Жизнь моя [перевод С. Одинцовой]

Глава 27

Военный лагерь у стен Перузии, 21 февраля 40 г. до Рождества Христова

Вряд ли это простое совпадение, думал Кассий, слушая завывание ночного ветра за пологом палатки, что день, когда он сделает выбор, должен будет совпасть с чествованием смерти.

Было ли это еще одним проявлением непостижимого чувства юмора богов? Или знаком богини, указующим путь?

Он не знал, не знал.

Но выбирать боги предоставляли ему. Какое бы руководство они ни давали — в лице самого почтенного оракула Рима или неряшливого уличного прорицателя, — всегда было несколько путей. Боги не имеют дел с определенностью.

Единственное, что он знал наверняка, — дорога перед ним разветвлялась. Если он выберет один путь и проигнорирует письмо Тациты, она может действительно погибнуть при осаде. Если он выберет другой путь, ему, возможно, и удастся вывести ее из города, но тогда он станет предателем и должен будет умереть.

Конечно же, когда она писала письмо, знать этого она не могла. Скорее всего она считала, что, как генерал, он недосягаем для наказаний. Откуда ей знать, что Октавиан стал жестче за эти месяцы, и он считал умирающий от голода город последним препятствием на пути к абсолютной власти.

— Ни один из них не должен остаться в живых, — объявил он в своей унылой, методичной и монотонной манере. — Ни один, друг мой. Они — враги Рима.

Ветер снаружи усиливался. Под тяжестью снега стены палатки прогнулись внутрь. Кассий огляделся по сторонам: все, что он мог видеть, было символами смерти. Лошадиная голова, нарисованная на кубке с финиками; небесно-голубая скатерть на столе; даже его кольцо-печатка, которое лежало на подносе — он всегда снимал его перед жертвоприношением.

Все знаки указывали на смерть. Но на чью? Тациты? Или его?

Горло Кассия сжала внезапная ярость. Какое право она имела просить его об этом? Какое право она имела просить его о чем-либо вообще?

— Она не имеет права! — вслух выкрикнул он.

Поднялся угол полога, и Фенио просунул голову.

— Ты звал меня, господин? — спросил он бодро, прекрасно зная, что Кассий его не звал.

Кассий отрицательно покачал головой.

— Поскольку я здесь, — сказал раб с фамильярностью, рожденной сорока пятью годами службы, — я подумал, что мог бы принести тебе немного поесть.

— Я не хочу ничего.

— Хотя бы немного каши и сыра, чтобы не мерзнуть. Или несколько сезамовых пирогов…

— Я сказал — нет.

Фенио моргнул.

— Вина, — пробормотал Кассий, — принеси мне вина. И, Фенио, не обычного. Вскрой бочку каленского.

Седые брови Фенио поползли вверх. Он взглянул на кубок для возлияний черного стекла, который стоял наготове между двух маленьких ламп.

По подвижному лицу старого раба Кассий мог угадать его мысли: «Две молитвенные лампы, и вино тоже. Должно быть какое-то особое жертвоприношение, если все это понадобилось».

Но, к счастью для Фенио, он обладал хорошим чутьем, чтобы не высказать вслух своего удивления.

Спустя короткое время он вернулся с флягой каленского, кувшином воды и кубком своего господина.

Воду Кассий выплеснул.

— Сегодня вечером вино будет чистым.

Вновь Фенио не мог скрыть своего удивления. Во время военных кампаний Кассий всегда разбавлял свое вино. Всегда, без исключений.

— Чистое вино в военное время, — наставлял он новобранцев, — это скорейший путь к поражению, что уже было доказано.

«Ничего, — подумал Кассий, — на этот раз я нарушу свое правило. И, будь я проклят, если я собираюсь объясняться с моим рабом».

Фенио с несчастным видом топтался у входа в палатку.

— А теперь, пожалуйста, — начал он тем льстивым тоном, которым пользовался, когда его господину было десять лет и он не хотел есть вареную свеклу, — по крайней мере позволь мне принести тебе блюдо лепешек. Ты здесь с самого утра, ни съев ни кусочка, а скоро полночь! Даже Акилиан обеспокоен. — Он сказал это так, словно это был беспрецедентный случай, ведь не секрет, что Фенио, критянин с горячей кровью, считал молодого адъютанта холодней, чем самая холодная рыба.

— Я же сказал тебе, — зарычал Кассий, — мне не нужна еда. А что касается Акилиана, передай ему, чтоб ложился, он ведь не на дежурстве. — Помолчав, он добавил: — Скажи ему, чтоб он явился ко мне завтра, как только рассветет.

«Конечно, к тому времени я приму решение, — подумал он. — Конечно, богиня укажет мне путь».

Он повернулся к рабу.

— А ты, — сказал он по-гречески, чтобы не поняли часовые, — придешь ко мне за два часа до рассвета. Один. Возможно, я осмелюсь поручить тебе одно дело.

— Ты — осмелишься? — Раб выглядел смущенным.

— Именно это я сказал, — отрезал Кассий. — Теперь иди. И больше никаких пререканий!

Но, к его удивлению, старый критянин топтался у выхода.

— Ты не слышал меня? — проговорил Кассий сквозь зубы.

Фенио помялся.

— Ты будешь гневаться, но я должен тебе что-то сказать.

— Что?

Фенио снова помялся. Затем быстро выпалил:

— Что бы ты ни решил, я думаю, тебе надо увидеться с ней в последний раз. Выяснить, почему она оставила тебя. Ради твоей же пользы. Я действительно думаю, что это необходимо тебе.

Кассий стал совершенно неподвижным.

— О чем, во имя Гадеса, ты толкуешь? — спросил он мягким спокойным голосом, которого его люди привыкли опасаться.

— Я… я узнал ее печать, — запинаясь, сказал раб. — Об остальном я догадался. Прости. Меня надо выпороть. Но это слишком важно. Я должен был высказаться.

Кассий стоял посреди палатки, нагнув голову, как бык.

— Выпороть, ты говоришь? Тебе повезло, что я не свернул тебе шею. Теперь убирайся… Пока я не передумал.

Когда раб ушел, Кассий остался стоять посреди палатки, сжимая и разжимая кулаки.

Увидеть ее в последний раз. Выяснить, почему она ушла.

Это то, сказал он себе, чего я никогда не сделаю. Это было бы слишком болезненно. Да и какой в этом смысл?

Но это ему не помогло.

Он подошел к столу и наполнил вином кубок для возлияний. Ногой он откинул угол одной из шкур, прикрывающих пол, и осторожно вылил рубиновую струю на холодную ржаво-красную землю.

Вино для Великой Матери. Пей, богиня. Это лучшее из тех, что у меня есть. И укажи мне, что я должен делать.

Потом он дал нескольким каплям упасть на маленькую горку соли, пшеницы и зеленых оливок, которые на рассвете этого дня, перед тем как получить письмо Тациты, он положил на поднос как приношение своим предкам.

Вино для умерших.

Наконец он подвинул стул ближе к жаровне, завернулся в плащ из медвежьей шкуры и сделал большой глоток.

Вино для… как я должен назвать себя? Того, кто скоро умрет? Или просто живущего?

Ах, но как умно она составила эту маленькую записку! Она не описывала последствий того, что будет, если он отклонит ее невероятную просьбу. Она в этом не нуждалась. Это было в письме. «Не дай нам умереть на улице, как собакам, — писала она. — Я знаю, ты найдешь способ помочь нам избежать гибели».

«Поскольку, если ты этого не сделаешь, Гай, — читалось ненаписанное между строк, — ты будешь стоять и наблюдать, как твои солдаты режут меня. Ты тоже можешь взять меч и перерезать мне глотку. Все остальное было бы трусостью».

Но какую наглость надо иметь, чтобы обратиться к нему с такой просьбой! Чем он обязан ей, чтобы просить о таких вещах?

А чтобы могло помешать ему, подумал он вдруг, спасти только ее, предоставив судьбе ее щенков и мужа? Такая мысль не приходила ей в голову?

Но это бы ничего не дало. Даже если бы он прибег к уловкам, совершая предательство, что он мог бы сделать, если бы речь шла о похищении женщины. Она бы никогда не простила ему того, что он оставил умирать ее детей. И, без сомнений, ее брат, этот известный повеса, ставший самодовольным патрицием, будет задет, увидев сестру, вынужденную сожительствовать с провинциалом-выскочкой. Возможно, он сделает доброе дело, спасая честь своей семьи: отравит ее.

Так что все равно. Даже если Кассий спасет всю ораву, это не поможет. И она это знала. Ах, но какая хитрая записка!

Он сбросил медвежью шкуру, поставил локти на стол и прижал кулаки к бровям.

Нет, она не была хитрой. Он не усматривал хитрости в этой спешно нацарапанной записке. Она была отчаянной. Вот и все. Несомненно, Тацита любила своих детей, а может, и супруга тоже. Из того, что он слышал, это был счастливый брак. Трое здоровых детей, никаких слухов о разводе и о скандалах, пятнающих ее имя. В Риме это было из разряда чудес.

Тогда почему, спрашивал тихий настойчивый внутренний голос, она назвала тебя Меа vita? Меа vita — Жизнь моя…

Чтобы напомнить тебе, дураку, о том, что́ вы когда-то значили друг для друга. Вот и все. Отчаяние бедной девочки. Она лишь хочет жить.

Кто бы мог осуждать ее за это? Сколько ей должно быть? Двадцать девять?.. Только двадцать девять. Она все еще молода. Слишком молода для всего этого.

Она всегда была слишком молода. Вот в чем проблема. Он не должен был с ней связываться. Ничего удивительного, что у нее не хватило духу продолжать отношения, что она запаниковала и вернулась к семье. Как ты мог ожидать чего-то иного от шестнадцатилетней девушки?

Вино начало растекаться по его венам, лаская мысли теплыми душистыми пальцами. Он откинулся и закрыл глаза. Перед ним возник образ — маленький и яркий. Тацита в ночь свадьбы. Но что-то в этой картине было иным. Что-то добавилось к воспоминанию.

Он стоял в проходе, примерно в тридцати футах от дома ее супруга. Было сумрачно, и улица была освещена лишь факелами приглашенных на свадьбу гостей. Она едва закончила обмазывать дверной косяк салом и передала палочку своим служанкам. На ней было традиционное свадебное одеяние из белого муслина, завязанное под грудью поясом из витой шерсти. И впервые, с тех пор как Кассий знал ее, ее длинные темные волосы были подняты: скручены, как и предписывал обычай, в плотный, твердый конус, закрепленный шестью деревянными шпильками. С них спускалось свадебное покрывало алого шелка, достигавшее лодыжек.

Деревянные шпильки, твердый конус волос и ритуальный шелк покрывала — все это казалось слишком примитивным, но в то же время напоминало о жестких ограничениях, естественных для замужней женщины. Это сильно разозлило его. Так значит этого она хотела все время? Так значит к этому она ушла от него? А как же все ее разговоры о свободе? Где теперь была его диковатая девочка?

Но тут вечерний бриз на мгновение отвел покрывало, и под блестящим струящимся шелком он успел увидеть ее шею. Она была бледной и стройной, и очень юной. Почти детская шея. Тонкий белый стебелек, приносимый в жертву.

Его боль и злость пропали, уступив место жалости. Она была слишком юной. Слишком юной для всего этого.

…Порыв ветра трепал полы палатки. Кассий медленно открыл глаза и посмотрел в пылающее сердце жаровни. Так, в конце концов, и ответила ему богиня.

Ни разу за прошедшие годы он не вспоминал юный блеск ее шеи и разрывающую жалость, родившуюся в груди. Ни разу до того момента, пока богиня не вернула ему этот образ. Как он мог позабыть все это? Или он хотел избавиться от слишком болезненных воспоминаний?