Я хочу стать Вампиром…

— Вафли!

— Вафли?

— Вафли, — повторила Эфрат, когда ее каблуки снова обрели опору.

— Вафли, — повторил за ней Рахмиэль.

И нет ничего проще, чем найти вафли в Берлине.

***

Неделя пролетела незаметно. Дневная жизнь Берлина радовала полным безразличием окружающих к новому ассистенту модели, а ночная — изобилием любителей крека. Но вскоре настало время или возвращаться, или продолжить путешествие по южной Германии.

— Вперед, на поиски овец! — Эфрат была в отличном настроении. Она лежала на диване, закинув ноги на спинку.

— Моя очередь, — вздохнул стоявший у окна Рахмиэль, — «что»?

— Мы едем к нашим овцеводам, деятелям и покровителям искусства, то есть, к твоим новым лучшим друзьям. Шири забыла свой клатч у меня дома. Забыла или оставила специально — не так важно, важно вернуть собственность владельцу. И, возможно, отжать у нее пару овец.

— Я не могу больше удивляться…

— Ну, они мягкие и смешные. — Эфрат блаженно потянулась и посмотрела на него.

— Понятно. — Он принял это сообщение, как и любое другое за прошедшую бурную неделю, с безразличным спокойствием. — Мы поедем или полетим?

— Поедем, конечно. Что может быть романтичнее путешествия по железной дороге?

— Комфортабельный и быстрый перелет?

— Ты ж мой бездушный подросток… когда мне было столько, сколько тебе сейчас… кстати, а сколько тебе? — ехидничала Эфрат.

— Девятнадцать. Все еще.

— Каково это, знать, что перед тобой кто-то, кому вот уже много лет столько же, сколько и тебе?

— Честно говоря, мне безразлично, сколько тебе лет. Было, есть или будет.

— Ты потрясающе беспринципен.

— Как и все в этой комнате.

— Неправда, ты все еще жив и этот факт полностью опровергает твое утверждение.

— Ага, чудом.

— Кстати, очень хотелось бы знать, каким именно. — Эфрат посмотрела на него в ожидании ответа.

— Если честно, — Рахмиэль взглянул ей в глаза, и на секунду его коснулся какой-то странный холод, — я понятия не имею.

— Я тебе верю, — сказала она после некоторого размышления, — и я даже не знаю, какое из моих предположений нравится мне меньше.

— Поделишься? — он подошел к дивану, чтобы сесть рядом. Эфрат подвинулась, уступая ему место, и положила голову к нему на колени.

— Ну, вариантов всего два, либо переживших встречу со мной куда больше, в чем я сомневаюсь, потому что кислота и речные воды не щадят никого. И второй, над которым я все еще думаю.

— И что думаешь? — Рахмиэль гладил ее золотые волосы, рассыпавшиеся по его коленям.

— Я не уверена, что знаю ответ.

— А такое может быть?

— Я прямо слышу это: «Ты же старше самого Берлина, как ты можешь не знать»!

— Я не это хотел сказать, — он усмехнулся, — просто ты практически существуешь между двумя мирами, и в моем представлении ты знаешь все.

— Если бы так было, я была бы богом, — ответила она задумчиво.

— А ты хотела бы?

— Что, стать богом?

— Да.

— Если боги тоже носят Prada, то я готова рассмотреть этот вариант, — рассмеялась Эфрат. — А если серьезно, то я уверена, это довольно скучное занятие. Рядом с людьми я ощущаю какое-то движение, когда я остаюсь наедине с собой, нет ни времени, ни звуков, ничего, — она взяла его за руку и прижала запястье к своим губам, — ни этого. К тому же, для бога я характером не вышла.

— Не согласен. Ты напоминаешь одно из тех древних божеств, о которых сегодня не принято говорить. Я не удивился бы, если бы однажды выяснилось, что вы родственники, — Рахмиэль медленно гладил ее лицо, любуясь тонкими чертами.

— Когда-то эти божества не были «вне закона». И я тоже, — она лежала с закрытыми глазами и наслаждалась движением тепла по коже.

— Что произошло? — спросил он, ожидая снова увидеть ее улыбку или услышать еще одну легенду, но ни того, ни другого не последовало.

Какое-то время Эфрат молчала, но потом начала говорить.

— Возможно, людям надоело умирать. Потому что мы проливали кровь, реки крови, если честно. Все ради того, чтобы наши боги становились сильнее. А еще, потому что нам это нравилось. Нам всегда нравилось то, что нравится нашим богам, такова природа любого настоящего культа: мы превращаемся в часть той силы, которую черпаем и впускаем в мир, где живем. Кто-то говорил, что это правильно и так и нужно делать, а кто-то утверждал, что это варварство, но мы не слышали ни тех, ни других. Мы были слишком высоко и далеко от земли, чтобы сохранить способность разделять ее сиюминутные страдания. Как и все, кому довелось управлять чем-то большим, чем они сами, мы понимали принципы меньшего зла, помнили истинное значение слова «жертва», а вот люди… люди были уверены, что мы ни что иное, как опьяненные властью и горячей кровью убийцы, — она усмехнулась. — Надо понимать, последние тысячи лет человеческой истории отмечены особенным гуманизмом и небывалым эволюционным прогрессом. Я прямо вижу как цветет жизнь.

— А тогда? Тогда жизнь цвела?

— И была прекраснее любой из известных мне стихий. Собственно, ради нее мы и создали храм, чтобы поддерживать ее изобильной, чтобы накапливать мудрость и превратить человечество во что-то большее, и пока храм стоял, люди ни в чем не знали нужды. Но как известно, ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Мы ничего не знали о заговоре, о подготовке к мятежу и не были готовы к тому, что пришло за ним. Просто потому что кому может прийти в голову разрушить источник собственного благоденствия? Однако, нашлось кому.

— Поэтому ты так не любишь людей?

— Мой дорогой, — вздохнула Эфрат, — ввиду твоей нежности и медового вкуса, я прощу тебе эту наивность и человеческий эгоцентризм. Смею тебя заверить, если бы по какой-то причине я решила принимать в расчет существование людей, и если бы вдруг решила одарить их своей ненавистью, я бы работала над созданием ядерного оружия. Или биологического. Если бы люди вообще кого-то волновали, эти «кто-то» уже нашли бы способ решить проблему. Я уверена, ты и сам понимаешь, что все те, чье сознание способно пропустить через себя тысячелетия, едва ли замечают существование людей. И когда у нас был дом, а у меня храм, мы тоже едва замечали их существование. И заметили только когда они сами начали на нас нападать.

— Это так случилось? — немного тише спросил он. — Так ты изменилась?

— Хватит разговоров, человече, поехали.

— Подожди. Пожалуйста, расскажи, хотя бы что-то.

Какое-то время Эфрат смотрела на него. Потом снова села на диван.

— Ладно. На самом деле, обстоятельства не так важны, они остаются с каждым как отпечаток его личной истории, и отчасти формируют его личные особенности. И таланты. Я, например, не всегда так пела. В храме мой голос не особенно отличался от других. Но потом все изменилось. Как если бы преграды между мной и мной рухнули, и тогда мой голос стал звучать иначе. Вслед за ним изменилось и то как я видела мир, я начала видеть сразу несколько его срезов, или измерений как говорят сегодня, иногда я слышу мир прежде чем успеваю его увидеть.

— Как ты это сделала? Как ты пережила то, что случилось?

— Просто, — улыбнулась Эфрат, — Я отказалась умирать.

— Как это?

— Люди наделены свободой выбора, я же говорила, только каждый выбор подразумевает некую жертву, некий равнозначный обмен. И мне было хорошо известно значение этого слова. Я сделала выбор, — Эфрат выдержала паузу, — а теперь нам пора.

— Да, конечно, — Рахмиэль поднялся с дивана следом за ней. — Только что если…

— Если?

— По-моему, это идеальный ответ на вопрос, как мне удалось выжить.

— Кто знает, кто знает, — протянула Эфрат, — я думаю, я знаю, кто знает. Пожалуй, пришло время тебе выбирать.

***

— Да чтоб тебя, — Эфрат сидела, скрестив под собой ноги, и положив голову поверх головы Рахмиэля, уютно устроившегося у нее на плече.

— Перестань, ну разве плохо? Мы будем в Мюнхене меньше, чем через час.

Самолет скользил сквозь ночное небо, неспешно приближаясь к столице Баварии. Никто не обращал на них внимания, темные очки в помещении никого не смущают, когда на них логотип Prada, к тому же оба путешественника отлично знали главный секрет общественного всепрощения — улыбайся, люди хотят видеть ваши улыбки. Особенно в сочетании с брендовыми очками.

— А затем мы возьмем машину и поедем от Мюнхена до Ландсхута. Надеюсь, ты счастлив. — Эфрат явно не была счастлива, но девять часов в поезде казались неоправданным издевательством даже ей.

— До чего? Они же живут в столице.

— Когда Шири переехала в Германию, Ландсхут еще был столицей Баварии.

— Когда это было?

— Задолго до твоего рождения. Тогда портреты только начинали входить в моду, — Эфрат улыбалась. — Кстати, а откуда именно в твоем доме появился мой портрет?

— Отец купил на частном аукционе. Там продавали что-то из не менее частных коллекций, и он привез домой твой портрет. Вообще все это было довольно странно. Они с матерью долго сидели возле него. Можно было подумать, что они любуются приобретением, если бы не застывшая между ними тишина, которая была, возможно, одним из самых оживленных их разговоров. В итоге мать попыталась убедить отца не оставлять портрет в доме, я так и не понял, почему, но отец не стал слушать.

— Что ж, как видишь, твоя мама оказалась права. Ее, конечно, никто не послушал. Впрочем, мне это только на руку, — Эфрат замолчала.

— Если бы отец послушал ее, мы бы не встретились, — ответил Рахмиэль.

— Да, но я пока не вижу в этом большой трагедии для себя.

— Эй! Да как ты можешь быть такой… как ты можешь так говорить? — В это возмущение он вложил весь свой сомнительный актерский талант.

— Обстоятельства нашего знакомства обеспечили меня широким спектром возможностей, — улыбалась Эфрат. Они понимала, что эти обстоятельства могут повториться, и тогда никто не может сказать, чем это закончится. Или почти никто.

Машина скользила по немецкой дороге ничуть не менее плавно, чем самолет по ее воздушным просторам. Эфрат не любила водить машину, ей всегда больше нравилось наблюдать за происходящим вокруг и отмечать, как изменился пейзаж со времени ее последнего визита. Конечная цель их путешествия находилась недалеко от бывшей столицы Баварии, Шири утверждала, что живет в небольшом, ничем особым не выделяющимся доме, а потому рассвет был как нельзя кстати. Тот факт, что погода была довольно мрачной спасал не только настроение Эфрат, но и всю поездку в целом. Ни за что она не согласилась бы провести несколько часов за рулем в компании этого отопительного монстра и его лучей, ей и без того казалось, что они едут вот уже целую вечность.

— Черт возьми, они гигантские! — воскликнул Рахмиэль, прижавшись к стеклу.

— Кто? — недовольно пробурчала Эфрат, не отворачиваясь от дороги.

— Овцы! Я даже не уверен, что это овцы… больше смахивают на плюшевых коров.

— Кто знает, каких монстров способна вырастить Шири, заручившись силой классической музыки.

Рахмиэль повернулся обратно и замолчал. Эфрат не подала виду, что заметила его реакцию. Может быть, он и сам не заметил. Овцы-то и правда были гигантские. Всю оставшуюся дорогу они ехали молча.