Позволь мне верить в чудеса

— Ей тебе спасибо сказать не за что… Ишь ты… Только попробуй с нее что-то такое попросить, я тебя…

— Ты не заговаривайся, мама, — и если раньше тон Анфисы еще можно было считать человечным, то теперь голос будто сталью налился. — Дочь-то моя, в конце концов. Не захотела бы — рожать не стала. За это она мне вечно должна спасибо говорить…

И снова ответить Зинаиде было нечего. Но только не из-за правдивости, а из-за наглости.

— Ладно. Все. Мне бежать надо. Я потом как-то позвоню… — После несколькосекундной паузы голос Анфисы снова стал куда более легкомысленным, а вот к Зинаиде дар речи так и не вернулся. — Когда у нашей кудряшки День рождения, напомни?

— Ты же рожала… — получилось тише, чем Зинаиде хотелось. И совсем не язвительно, как тоже хотелось. Возможно, впервые в жизни хотелось.

Анфиса не восприняла, как укол. Рассмеялась. Зинаида будто увидела, как дочь при этом легкомысленно отмахивается.

— Сколько лет назад это было-то? Стольким голова забита, что не грех и забыть. А ты подсказала бы, иначе… Иначе подарок не отправлю, сама виновата будешь…

— Только игрушку мягкую не отправляй. Год-то хоть помнишь…

И снова Анфиса ответила смехом, а потом скомкано попрощалась, скинула, не ожидая ответа от матери.

Зинаида же опустила совершенно бессильные руки на колени, глядя сквозь них в какую-то черную дыру. Засасывающую пустоту, апатию, безнадегу…

Что ж за человек-то такой? Что ж за человек?

А она… Что ж за мать, если… Если такого воспитала? Что ж за мать…

Дыхание начало учащаться, та самая пустота расплываться из-за заполняющих глаза слез…

Зинаида запрокинула голову, начиная моргать… Не заслуживает засранка ее слез. Ни ее, ни Аниных. Ни одной слезинки не заслуживает. Как и доброго слова. Ни одного.

И звонить ей не надо было. Высоцкий был прав. Такое не прощают…

— Ба! Ты тут!

Звонкий оклик заставил Зинаиду вздрогнуть и перевести голову в сторону. Заприметить внучку, стоявшую на расстоянии нескольких десятков метров. Зинаида не видела, скорее догадывалась, что Анюта улыбнулась, увидев ее. А еще активно замахала рукой, после чего быстрым шагом направилась к лавке.

Слишком быстрым, пожалуй. Зинаиде пришлось срочно отворачиваться от приближающегося ребенка, украдкой вытирая глаза, чтобы, когда Аня подойдет, повернуться к ней, уже улыбаясь…

— Я пришла к тебе, а там уборка. Спросила, куда подевалась моя ба, мне сказали, что гуляешь… Я сумку с вещами оставила, потом разберем, а сама к тебе…

Аня щебетала, стоя над бабушкой. Немного раскрасневшаяся, какая-то… Будто пышущая счастьем… Искрящаяся им… Из глаз, из щек, из губ… Стекающим по каждой из упругих кудряшек…

Невероятная в своей красоте — внешней и душевной. Та, глядя на которую, ни один человек не поймет — как можно было… Как можно было добровольно отказаться от того, чтобы эти глаза сочились любовью именно к тебе?

— Ты чего, бабуль? Грустная какая-то?

И очень чуткая, потому что замечает тоску в бабушкиных глазах моментально, опускается на корточки у ее ног, кладет руки поверх ее напряженных кулаков, смотрит уже снизу, еще с улыбкой, но уже немного тревожной…

Зинаида же… Будто заново переживает всю ту боль, которую пережила только что. Только уже не за себя, а за Аню. Не заслужившую, чтобы мать с ней вот так…

— Все хорошо, ребенок. Все хорошо…

Сама не знает откуда, но находит силы, чтобы взять себя в руки, освободить одну, потянуться к Аниной щеке, провести по ней, касаясь вроде бы кожи, а на самом деле того самого счастья… Улыбнуться шире, прокашляться…

— А у тебя? — спросить, отметить, что щеки девочки почему-то розовеют, взгляд опускается, она закусывает губу, потом же снова смотрит на бабушку и тихо произносит:

— У меня хорошо, ба. У меня просто замечательно…

И заливается совсем непростительно очевидным румянцем.