Я хочу стать Вампиром…

Глава шестая. Столкновение

Это было непросто. Во всех смыслах этого слова. Преодоление ворот напоминало вход в пространство, которое вовсе тебе не радовалось. Напротив, готовилось размолоть тебя, превратив в уместный в этом доме вид свежеприготовленного бодрящего напитка. И не было такой силы, которая могла бы противостоять этому. Был только один шанс выжить — если тебя здесь ждали.

Шири не отрицала, что ей невероятно любопытно услышать мнение Старейшин о том, что за странный мальчик однажды вошел в особняк Эфрат в поисках смерти и затем обрел перерождение, которого никто их них еще не видел. Она предпочитала не думать о том, как переживает происходящее Эфрат. И чтобы немного отвлечься, Шири взяла с полки одну из книг.

По прибытию каждого из них проводили в отдельную комнату. Здесь не было ничего даже отдаленно напоминающего такие блага цивилизации, как выход во всемирную паутину или возможность смотреть HBO, имелись только книги. И итальянская мебель, которая пусть и не была старше хозяев, но могла бы составить честь любой музейной коллекции. «Большая книга кофейных мыслей» — гласило название. Книга мыслей. Звучит обнадеживающе, не каждый современный сборник печатного слова мог похвастаться подобным.

Я уезжаю

Сначала я сказала тебе, что не хочу замуж, а потом — что уезжаю учиться в университет. Затем каждое утро я просыпалась на своей кухне. Без какой-то особой причины, просто, когда все так, первое, что я делаю каждый день — пью кофе. Я встаю, смотрю на солнце или на серые тучи, думая о том, что скоро буду смотреть на них из окна кампуса, а сразу после этого поднимаюсь с пола, на котором сплю, и ставлю чайник. Потом я расчесываю волосы, и у меня есть время, сколько угодно времени, чтобы насладиться тем, как в них отражается солнечный свет, а еще — вкусом и ароматом кофе. Я так успела к нему привыкнуть, что когда после трех чашек кофе невозможно заболела голова, мне не хотелось в это верить. А при мысли о том, что от кофе придется отказаться, голова начинала болеть еще больше. И так до самой середины дня. Время о времени мне казалось, что кофе становится горьким на вкус, но я отгоняла от себя эти мысли и просто ждала, когда можно будет снова начать его пить. Мне показалось, что в какой-то момент я начала осознавать, что от кофе мне становится хуже, а не лучше, но я гнала от себя и эти мысли, ведь он так долго делал меня счастливой. Но когда пришлось выбирать между собой и кофе, я не знала, что делать дальше. Потому что у меня не было никакого сценария. До этого момента все казалось доступным и понятным, не то чтобы я так любила предсказуемость, но было приятно осознавать, что есть что-то, что не изменится. Я всегда выбираю себя, потому что как иначе. Смогу ли я дальше жить без кофе? Конечно. И тем не менее, у меня нет ни малейшего представления, как именно. А потому я решила начать с твоего голоса. От него у меня проходит головная боль и я начинаю улыбаться солнцу в ответ. Ты — мой личный сорт кофеина.

Мыслей здесь хватало. Прямо скажем, настоящий поток сознания, как если бы Вирджиния Вульф начала завидовать Стефани Майер. Как можно так кого-то любить? Или что-то, если мы поверим автору и примем за данность, что кофе — это и вправду кофе. Как вообще можно было любить? Даже когда понимаешь, что это вредно для твоего здоровья, или может разрушить тебя до основания? Что это за неведомое проклятие, заставляющее людей и всех прочих следовать каким-то странным, непонятным для непосвященных законам? Шири была знакома преданность и даже увлеченность, во всем этом она находила смысл, но во всем происходящем вокруг ей виделось что-то искусственное, иллюзорное. И она была глубоко убеждена, что Эфрат скоро сама это осознает.

Кофе и то, чего мы не говорим

Кофе уместен всегда. Утром, вечером, ночью, днем, да когда угодно. Кофе — это лучший способ признаться в любви. Такой приятный бонус на дне каждой чашке, привкус которого ощущаешь в каждом глотке. А потому такого кофе всегда мало. Именно по этой причине кофейные чашки должны быть самых разных размеров. От короткого поцелуя в щеку перед расставанием, до долгой ночи, переходящей в утро. Кофе оказывается рядом, когда мы ждем и когда наслаждаемся моментом безо всяких ожиданий. Иногда чей-то взгляд может обещать кофе. А иногда не нужно даже взгляда. Можно вообще ничего не говорить или думать, что сказали бы. Но ничто не звучит так громко и так понятно, как тишина.

В комнате очень тихо, и слышно только солнечный свет, касающийся твоих ресниц. Я поднялась с кровати и вышла на кухню, чтобы через несколько минут вернуться обратно с чашкой свежего кофе. Мне всегда будет казаться, что в твоих опущенных ресницах смысла больше, чем во всех моих словах. Надо было поставить чашку на прикроватный столик, но вместо этого я сделала первый глоток. Было бы странно не выпить кофе, который заварила для себя. В комнате я была одна. Хотя нет, еще там был кофе.

Модернизм в литературе и истории никогда не казался Шири привлекательным, она закрыла книгу и легла на кровать. Постепенно она погружалась все глубже и глубже в пространство, где одни находят сон, в то время как другие — создают эти самые сны, преследуя свои, исключительно личные цели.

— Не грусти, а то потом будешь жалеть, — произнесла Эфрат, стоя на пороге комнаты.

— Это означает, что «потом» все-таки настанет? — спросил Рахмиэль, стараясь придать голосу оптимизм.

— Всенепременно. — Эфрат закрыла за собой дверь. Комната Рахмиэля, как и ее, была довольно скромной, если можно считать скромными музейные интерьеры. Он сидел на краю кровати и смотрел на все еще стоящую в дверях Эфрат.

— Сколько мы будем… ждать? — Он не был уверен в том, что именно происходит, а потому предположил, что какое-то время у них есть на то, чтобы прийти в себя.

— Зависит… смерть, как известно, ездит быстро. А мы вот все еще живы.

— Все так серьезно?

Эфрат подошла к нему и положила руки на его плечи, чтобы прижать к себе. Странно, но он никогда не замечал холода, который, по словам Гедальи, так и скользил по пальцам вампирши, оставляя за собой аромат холодных белых цветов. Для него она всегда была… обычной. Теплой, нежной, любящей. Даже тогда, когда ему казалось, что открыть глаза уже не суждено. Он положил руки ей на бедра, прижал к себе еще сильнее, ее золотые волосы как будто обнимали его в ответ. Эфрат всегда шутила, что они живут своей собственной жизнью. Ее шутки, однако, никогда не казались тем, чем являлись. Рахмиэлю было удивительно спокойно. Так, как будто он ждал этого столько, сколько себя помнит.

— Так сколько у нас времени?

— Не знаю, — ответила она, медленно опуская его на кровать.

Прикосновения ее губ как будто заключали его в пространство, где он был совершенно другим, где он был собой, где было только то, что важно. Ее податливое тело, отзывалось на его прикосновения, спина выгибалась, пока его пальцы скользили по ней вниз, задевая кожу чуть заостренными ногтями. Сейчас Эфрат обнимала его ногами, и это было его любимое из объятий. Их губы соприкоснулись, он ожидал, что, как и обычно, почувствует вкус собственной крови, но этого не случилось. Вместо этого Эфрат слегка отстранилась и положила пальцы на его подбородок, что-то странно спокойное было в ее взгляде.

— Скажи, а если бы…

Договорить ей не пришлось. За дверью раздались нарочито громкие шаги, и через минуту в дверь постучали.

— Вас желают видеть, — сообщил голос, с хозяином которого они уже встречались. И, в каком-то смысле, скоро снова встретятся.

Эфрат и Рахмиэль вышли из комнаты и последовали за дворецким. Если и был в их недолгой совместной жизни лучший момент, чтобы держать друг друга за руки, то это был тот момент.

— Я не хочу рассказывать тебе о тех, с кем тебе предстоит сейчас встретиться. — Она сильнее сжала его руку. — О них ходит множество легенд и все, как известно, правдивы. Я расскажу короткую версию. Старейшины говорят, что вампира делает вампиром Тьма, бесконечное полотно, усеянное звездами, часть которого живет в каждом из нас, и потому мы ходим по земле ночью, чтобы быть ближе к источнику своей силы, мы есть везде, где есть тьма, потому что мы — ее часть. Мы можем слиться с ней, обернувшись туманом, и можем снова стать собой, появившись заново в любой точке, где есть тьма. И как ты знаешь, — продолжала Эфрат, — этот мир любит баланс. И там, где есть существа, созданные тьмой, обязательно найдутся существа, созданные светом. Старейшины называют это Великим Танцем, когда тьма и свет, находя опору друг в друге, день изо дня создают этот мир.

— Это как плохие и хорошие? — спросил Рахмиэль, следуя за ней по тускло освещенным коридорам.

— Нет, и тьма и свет играют за одну команду, на определенном этапе осмысления происходящего все начинают это понимать. Но отвечая на твой вопрос, плохие парни существуют, я называю их паразиты, эти играют только за себя и им все равно, что разрушить, лишь бы оторвать свой кусок. В последние тысячелетия человеческой истории их стало очень много, поэтому ты видишь в мире все то, что ты в нем видишь.

— Ты помнишь, как это началось?

— Конечно, я там была, — ответила Эфрат, — все началось, когда люди решили, что они не глупее жрецов, и могут найти храмам и храмовому золоту применение получше, что из этого получилось в долгосрочной перспективе ты видишь вокруг сегодня.

— Твой храм был одним из них? — Он держал ее за руку все время пока они шли, ему казалось, так он слышит ее лучше.

— Да, был, — кивнула Эфрат, — но позволь я договорю, у нас не так много времени. Бытует мнение, что вампиры и свет плохо совместимы, в действительности это не так, свет и тьма следуют друг за другом, и если один оступится — другой всегда подхватит. Старейшины не распространяются о созданиях света, но говорят, что те превращаются в то, что нам вампирам нужно больше всего. Совершенно неважно, что именно. Они могут быть лучшими друзьями, незаменимыми ассистентами, или такими же поклонниками приключений, которые последуют за тобой куда угодно, идеальными друзьями или идеальными любовниками для одних, совершенными врагами и преследователями для других. Нам всем нужен кто-то особенный, чтобы прожить свою особенную вечность.

— Особенная вечность звучит хорошо, — отозвался Рахмиэль.

Эфрат вдруг остановилась, повернулась к нему и взяв его за руки очень медленно и спокойно продолжила говорить:

— Рахи, ты можешь оттуда не выйти. И если Старейшины решат в пользу Гедальи, я ничего не смогу сделать.

— Я знаю, — кивнул Рахмиэль в ответ, — а потому я уверен, они простят нам минутную задержку.

В настенных светильниках горели свечи, их пламя отражалось на коже Эфрат, следовавшей за Рахмиэлем в медленном импровизированном вальсе. В коридоре было тихо, и только звуки их шагов и треск фитилей создавали некое подобие ритма. В этой тишине голос Эфрат зазвучал как шепот стен, как лунный свет, льющийся в окна, как тонкий аромат цветов. Рахмиэлю было сложно поверить, что это и вправду голос, как если бы это было что-то намного старше голоса и самого звука:

There is something