит древо остролист, как кровь, багряный плод. Мария Сына принесла – Он грешных нас спасет».

После возвращения из церкви все как сговорились оставить Найджела и Фредерику потолковать наедине. Фредерика не хочет, но Лук и Жаклин уехали, а домашние разбрелись кто куда: Билл у себя в кабинете, Маркус и Уинифред заворачивают подарки, Дэниел с детьми на кухне моет посуду. Найджел, Фредерика и Лео сидят в сумеречной гостиной. В камине горят дрова.

– Никогда мы не жили в красивом доме, – размышляет Фредерика.

– Слушай, поехали к нам, – предлагает Найджел. – Не в самое Рождество: в Рождество ты, понятно, здесь. Но приезжай в гости – скажем, в День Подарков[137] или на другой день… Как раз охотники съедутся, шествие будет… Поговорим, разберемся. Уголек без Лео истосковался, и Пиппи тоже, и тетя Оливия, и тетя Розалинда. Прямо места себе не находят: Рождество – праздник семейный, а Лео дома нет.

– Здесь мои…

– Я и нашел-то тебя, потому что не сомневался, что ты здесь, потому что семья – это святое. Я теперь понимаю, что ты это понимаешь, я понимаю, что ты понимаешь: Лео надо повидаться со своей семьей.

– Я хочу повидаться с Угольком, – подает голос Лео. – Хочу каждый день с ним видаться. Мама, давай вернемся и повидаем его.

– Не могу, – отвечает Фредерика.

– Ну, на пару дней. Потерпи нас день-другой.

– Не могу. Нельзя. Не могу я вернуться.

Как тут закричишь при Лео, что она сама не рада, что это была чудовищная ошибка, что напрасно она вышла замуж, и теперь все терзаются из-за этого.

– Ладно, – уступает Найджел. – Тогда отпусти к нам Лео. Отвезу его к Пиппи, к Угольку, к теткам. Мы его любим, он наш, и дом этот будет его домом. Имею же я право побыть с сыном.

Фредерика опускает голову. Сомнений нет: если Лео увезут обратно в Брэн-Хаус, больше она его не увидит, разве что сама вернется. А возвращаться страшно, противится и душа и тело. Нет, не может она. Найджел хочет, чтобы сын был у него на глазах, хочет им заниматься, – что тут возразишь? Она и сама считает, что ребенку нужны двое родителей, и они, цивилизованные люди, вполне в состоянии договориться, как им обоим устроить общение с ребенком, не мешая друг другу. В каком-то измятом, надорванном уголке души гнездится страх: а вдруг в Брэн-Хаусе Лео было бы лучше – там жизнь течет таким порядком, к которому он привык с рождения, который унаследован от предков отца. И тут вспоминается: придет время – и ее малыша, как Найджела, ушлют в какой-нибудь пансион. Как прижималось к ней это тельце, когда они пробирались через лес!

– Ничего, по-моему, из этого не выйдет, – произносит она слабым голосом.

Может, у нее просто истерика? Ну поживет там Лео пару недель, потом вернется. Возможно, вернется…

Нет, говорит ей внутренний голос, не вернется.

– Ну как, Лео? – спрашивает Найджел. – Поехали?

– Это нечестно! – возмущается Фредерика. – Как ты можешь заставлять его выбирать?

– Это из-за тебя ему приходится выбирать! – взрывается Найджел. – Это ты его увезла против воли моей и его, втихаря увезла, ты и твоя шайка-лейка!

– Он сам…

– Ах вот как? Сам, значит? А ты, значит, была бы не прочь его оставить? Вот пусть он и остается в Брэн-Хаусе: это его дом. Ну, Лео, поедем?

– Без мамы не поеду.

– На недельку-другую, хоть с мамой, хоть без, а? Уговоришь ее – прекрасно, если нет…

– Нельзя так с Лео. Пусть пойдет к бабушке, мы вдвоем разберемся.

– Так что, Лео? Поедем? Поедем домой-то?

– Послушай, Найджел, я вернуться не смогу, никогда. Мне вообще не следовало к вам переезжать, так что в этом смысле виновата я. Одна я, и больше никто. По-моему, нам надо тихо-мирно развестись, а потом все спокойно обдумать. А Лео – он сам решил уйти со мной, поэтому со мной и останется. После, когда мы официально…

– Не будет тебе никаких «официально»! О разводе размечталась? Еще чего! Ты мне жена, мать моего сына. Как скажу, так и будет.

– Не вернусь я. Ты же сам это понимаешь.

– Лео, поехали. Сейчас же. Собирай свою железную дорогу, едем.

– Лео, пойди поищи бабушку. Я постараюсь объяснить… твоему отцу…

– У, стерва! – Найджел бросается на Фредерику, хватает за плечи; та вырывается, отбивается. – Стерва! Вздумала его к рукам прибрать? – Он хлопает ее ладонью по лицу. – Ты эти штучки брось! – ревет он.

Лео поднимает крик. Кричит не умолкая. Сбегаются домашние. Дэниел подходит к Фредерике, Найджел ее отпускает. Лео бросается к Уинифред.

– По-моему, вам самое время уехать, – говорит Билл.

– Это так, пустяки, – отмахивается Найджел.

– Это не пустяки! – выкрикивает Фредерика.

– Пойдем. – Дэниел берет Фредерику и Лео за руки и уводит.

Билл продолжает испепелять второго зятя взглядом:

– Я ничего не знаю, поэтому не берусь судить, кто прав, кто виноват, – тем более правых во всем не бывает. Скажу одно: уезжайте сейчас же. Повидаетесь с Фредерикой, когда она сама захочет. Мы с ней одна плоть и кровь.

– Мы с Лео тоже одна плоть и кровь.

– Ну, это понятно. Время сейчас неподходящее. Уезжайте, пожалуйста. Говорят, по статистике в Рождество больше браков распадается, чем сохраняется, на несколько тысяч больше. Вы лучше потом как-нибудь. Уезжайте, пожалуйста.

Найджел порывается огрызнуться, но, заметив на лице Билла шрам, след своего прошлого визита, осекается и выходит, хлопнув дверью.

Похоже, посещение Найджела сплотило домочадцев, и Рождество в семейном кругу они встречают с особым удовольствием. Стараниями Уинифред и Мэри дом стал такой нарядный, каким никогда не бывал дом на Учительской улочке. На столе красуется все, чем славен рождественский стол, приготовлено все на славу. Индейка поджарена отменно, соус с хлебными крошками в меру и пресный и пряный, в начинке чувствуются душистые травы и кулинарная выдумка. Фредерика увлеченно бедует с Биллом о своем курсе английского романа в новом семестре. Рассказывает отцу, каково преподавать взрослым, читать им лекции о «Влюбленных женщинах» и касаться неясности образа Биркина: не писатель, а учитель.

– Лоуренс иногда просто бесит, – признается Билл. – Дочитаешь – нелепый он, напыщенный, где-то даже порочный, а откроешь книгу еще раз – язык, картины горят как жар, дышат убедительностью, как ее ни понимай.

– А насчет преподавания я заблуждалась. Думала, это сушь невозможная. Оказалось, нет. Благодаря ему все на свете делается реальнее, словно бы возникает другой мир – другой, но все-таки наш, и в нашем тот, другой, реальнее… Я, наверно, зарапортовалась…

– Вот этого, Фредерика, и недостает старине Биркину. Он своим преподаванием такого чувства вызвать не сумеет.

– В следующем семестре, – продолжает Фредерика, – возьмемся за «Госпожу Бовари», «Идиота», «Мидлмарч», «Замок», «Анну Каренину», пожалуй, «Мэнсфилд-парк», может, еще «Тошноту».

Это жизнь, хочется ей добавить, хотя говорит она о книгах, а ее жизнь – свирепый супруг со своим гардеробом Синей Бороды, набитым тугими розовыми телесами, супруг, обученный приемам бесшумного убийства, – капля по капле вытомляется всяческой суетой. Она улыбается отцу, его жизнь представляется ей иначе: класс в Скарборо, с которым он проходит «Холодный дом», класс в Калверли, постигающий тонкости «Потерянного рая». Ей представляется, как он живописует динозавров, шествующих по туманным улицам Лондона, и лучезарных ангелов, сквозящих вдали сквозь кроны деревьев райского сада.

Вечером она помогает Лео и Уиллу собирать железную дорогу. Втроем работается легко: Фредерика помогает Лео неназойливо, он чувствует, что на его игрушку не посягают, и все собирает правильно, так что Уиллу не приходится нетерпеливо вырывать у него детали. При этом она советуется с Уиллом, и он отвечает. Дэниел наблюдает. Он вызывается было помочь, но Уилл выхватывает у него деталь и сует куда-то не туда. И все равно, размышляет Дэниел, нету во Фредерике ничего материнского: худая, дерганая, торопливая, мальчики относятся к ней и как ко взрослой, и как к сверстнице, для них она что-то межеумочное. Лео ею почти помыкает, как рабыней: если она слишком вмешивается, он властной ручонкой ее оттаскивает. Дэниел вспоминает слова Стефани: детство у них прошло почти без игр, и сейчас, играя, Фредерика действует с вымученной обдуманностью.

Сын никогда его не простит, думает он. В отца пошел – такой же однодум. Сам Дэниел любил только одного человека, этой любимой больше нет, и, чтобы жить дальше, ему лучше всего вообще запретить себе чувствовать. Уилл ощущает этот запрет, считает, что отец от него отвернулся, и не простит никогда. Рано или поздно, думает Дэниел, им с сыном придется пожалеть, что они так замкнулись в себе, – может, и правда будет поздно, и все же иначе он не может. Не может он распахнуть перед Уиллом душу, такие уж они люди. А вот Мэри его любовь нужна, она ее ждет, видит ее даже в том, что, казалось бы, никак на любовь не похоже. И Дэниел уходит к Мэри.

– Ты бы поговорил с отцом, – советует Фредерика Уиллу.

– Не хочется.

– А может, и не хочется и хочется. С отцами у многих так.

– Ну, мне-то больше не хочется. Вот так просто взял и уехал. И пускай, мне и без него хорошо.

– Он от горя истерзался, – объясняет Фредерика как взрослому. – Вконец истерзался, не выдержал, роднее ее у него никого не было, для него это был удар сильнее, чем для многих. Постарайся его понять. Вы так с ним похожи. Прислушайся к себе – поймешь его.

– Что я там пойму, не важно, – отвечает Уилл. – Какой уж есть, меня не переделать. Я тогда тоже истерзался, вы же знаете.

– Знаю.

Лео, вскарабкавшись к Фредерике на колени, цепко обхватывает ее шею, словно в тиски зажимает. Уилл наблюдает. Фредерика порывается было его оторвать, но вместо этого крепко прижимает к себе.

– Я уж и так стараюсь, – бормочет Уилл.

– Я вижу, – произносит Фредерика, взъерошивая дыханием волосы Лео.

Уилл вставляет последний участок железнодорожного полотна, сборка закончена.